Недели через две, с помощью товарищей, которые с  грустью  расставались
со мной, - даже мокрун и оба  Голиафа  простили  меня,  -  я  уложил  свое
имущество в картонную коробку и в старый студенческий  чемодан  отца.  Это
чудовище так облезло и так протерлось по углам, что его  пришлось  оклеить
изнутри  непромокаемой  бумагой.  Один  особенно  добродушный  мальчик,  с
которым я впоследствии встретился снова,  хотел  даже  одолжить  мне  свой
новенький чемодан. Я колебался. Я был горд явиться домой с такой роскошью,
но в конце концов я заметил, что  мальчик  широко  раскрытыми  испуганными
глазами следит за мной. Это было великодушное предложение,  но  его  никак
нельзя было принять. Мой  отказ,  хотя  он  дался  мне  нелегко,  оказался
чрезвычайно правильным. Наконец все было уложено, а в пустое  пространство
мы напихали старые  газеты  -  вещей  у  меня  было  очень  мало.  Тяжелую
объемистую книгу о сумасшедших я решил не укладывать, я  собирался  читать
ее в дороге. Директорша потихоньку от экономного  главы  дома  приготовила
мне невероятное количество бутербродов. Мне вручили билет третьего класса,
и в одно прекрасное утро я отбыл. Мальчики махали мне из окон.  Слуга  нес
мой студенческий чемодан, в одной руке у меня была книга о сумасшедших,  в
другой - картонка, я не мог махать, и только на повороте улицы, ведущей  к
вокзалу, я обернулся, чтобы на прощание взглянуть  на  очень  полюбившийся
мне вопреки всему пансион. Я ехал весь  день  и  приехал  в  родной  город
поздним вечером.
   У меня было не легко на сердце, когда я уезжал, и вернулся я  тоже  без
особой радости. Откровенно говоря, я боялся отца, боялся,  как  никогда  в
жизни. Но ведь, с другой стороны, мне предстояло увидеть мою дорогую мать,
которая только что оправилась после грозившей ей  опасности,  и  маленькую
сестренку, и если я и сжился с пансионом, он все-таки не был моей родиной.
   На вокзале меня ждала Валли, прекрасная, как день, полная нежности.  На
ней был лучший ее наряд. Она была  похожа  на  даму,  и  меховая  горжетка
обвивала ее белую шею. Валли сразу взяла всю мою поклажу, она несла ее без
малейшего труда,  и  мы  отправились  домой.  Валли  болтала  без  умолку,
смеялась и смотрела на меня  своими  сияющими  глазами,  словно  не  могла
досыта наглядеться  на  глупого  мальчишку.  Я  всегда  был  уверен  в  ее
привязанности, но сейчас это было мне особенно приятно. Прежде всего Валли
рассказала мне о матери, которая совершенно оправилась после тяжелых родов
и с радостью и законной гордостью сама кормила ребенка. Теперь она жила  в
моей детской.
   На секунду мне стало тяжело. Я думал, по наивности, что застану  дом  в
том виде, в каком оставил его в середине лета,  несколько  месяцев  назад.
Мою комнату, стол у окна, старые чуть выцветшие обои на стенах, где  среди
извилин  узоров  я  (старый  любитель  бумагомарания)   сделал   множество
маленьких заметок карандашом. Теперь же,  как  я  узнал,  комнату  оклеили
новыми обоями, кровать матери стояла  там,  где  прежде  стояла  моя,  под
черным деревянным крестом с серебряным спасителем.
   - А где я буду спать?
   - Вы можете спать у меня, - ответила, улыбаясь, красавица  и  сверкнула
на меня своими глазами-вишнями.
   Я не понимал ее.  В  этот  вечер  мне,  право,  было  не  до  шуток.  Я
промолчал, она поглядела на меня искоса и  тоже  умолкла.  Чемоданы  в  ее
руках не дрожали. Она попыталась было взять их в одну  руку,  -  ведь  они
образовали барьер между нами, но для одной руки они были все-таки  слишком
тяжелы, и мы пришли домой, держась на должном расстоянии друг от друга.
   Мать встретила меня очень ласково. Она была  еще  бледна,  но  казалась
помолодевшей и даже сама стала похожа на ребенка. Лукаво улыбаясь,  совсем
как ребенок, она повела меня в  мою  бывшую  комнату  и  там,  в  темноте,
показала мне сестру. Она не хотела зажигать  свет,  но  в  отблеске  очень
светлых обоев я увидел рядом с ее кроватью маленькую кроватку с веревочной
сеткой, которую я хорошо знал со времен собственного детства. Я подошел  к
ней на цыпочках и просунул руку сквозь петли  сетки.  Я  услышал  тихое  и
ровное дыхание Юдифи. Пахло чем-то кисленьким. На моем  бывшем  письменном
столе  белели  детские  весы  и  стопка  пеленок,  от  которых  шел  запах
миндального мыла и лаванды. Я подошел к кровати матери. Я вспомнил о  моей
оборчатой думочке. Валли, стоявшая тут же, угадала мои мысли.
