г, снег, снег,  ветра
вой  и  холодные сполохи полярного сияния. Образцовая, густо
выбеленная тоска.
      Да уж... Поначалу Хорсту было плохо. Бешено хотелось к
Марии,  в вязкую тьму небытия. Самый страшный враг - память.
Да  еще  припадки эти, выворачивающие душу, как желудок  при
рвотных  спазмах.  Уйти,  уйти,  поставить  точку.  И  лучше
быстро,  чтоб без боли. Однако как-то обошлось.  Слишком  уж
была  природа  вокруг наполнена через край жизнеутверждающей
силой,  чтобы  вот  так, походя, спустив курок  или  затянув
петлю,  уйти от первозданного ее величия. Ну и еще, конечно,
люди...  Они  были  большей  частью  добрые,  несуетные,  не
принимающие  злословия  и лжи. Местные  -  те,  кто  родился
здесь,  и  пришлые - те, кто остались, невзирая на трескучий
холод,  собачью  жизнь и амнистию. Те,  которым  ехать  было
некуда.  Здесь не принято было спрашивать, кто ты и  откуда.
Раз  при  значит оно тебе надо, живи. Вернее, выживай...  Дд
вилась   рыбка,  стучали  копытами  олени,  добывая   ягель,
валились  в  снег, вздыхая тяжко, трехобхватные ели.  Трещал
мороз, белели щеки, радужный нимб окружал луну...
      Трофимов с Куприянычем, правда, работали дома. Один  с
одержимостью буйнопомешанного часами мог не выпускать  кисть
из  натруженных  пальцев, а когда  все  же  иссякал,  шел  к
знакомой  лопарке по соседству с тем, чтобы сменить  объятия
музы на другие, не менее приятные. Другой по праву хоть и не
доучившегося, но врача пользовал нарывы. чистил раны, иногда
выезжал  в персонально поданной лодке-кереже к роженице  или
на аборт. Приглашали его куда как чаще, чем шамана...
      Бежало время, таяли снега, люди постепенно привыкали к
Хорогу,  называли меж собой кто комбай нером, кто генералом,
"  лицо же уважительно Епи фаном. И все больше по батюшке. А
что - ухватист, плечист, как начнет лес рубить, только щепки
летят.  Оленя  валит за рога, бревно прет  в  одиночку.  Вот
только  с  бабами не живет и самогонку не пользует,  молчит,
будто  в  воду опущенный. Смурной, снулый. Странный, однако,
непонятный человек, видно, есть в нем потаенный изъян.
      Изъян  не  изъян,  а донимала Хорста  меричка,  только
Куприяныч  с Трофимовым знали, как он мучается по ночам,  не
спит, бродит, словно сомнамбула с бормотаньями по избе.  Что
слышит он, что видит широко открытыми незрячими глазами?
     А в ушах Хорста знай себе ревели голоса, оглушительные,
как  шум  прибоя - иди на север! Иди на север! Иди к звезде!
Куда  на  север-то? Да на скалистый, видимый как бы в  дымке
мысок, над которым фонарем висит Полярная звезда. Во как.
      Полнейший  бред! И так каждую ночь на полную  катушку.
Прямо  по  Гоголю все, не хватает только чертей и Вия.  Духи
уже  есть, в печенках сидят. Да, что-то крепко застрял Хорст
в  Кольской тайболе. По идее надо было бы сменить внешность,
раздобыть документы ненадежней и бежать, бежать, бежать  без
оглядки - куда-нибудь в Сибирь, страна большая. Только не за
кордон  -  там  достанут, порвут на куски, у новой  Германии
руки  длинные.  А  здесь разве что мудак  уполномоченный  из
райцентра, пьянь хроническая. Тетка Дарья третьего дня так и
сказала:   "К   моему-то  опять  уполномоченный  припирался,
самогонки выжрал - лопни его утроба! - наверно, с  бадью,  а
уж  жрал-то,  жрал... Икру ему вареную  подавай,  а  чем  я,
спрашивается,  кобеля  кормить  буду?  И  о   тебе,   Епифан
батькович, имел, между, прочим, интерес - кто такой,  да  из
каких  краев, да есть ли у него какой такой документ? Нюрка-
то  моя  тоже  все о тебе справляется, и почему  это  Епифан
батькович  к  нам  не  заходит никогда, может,  посидели  бы
рядком,  поговорили  бы  ладком? А может,  и  почесались  бы
передком".