   - Она уже там, сударь, - сказала Валли, указывая на  дверь  в  коридор,
который вел в спальню родителей.
   - Ну, теперь пойдем ужинать, - сказала мать  и  нежно  увлекла  меня  в
столовую. Стол был накрыт на нас двоих.
   - Покамест ты будешь спать с папой в  большой  спальне.  Только  первое
время. Папа тоже хотел поехать на вокзал, он спрашивал  Никласа  (кучера),
поспеет ли он еще к твоему поезду, и Никлас сказал, что  поспеет.  Но  ему
нужно было еще после, то есть раньше, поехать на операцию,  ты  понимаешь?
Он, конечно, очень сожалел, но ведь он должен был поехать. Правда?
   Я кивнул. Я был очень голоден. Валли и старуха кухарка, ни  за  что  не
желавшая показаться сейчас, хотя она всегда была очень ко  мне  привязана,
долго ломали себе голову, как бы приготовить мои  любимые  блюда.  У  меня
было тяжело на душе, но даже множество бутербродов  директорши  не  смогли
утолить мой голод во время долгого  пути,  и  теперь  я  ел  с  жадностью.
Удовольствия от еды я  не  получал,  меня  мучило  беспокойство.  Если  бы
кто-нибудь несколько месяцев тому назад сказал мне, что я буду вздрагивать
при каждом шорохе на лестнице!
   - Что с тобой? - спросила меня мать. - Ты  так  устал?  Еще  бы,  такая
дорога!
   - Нет, дорога нисколько меня не утомила, дело не в этом.
   - Ты ведь не сердишься на нас за то, что мы переселили тебя в спальню?
   - Что ты, мама! - И я повис у нее на  шее  и  сквозь  тонкую  тафту  ее
блузки почувствовал упругую теплую грудь и услышал тихий  треск  планшеток
корсета, которые подымались и опускались в такт ее глубокому дыханию.
   Я не плакал. Я спросил, изо всех сил стараясь подавить дрожь в голосе:
   - Он очень на меня сердится?
   - Сердится? -  вскричала  мать  и  так  стремительно  выпрямилась,  что
планшетки затрещали снова. - Сердится на тебя? Мы? Но не папа же!  С  чего
ты взял?
   Я молчал, и она продолжала, словно про себя:
   - Да вовсе не сердится. Откуда это ты взял?
   - Ну, тогда все в порядке, - сказал я и снова сел.
   Валли переменила тарелки.
   - Напротив. Мы рады, что ты опять с нами. Просто он  считал,  что  твое
пребывание в пансионе обходится ему слишком дорого. - И мать  рассмеялась.
Она, очевидно, не  понимала,  что  между  мной  и  отцом  произошло  нечто
ужасное. После ужина я еще раз пошел в детскую. Ребенок тихо  шевелился  и
плакал. Я встревожился, но мать рассмеялась воркующим смехом.
   - Она просто хочет  ужинать,  и  я  принесла  ей  покушать.  Подожди-ка
минутку, Юдифь, - обратилась она к сестренке, - сейчас я приду к тебе.
   Она стала рядом со мной и преклонила колени на старом коврике  у  своей
постели. На ночном столике в  зеленой  лампадке  горел,  плавая  в  масле,
фитиль. Ноги спасителя, проткнутые  гвоздями,  белели  на  черном  тусклом
дереве. Мы смотрели на них и молились.  Потом  мать  наскоро  перекрестила
меня и подтолкнула к двери, но тотчас же вышла следом за  мной  и,  быстро
поцеловав меня, прошептала:
   - Только веди себя ночью очень, очень тихо, у папы чуткий  сон.  Ты  не
храпишь ведь? Нет, он не рассердится, тут ничего не поделаешь. Он  извинит
тебя, разумеется. А вот кое-что другое, между нами... Он не  любит,  когда
ночью встают. Поэтому сделай все сейчас. Я тоже  себя  приучила  и  теперь
очень ему благодарна. Я не встаю и не бужу моего ребенка.
   Я понял. Впрочем, у меня никогда не было  привычки  вставать  ночью  по
своим надобностям.