      Тетка Дарья, русская, неопределенного возраста бабища,
крепкая,  с ядреным рельефом. Ни языком, ни женской  сметкой
Богом  не  обойдена, да и мужским вниманием не обижена  -  в
молодости   не   скучала,   да  и   теперь   не   бедствует,
сожительствует с постояльцем, отставным конвойным старшиной.
А промышляет тем, что гонит самогонку, крепчай-ю, духовитую,
из  меда  и брусники. А вот с дочкой тетке Дарье не повезло,
занюханная какая-то случилась, квелая. Не в мать, без  огня.
И вроде бы все при ней, и жопаста, и ногаста, и буферяста, а
не  тянет  ее  к  мужикам, ей бы лучше книжку  почитать,  на
трофимовскую мазню полюбоваться и на берегу посидеть,  глядя
на  зеркальные  воды  озера. Тридцать пятый  год  уже  пошел
дурище, о она, стыдно сказать, - девка. Что только Дарья  не
делала  -  и под офицеров зоновских ее подкладывала,  и  под
местных саамов, и под зеков даже - нет, и все. В общем, беда
с  ней,  с  блаженной. Так что, Епифан батькович, приходите,
может, клюнет эта дура на генерала...
      О  приглашении этом Хорст вспомнил через месяц,  когда
вскрылось,  пошло  ломкими льдинами бескрайнее,  похожее  на
море озеро. Стоял погожий по-настоящему теплый вечер, солнце
незаходящим  шаром  светило  с необъятного  молочно-голубого
-%!  .  В  воздухе роилась мошкара, а сам он был неподвижен,
ощутимо  плотен  и  полон неосознанного томления  -  запахов
травы,  сосновой  смолки,  разогретой,  наливающейся  соками
земли.  Хороший-то он вечер хороший, да только  тоскливый  -
Куприяныча  еще  с  обеда  вызвали к  больной,  а  Трофимов,
намывшись   в  баньке,  отправился  к  забаве,   веселой   и
безотказной  лопарской вдове. Тошно в  одиночку  томиться  в
избе.  А  Хорст  и не стал, надумал заглянуть-таки  к  тетке
Дарье,  даром,  что  ли, приглашали. Тем более  путь  хорошо
знаком,  вдоль  прозрачного ручья,  мимо  вековых,  в  серых
бородах  лишайников  елей, по пологому,  сплошь  пронзенному
корнями  склону. Главное только - не шуметь, а то выйдет  из
чащи  хозяин Мец, черный, мохнатый, с длинным хвостом, да  и
устроит  какую-нибудь  неприятность...  Пожив  здесь,  Хорст
проникся  уверенностью,  что во всей  этой  чертовщине  есть
рациональное  зерно: то ли непознанные силы природы,  то  ли
загадки  психики. Как ни назови, объяснение одно - духи.  Те
самые,  которые так любят его и потому, если верить  шаману,
не  уходят. Так, занятый своими мыслями, Хорст шагал по чуть
заметной  тропке, и та скоро привела его в лесистую лощинку,
где и притулилась деревня Поселение. Домов с полета, чуть ли
не половина заброшенные, бесхозные.
      Тетка  Дарья  обреталась на отшибе,  по  соседству  со
столетними   елями.  Тут  же  неподалеку  стоял  заброшенный
одноногий  саамский  лабаз  -  полуразвалившимся  черным  от
непогод  скворечником. На драной крыше его  сидело  воронье,
скучающе  посматривало на приближающегося двуногого.  А  вот
немецкая    овчарка,   что   выскочила    из-под    крыльца,
отреагировала   бурно   -  с  рычанием,   бряцаньем   цепью,
оскаленной слюнявой пастью.