   - Только не сердись, - сказала мать, заметив,  что  я  помрачнел.  -  Я
желаю тебе добра, я хочу, чтобы мы все непременно жили в мире. Так, ну дай
я тебя еще раз поцелую. Спокойной ночи, приятных снов.
   Я повернулся и вошел на цыпочках в спальню родителей. Рядом с  кроватью
отца я  увидел  свою  кровать,  казавшуюся  очень  маленькой;  моя  старая
тумбочка стояла тут же.
   Я помрачнел только из-за слов матери: "Я не бужу моего ребенка", - ведь
при этом она думала только о своей Юдифи.
   Я разделся и лег в постель. Мои старые подушки и тюфяки  были  все-таки
великолепны. Не знаю, скоро ли я проснулся или нет. Надо мной стоял отец и
смотрел на меня со своей  неопределенной  улыбкой,  которая  не  сулит  ни
доброго, ни злого. Потом он  нагнулся,  поцеловал  меня  в  щеку  и  начал
тереться о нее своим небритым, поросшим жесткой щетиной  лицом.  Мне  было
больно, но это была чудесная боль, потому что она исходила от  него,  и  я
ясно видел, что он смеется.
   - Ну, вот, хорошо, что ты снова дома. Спи теперь. Завтра  поговорим  на
досуге. Ты ведь привез мой роскошный чемодан?
   -  Разумеется,  -  сказал  я,  счастливый,  что  слышу  его  голос.  Он
выпрямился, я увидел прямой пробор в его прекрасных темно-русых волосах.
   - А как тебе понравилась Юдифь? Ты гордишься такой красивой сестричкой?
   Сестра моя была действительно красива, но это я понял только  утром.  В
эту ночь я заснул спокойный и  счастливый.  Я  простил  отцу  его  письмо,
которое доставило мне столько горя. Я забыл, что он принудил меня нарушить
обет, который я дал в часовне, я забыл даже, что  он  не  подписал  своего
жестокого письма.
   Сестра моя казалась очень хрупкой, у нее было  малюсенькое,  но  вполне
сформировавшееся личико, чуть расплывчатый, как  у  всех  детей,  носик  и
коралловые, замечательно очерченные губы, совсем как у  взрослой  женщины.
Над высоким выпуклым лбом вились волосы, редкие, но мягкие,  как  шелк,  и
такие  светлые,  что  казались  почти  серебряными.  А  руки  у  нее  были
изумительной формы. Единственное,  что  мне  не  совсем  понравилось,  это
серьезное, сосредоточенное выражение ее лица. Сестра  моя  редко  опускала
веки над своими большими  синими  глазами,  и  казалось,  что  малютка  не
спускает тихого и пристального взгляда с того, что она  увидела,  хотя  на
самом деле она не видела еще ничего. Рядом с этим чудом  природы  цветущая
красота Валли казалась грубой. Я узнавал в маленьком личике  сестры  черты
лица моей матери, когда она была ребенком и молодой девушкой, во  времена,
столь от меня далекие.  Девочка  была  очень  спокойна,  редко  плакала  и
кричала, разве только когда была нездорова, или хотела кушать,  или  когда
что-нибудь ее тревожило. Она никогда  не  мешала  мне  заниматься.  А  мне
пришлось взяться за работу на следующий же день.
   Я уехал из А. в середине  недели,  в  среду,  и  теперь  между  мной  и
директором, его женой. Голиафами,  обетом  и  т.д.  -  легло  уже  большое
расстояние. В конце недели я должен был явиться в школу. В  воскресенье  я
увиделся с моим дорогим Периклом, который от  радости  поколотил  меня  (а
ведь я был в десять раз сильнее и почти вдвое выше его!), и в  понедельник
я снова отправился старой дорогой в школу. Еще  слегка  подмораживало,  и,
как всегда в прежние голы, я наступал  на  тонкий  ледок,  который  весело
трещал и рассыпался у меня под ногами. Отец ни в чем не упрекал  меня.  Но
он промолчал, когда, набравшись смелости, я намекнул ему о моих планах  на
будущее. Он был очень занят, больше следил за своей внешностью, и галстуки
его уже не были вывернуты наизнанку, как в старые времена.



10

   Так как программа  занятий  в  А.  не  вполне  совпадала  с  программой
гимназии моего родного города, мне было очень трудно не  отстать.  У  меня
почти не было времени думать о сестричке. Из моей  комнаты  я  был  раз  и
навсегда, не могу даже сказать - изгнан, я просто не смел в нее входить  и
часто не знал, куда мне приткнуться с моими трудными уроками. Дорогой  мой
Перикл  всегда  оказывал  мне  дружеский  прием.  Правда,  уроки  его   не
интересовали. При своих сверхчеловеческих способностях, он обычно  готовил
их в школе перед началом занятий, а задачи решал под крышкой зеленой парты
во время уроков истории. Он все ловил на лету и,  прочтя  страницу,  легко
запоминал ее наизусть. У себя дома он всегда уступал  мне  свое  место  за
хромым столом и только поздним вечером освобождал угол для скромного ужина
вдвоем с отцом. Эта ежедневная трапеза состояла из маленьких хлебцев -  их
звали жуликами - и литра дешевого вина. Наша дружба становилась все  более
сердечной.  Третьим  в  нашем  союзе  был   маленький   поляк,   он   мало
разговаривал, но был  нам  предан  всей  душой  и  часто  по  воскресеньям
совершал с нами далекие-прогулки, хотя мог бы кататься в полковом  экипаже
со своей красивой, хрупкой сестрой. Больше всех разглагольствовал  Перикл,
но ни я, ни Ягелло не  могли  понять  всего,  что  он  говорил.  Вероятно,
Периклу было не важно, поймем ли мы  его,  перестроим  ли  мы  свою  жизнь
подобно  тому,  как  он  уже  перестроил  свою.  Он  решил  претворить   в
действительность слова: "Царствие мое не от мира сего".  Но  его  царство,
царство  воли  и  гениального  избранничества,  должно   было   героически
поработить весь род людской. Тут уж мы никак не могли следовать за ним.
   К сожалению, я не мог рассказать ему о моем отце, которого, если только
это возможно, я любил еще больше, чем прежде, хотя  он  часто  внушал  мне
страх именно  своей  приветливостью.  Иногда  мне  казалось,  что  он  уже
предопределил  мое  будущее.  Не  собирается  ли  он  сделать  меня  своим
ассистентом при глазной клинике?
   Меня   больше   интересовали   сумасшедшие.   Конечно,    я    старался
воспользоваться минутами, когда я уже лежал в кровати,  а  он  еще  только
раздевался, разумеется, в темноте. Отец клал свои часы на ночную тумбочку.
Дожидаясь его ответа, после того как я чуть не в сотый раз "советовался" с
ним по поводу всяких школьных дел, я слышал глухое тиканье его часов, стук
собственного сердца и потом  шлепанье  его  босых  ног,  направляющихся  к
постели... В конце концов он все-таки начинал говорить. Часто  он  говорил
даже дольше, чем я мог бороться со сном.  Ведь  тогдашняя  моя  жизнь  при
постоянной беготне и полном отсутствии покоя  и  собственного  угла  очень
утомляла меня. И мне казалось, что он  нарочно  пользуется  моей  дурацкой
сонливостью, чтобы говорить о довольно существенных вещах. Однажды,  когда
я осмелился деликатно намекнуть ему, что он не сказал, или слишком  поздно
сказал мне об одном важном деле, он ответил:
   - Разумеется! Виноват всегда я. Я бездельник, я болтаюсь по целым дням,
к взрослому моему сыну я отношусь несерьезно. Я не забочусь о нем, он  для
меня ничто, по ночам я развлекаюсь, мне нечего делать. Я  думаю  только  о
себе! Дружок! Дружок!
   Я  покраснел  и  замолчал.  Он  усвоил   теперь   привычку   иронически
подчеркивать мою бесцеремонность.
   Дело было в следующем. Летний семестр окончился в середине июля,  через
несколько дней мы должны были ехать в Пушберг. И вернуться  осенью  в  наш
город? Нет. Мне опять предстояло перейти в новую школу. Я  даже  не  смогу
проститься с моими любимыми друзьями. И меня не радует перемена, третья за
год? Ведь отец же предупреждал меня о ней?
   Оказывается, он сообщил мне - во всяком случае,  так  он  утверждал,  -
сообщил под строжайшей тайной, ибо мать еще  тоже  ничего  не  знала,  что
осенью он ждет приглашения в большой город и что уже с будущего семестра я
обязательно начну учиться в одной из тамошних  гимназий,  -  их  там  было
несколько.
   - Разве ты не рад? - спросил он и начал заводить тихо жужжащие часы.
   В сущности, не очень. Друзей моих  сейчас  не  было  в  городе.  Перикл
гостил у старой тетки в Моравии. Ягелло, как и каждое лето, жил у  себя  в
имении.
   - Сначала ты поселишься в комнате, которую мы тебе  снимем,  -  пояснил
отец. - Осенью, самое позднее к Новому году,  мы  переедем  все.  В  нашей
новой квартире у тебя будет большая, хорошая  комната  для  работы,  и  ты
сможешь совершенно спокойно готовиться к экзамену на аттестат зрелости.