      Хорст  непроизвольно отшатнулся, а дверь тем  временем
открылась, и на пороге появился человек в подштанниках.
      -  Рекс,  твою  мать! Пиль! Тубо! Взять!  Такую  мать!
Заметив   Хорста,   он   вытянулся  и  браво   отрапортовал,
перекрывая собачий рык:
       -   Смирно!  Равнение  налева!  Товарищ  генерал,  во
вверенном  мне  бараке все укомплектовано! Смело  мы  в  бой
пойдем  за  власть  Советов!  Эх,  дорогой  ты  наш  товарищ
Волобуев...
       Это   был   отставной  конвоец-старшина  тетки-Дарьин
сожитель-постоялец, пьяный до изумления,  в  подштанниках  с
завязками.  Пошатываясь, он ел Хорста  слезящимися  глазами,
придурочно  улыбался  и  из последних  сил  держал  за  цепь
беснующегося кобеля.
      -  Ктой-то  тут? Что за ор? - На шум высунулась  тетка
Дарья, и голос ее из начальственно-командного сразу сделался
ласковым. - Ой, гости дорогие, Епифан батькович! Вот  уважил
так уважил!
       -  Это  же  наш  начальник  политотдела,  сам  то-рищ
Волобуев!  - попробовал было возмутиться конвоец,  но  Дарья
вдаваться в подробности не стала, быстренько навела порядок.
Загнала   овчарку  под  крыльцо,  сожителя  с  глаз   долой,
отсыпаться, и с криками:
      -  Нюра,  Нюра,  кто  пришел-то  к  нам!  -  принялась
a-.`."(ab. накрывать на стол.
      Семга,  лососина, оленина, бобрятина,  соленые  грибы,
икра,    сквашенная   особым   образом,   ядрено    пахнущая
гдухарятина.  Духовитый, для своих, двойного  гона  самогон.
Прозрачный  как слеза, нежно отливающий янтарем. Да,  хорошо
жила  тетка Дарья, не бедствовала: половицы покрыты краской,
в  окнах  стекла  хорошие,  на  рамах  шпингалеты  железные,
колосники и печные дверки чугунные. Не изба - дворец.
     - Здрасьте вам... - Из дальнего покоя вышла Анна, дочка
тетки Дарьи, опустив глаза, устроилась на лавке, глянула  на
гостя равнодушно, словно те вороны на лабазе.
      Хорст  ее уже видел пару раз - так, ничего особенного,
ни рыба ни мясо, нос картофелиной. Без изюминки девушка, без
изюминки. На любителя.
       -   Прошу,  Епифан  батькович,  к  столу.   -   Мигом
управившись, Дарья раскраснелась, утерла вспотевшее лицо и с
улыбочкой  усадила Хорста на почетное место. -  Чем  богаты,
тем и рады. Как раз время ужинать.
      Стол  был  на карельский манер, на длинных  и  широких
полозьях,  чтобы сподручнее было двигать по  избе  во  время
выпечки  хлеба или мытья полов и стен. Сейчас же он стоял  в
красном  углу,  вот только икон за спиной Хорста  что-то  не
наблюдалось. В пришествие Христа здесь не верили, так же как
и в непорочное зачатие. А ели много, смачно и в охотку, даже
Нюра повеселела и занялась с энтузиазмом жареным бобром.  Не
гнушалась она и самогончика, чокалась наравне со всеми. И не
раз,  и  не два, и не три... А рюмок здесь не признавали.  В
общем, съедено и выпито было сильно, что развернулась душа и
потянуло на разговор!
      -  Вот  я,  Епифан  батькович,  все  давно  хочу  тебя
спросить.  - Дарья отставила глухаря и трепетно, с  чувством
стала  наливать  всем по новой. - Ты вот  хоть  и  нашенский
генерал, а нет ли у тебя случаем сродственника в Германии? Я
ведь  не  так,  не  с  пустого  места  спрашиваю.  -  Как-то
затуманившись,  она  встала, сотрясая пол,  прошествовала  к
комоду.  -  Шибко ты машешь на фрица одного, ох и ладный  же
был  мужик,  всем мужикам мужик. - Она с грохотом  выдвинула
ящик, порылась, пошелестела в бумагах и вытащила пожелтевшее
фото.  -  Веселый  был,  все  пел  -  ах,  танненбаум,   ах,
танненбаум!  А  уж  по женской-то части ловок  был,  дьявол,
словно мысли читал!..
      С  фотографии на Хорста смотрел отец. Могучий, в шлеме
нибелунгов,  он  словно  изваяние покоился  в  седле,  держа
огромный,  весом в пуд железный щит с изображением свастики.
Сразу  же Хорсту вспомнился рокот трибун, тонкое благоухание
роз,  исходящее  от  матери,  свой  детский,  доходящий   до
самозабвения  восторг.  Он  почувствовал  холод  руки  Магды
Геббельс, услышал ее негромкий, чуть насмешливый голос: "Да,
Хорстхен, да, это твой отец". Господи, сколько же лет прошло
с  тех  пор?  Он больше никогда не видел своего отца  одетым
нибелунгом  -  в  основном  в черном  однопогонном  мундире,
перетянутом портупеей, и фуражке с высокой тульей, эмблема -
серебряный  тотенкопф, мертвая голова. И  часто  в  обществе
огромного чернобородого человека с мефистофилевским взглядом
-  мать  говорила, что это доктор Вольфрам Сивере, начальник
засекреченного  института, и что они  вместе  с  папой  ищут
какие-то древние сокровища. И вот - напоминает о нем  сквозь
года. Выцветшее, пожелтевшее, с Смятым уголком и надписью по-
немецки: "Дорогой Дарыошке, самой темпераментной женщине  из
всех,  что я знал. А знал я немало. Зигфрид". Хорст с трудом
проглотил липкий ком в горле.
     - Как он умер? Когда?
      -  Утоп. - Дарья, бережно пряча фото, всхлипнула, и по
щеке  ее  румяной покатилась пьяная слеза. - И  катер  ихний
утоп,  и  гидраераплан,  и палатки все  посмывало  в  озеро.
Аккурат  перед  войной. Говорила ведь я ему -  не  езжай  на
Костяной,  плохо  будет.  С  этим,  как  его,  Пьегом-Ламаем
<Правильно Пьег-Олмай - дух ветров> шутки не шутят. Как  же,
послушает  он,  такой-то орел. - В голосе Дарьи  послышалась
гордость,  слезы моментально, будто были из чистого  спирта,
испарились. - Ты не думай, Епифан батькович, что раз мы люди
северные, дремучие, так нам и вспомнить нечего.
      Она  вновь  продефилировала к комоду  и,  покопавшись,
извлекла книгу, при виде которой Хорст мигом протрезвел: это
был  "Доктор  Черный", сочинение А. В. Барченко. Точь-в-точь
такой же, как у шамана. Мало того, с размашистой дарственной
надписью  на титульном листе: "Дарье Лемеховой,  моей  музе,
вдохновительнице  и  утешительнице,  с  любовью  от  автора.
Кольский п-ов. 1922-ой год. А. В. Барченко".
     Ну день сюрпризов! А Дарья между тем налила в одиночку,
тяпнула и с усмешкой Клеопатры посмотрела на Хорста.