   - Скажи, папа, - спросил я и схватил  его  изумительную,  белую  мягкую
руку, которая как раз в эту минуту взялась за часы. - Я  ведь  буду  потом
учиться дальше?
   - Разумеется, - ответил он чуть нетерпеливо,  высвободил  свою  руку  и
снова положил часы  на  кожаную  подстилку,  чтобы  они  не  портились  на
холодном мраморе ночного столика. - Разве я по глупости забыл тебе сказать
об этом? Ты должен сдать экзамен на аттестат зрелости, и я надеюсь, что ты
не осрамишь меня. А теперь спокойной ночи.
   - Папа, - промолвил я через несколько секунд, нарушая  неписаный  закон
не заводить разговоров после "спокойной ночи". - Ты спишь, папа?
   - Я спал, - пробормотал он не очень приветливо, - но ты разбудил  меня.
Что угодно моему сударю-сыну?
   - Что мне угодно? - спросил я и сел. - Я хочу стать врачом, как ты.
   - Кто же может помешать тебе, сударь мой сын? - ответил он.
   - Позволь мне! - сказал я. - Помоги мне! Я  не  осрамлю  тебя.  Ты  мне
поможешь? Да? Значит, ты обещаешь мне?
   - Да, я обещаю тебе. А теперь можно твоему родителю спать? - спросил он
иронически.
   - Да, папа, только еще  минутку!  -  Я  заметил,  что  дело  становится
серьезным. - Могу я  рассчитывать,  что  ты  действительно  исполнишь  мое
желание?
   - Ох, господи, какое желание? - спросил он тоскливо.
   - Что ты сделаешь из меня врача.
   - Ах ты, господи боже мой! - сказал он. - Ты либо будешь  врачом,  либо
не будешь. Разве в твоем возрасте я мешал своему отцу спать и приставал  к
нему с ножом к горлу?
   - Нет, - сказал я, - я хочу только, чтобы ты помог мне. Мне кажется,  я
буду счастлив на этом поприще.
   - Ты, может быть, - заметил он, уже с явным неудовольствием, - но  твои
пациенты, твои бедные больные?
   Я не стал углубляться в этот вопрос.
   - Я хочу только сказать, что я способен на  большее,  чем  ты  думаешь.
Пожалуйста, папа, дай мне высказаться!
   - Если хочешь говорить, молчи!
   - Обещаю тебе, что в течение оставшихся шести семестров я стану  первым
учеником, а ты обещай, что позволишь мне изучать медицину.
   - Давай заключим мир, - сказал он. - Шесть семестров -  это  три  года.
Если тебе придется после школы отбывать воинскую повинность, значит, целых
четыре. Четыре года. Сейчас двадцать минут  двенадцатого.  Завтра  у  меня
шесть серьезных операций, не считая обычной мелочи.  Подожди,  пожалуйста,
три и три четверти года. Тогда мы поговорим снова.
   - Я не смогу спокойно работать, если ты не дашь своего согласия.
   - Пожалуйста, без угроз, - возразил он. - Я поступлю так, как для  тебя
будет лучше.
   - Может быть, для меня было бы лучше, если бы ты оставил меня на летний
семестр в А.
   - Так, - протянул он, - так! Значит, мне нужно просить у тебя прощения.
   - Я этого не говорю.
   - Ну, вот, теперь ты мне нравишься. Тогда я не стану перечислять списка
твоих грехов.
   - Разве ты не можешь понять  меня?  -  И  я  снова  схватил  его  руку,
лежавшую поверх одеяла.
   Указательный палец отца с обручальным кольцом резко белел в темноте. Он
быстро отнял руку, вздохнул несколько преувеличенно и промолчал.
   - Пожалуйста, пойми меня, я люблю только тебя.
   - Ты слишком любишь, - ответил он жестко.
   Действительно, я слишком любил его.
   - Тогда прости меня!
   - Я мог бы просить тебя о том же. Прежде  всего  давай  спать.  Мы  это
заслужили. Мать немного бледна,  у  Юдифи  режутся  первые  зубы,  я  тоже
утомлен, каникулы пойдут всем нам на пользу. А там посмотрим...
   Через три года я сдал экзамен на аттестат зрелости и получил  диплом  с
отличием. Сам по себе факт этот не сулил никаких особых преимуществ, разве
только стипендию при поступлении в университет. В Австрии "первые ученики"
имели в то время больше шансов на ее получение.  Но  это  касалось  только
неимущих ст