      -  Вот, профессор столичный нами не побрезговал, даром
что   совсем  девчонкой  была.  Ласточкой  звал,  душенькой,
коленки  целовал и все такое прочее... Потому  как  была  не
жеманница  какая  затхлая, много о себе не понимала.  Ты-то,
кобылища,  когда  за  ум  возьмешься,  с  сокровищем   своим
расстанешься.  - С внезапной яростью, рожденной  самогонкой,
она  сурово  глянула на дочь и вдруг что  было  сил  ударила
рукой об стол, так что подскочила с бряканьем посуда. -  Где
наследники,  я тебя спрашиваю, внуки где? Кому  это  все?  -
Рука  ее  оторвалась от стола и сделала мощное кругообразное
движение. - Советской власти? Уполномоченному, суке? А?
     Дочка мирно уписывала варенье - какие могут быть ответы
с набитым ртом.
      -  Странно, - нарушил затянувшуюся паузу Хорст. - И  у
шамана есть такая же. Вы что же, может, знали того?
     В самую точку попал.
       -   Знала   ли  этого  шаманского  пса?  -  Праведный
материнский гнев нашел-таки достойную цель. - Да  через  эту
образину патлатую вся моя жизнь, можно сказать, пошла сикось-
накось.  Мы  больше  года  с  ним  были  в  экспедиции.   Он
проводником,  я  кашеваром, что делить-то? Ладили.  А  потом
Лександр  Васильич, то есть товарищ Барченко, то ли  откопал
чего,  то  ли  узнал, и проклятый тот шаман все  его  бумаги
отвез  на  Костяной, к Шаман-ели, под охрану  духов.  Так  и
сказал:  "Не  вашего ума дело. Не пришло еще  время".  А  на
Лександру  Васильича навел заклятие-морок, мол, забудь  все,
что  знал,  не  твое. Ну тот и забыл -  и  что  коленки  мне
f%+."  +,  и  что  лапушкой звал, и что в столицу  за  собой
манил. Уехал не в себе, а мне оставил вот, - Дарья порывисто
вздохнула  и  кивнула на Нюру, - подарочек. Я,  конечно,  не
сдержалась  тогда  и  к шаману - ах ты, старый  пес,  такой-
сякой.  А  он мне - рот закрой, а то срастется. Он как  пить
дать  и  немчуру-то  утопил, чтобы  только  на  Костяной  не
попали. Ох хорошо, что преставился, прямая дорога ему в Рото-
Абимо. Черти, Рно, с него сотую шкуру дерут.
      Она еще говорила что-то, но Хорст только вежливо кивал
и  слушал  вполуха.  Он внутренне дрожал  от  возбуждения  -
напасть  на  след материалов Барченко, вот так запросто,  за
кружкой самогона!
      - Так, значит, увез на остров, к Шаман-ели, под защиту
духов?  Потому что еще время не пришло? Ну и ну, -  крякнув,
Хорст  вытащил  моченую брусничину из чашки,  сунул  в  рот,
скучающе  зевнул.  - И что же они, эти духи,  теперь  никому
проходу не дают?
      - А кто и раньше-то по своей воле на Костяной совался?
-  Дарья  оглянулась, и в голосе ее, недавно разухабистом  и
пьяном,   скользнула  настороженность.  -  Души  заборейские
тревожить?  Только нойды плавали туда по своим  делам...  Э,
постой,  постой,  как же это я сразу не  докумекала.  -  Она
прищурилась,  словно при подсчете денег, и уже  не  пьяно  -
оценивающе  воззрилась  на  Хорста.  -  Тебе  ведь,   Епифан
батькович,   на  остров  надо...  Ну  да  ладно,   то   дело
генеральское, а мы люди маленькие. Только ведь  на  Костяном
тебе  не быть, духи не дадут, жертва им нужна. А мне, Епифан
батькович, наследник нужен, страсть как нужен, внук. Так что
давай,  может, столкуемся полюбовно, баш на  баш  -  я  тебе
Нюрку  даю на остров девкой, ты мне ее возвращаешь  бабой  с
начинкой,  ну  а первинками ее пусть эти пользуются.  -  Она
ткнула пальцем куда-то в потолок, перевела взгляд на дочь. -
Ну   что,   кобылища,   поедешь   с   Епифаном   батьковичем
поневеститься? Когда у тебя кровя-то были?
     - Идут еще. - Нюра, отхлебнув, поставила кружку с чаем,
блеклые, невыразительные глаза ее быстро набухали влагой.  -
Почти пришли. Ой, маменька, что-то боязно мне...
      - Вот и ладно, через недельку и тронетесь, как раз лед
сойдет,  -  веско  произнесла Дарья не  терпящим  возражения
тоном.  - Перевозчиком Васильева возьмем, пусть свой  должок
отрабатывает, ну а уж куда заруливать, Епифан батькович  чай
разберется. дурацкое дело не хитрое. - Она снова глянула  на
дочь, но уже сурово, по-матерински. - Ну все, иди спать, нам
с Епифаном батьковичем еще поговорить надо.
     И верно, едва та ушла, сказала воркующе:
      - Ну что, посидели рядком, поговорили ладком. Можно бы
теперь и передком... Но Хорст откланялся и пошел домой.

                             Тим
                           (1978)

      В кинотеатре "Великан" открылся фестиваль французского
кино.   Заглавная   лента  называлась  "Пощечина".   Уж   не
социалистическому ли реализму? В ДК имени  Первой  пятилетки
#  ab`.+(`." + французский драматический театр "Компани Мад-
лен  Рено  - Жан-Луи Барро", в кинотеатре "Аврора"  открылся
зал  стереоскопического  показа,  оборудованный  специальной
аппаратурой.  Зрители  надевали  полароидные  очки,   и   им
казалось,  что  под потолком летают птицы,  а  между  рядами
кресел плавают экзотические рыбы. Не надо ни косяка с дурью,
ни водочки под плавленый сырок "Городской".
       В   обществе  стал  остромодным  стиль   "ретро",   в
антикварных  магазинах раскупалось все  вплоть  до  сортовой
посуды,    бывшей   в   употреблении.   Романтики    старины
осуществляли  настоящие  набеги  на  дома,  поставленные  на
капремонт. Особым шиком считались каминные решетки,  дверные
наличники, бронзовые ручки, малахитовые подоконники. Милиция
регулярно устраивала засады, мародеров показательно  судили,
но  все  новые и новые волонтеры вливались в армию любителей
экзотики. Нет положительно, жизнь на месте не стояла.
       Тим  тоже  не  застаивался  -  бегал,  прыгал,  махал
конечностями, исходил потом на тренировках и любовном  ложе.
На  одной  стене  в его комнате были крупно написаны  восемь
изначальных истин карате:
     - дух един с небом и землей;
       -  дыхание,  кровообращение,  обмен  веществ  в  теле
осуществляется по принципу смены солнца и луны
     - путь заключает в себе твердость и мягкость;
      -  действовать следует в соответствии  со  временем  и
ритмом всеобщих перемен;
     - мастерство приходит после постижения пути;
       -   правильное   сохранение  дистанции   предполагает
продвижение вперед и отступление, разделение и встречу;
       -   глаза  не  упускают  ни  малейшего  изменения   в
обстановке;
     - уши слушают, улавливая звуки со всех сторон.
      На  противоположной  стене  висели  портреты  Фунакоси
Гитина  в  парадном  кимоно, его  сына  и  любимого  ученика
Еситаки  в  повседневном и также было написано уже помельче:
"Когда  хищная  птица нападает, она падает вниз  камнем,  не
раскрывая  крыльев. Когда дикий зверь нападает,  он  вначале
приседает  и  прижимает  уши. Так и  мудрый,  когда  намерен
действовать,   кажется  слегка  замедленным.   Нужно   уметь
сохранять достоинство, но не быть при этом жестоким. К  силе
прибегают как к последнему средству лишь там, где гуманность
и справедливость не могут возобладать. Причем победить в ста
схватках  из  ста  еще  не есть высшее  искусство.  Победить
противника  без  борьбы  вот высшее  искусство.  Как  хищная
птица,  которая нападает, падая вниз и не раскрывая крыльев,
как дикий зверь, которы