коватые, чуть пряные духи, я  видел  большие
камни, сверкающие в ее продолговатых бархатистых ушах.  Мы  слышали  голос
майора. Она слегка  наклонилась  ко  мне,  ее  пепельные  пушистые  волосы
развились, большой камень левой серьги коснулся моего  лица,  может  быть,
она это сделала умышленно. Шаги майора приближались, она  сказала  громко,
так чтобы он слышал:
   - Майор уезжает в Албанию, мы еще увидимся.
   Майор стоял перед нами. Лицо его  было,  как  всегда,  холодно,  строго
официально.
   Я встал во фронт, отдал честь. Он тоже выпрямился, потом  поклонился  и
сказал с легким польским акцентом:
   - Я уезжаю в Албанию. Мы еще увидимся?
   Я звякнул шпорами в  последний  раз.  В  гостинице  я  сменил  мою  еще
элегантную форму на очень поношенный штатский костюм и  с  ночным  поездом
вернулся в город, где жили мои родители, ребенок, жена, сестры  и  братья.
Этим летом мы не уезжали за город, потому что моя мать должна была родить.
Она уехала в  санаторий.  Хозяйство  вела  моя  жена.  Валли  выписала  из
Пушберга служанку. Однажды в нашем присутствии она  назвала  эту  служанку
кухонной феей. Я понял, что жена забыла прежние унижения и чувствует  себя
хозяйкой в нашем доме. Зато мне казалось,  что  на  сыне  моем  отразились
колотушки, которыми мать награждала его, когда он был еще у нее в  утробе.
Он немного дичился, избегал меня и не  чувствовал  себя  дома  среди  моих
многочисленных веселых братьев и сестер. Он тревожил меня. Но жена  только
улыбалась, она нисколько не боялась ни за него, ни за себя,  все  казалось
ей совершенно естественным, она была довольна жизнью.
   Моя мать родила дочку, которую назвали Терезой-Августой.
   Я с каждым днем все больше думал  об  Эвелине.  Я  вспоминал,  как  она
курила сигарету и как малюсенький клочок папиросной  бумаги  прилип  к  ее
нижней губе. Мне грезилось, что клочок этот - я, и еще мне грезилось,  что
я сжимаю Эвелину в своих объятиях, что я сжигаю ее,  -  не  медленно,  как
сигарету,  -  а  как  сильный,  веселый,  всепожирающий   огонь.   Мы   не
переписывались. Ее брат Ягелло тоже перестал мне писать.




ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ


1

   Меня очень угнетало, что я ничем  не  могу  помочь  моему  другу.  Отец
угадал мое настроение.
   - Разве я  не  был  прав,  когда  уговаривал  тебя  не  выбирать  самую
бесперспективную из всех бесперспективных областей медицины?  Отдавай  все
свои силы душевнобольным, днем и ночью, работай даже бесплатно, все  равно
ты ничего не добьешься. Отделение для  безнадежных!  Да  разве  это  может
удовлетворить молодого, деятельного человека!
   Я не уступал, но слова его все-таки возымели некоторое действие. Теперь
я часто бывал у родителей.  Доставать  продукты  было  очень  трудно.  Чем
больше людей столовалось сообща, тем легче было раздобыть масло  и  другие
продукты  по  карточкам.  В  создавшихся  условиях  моя   жена   оказалась
замечательной хозяйкой. В течение всей  войны  ей  удавалось  поддерживать
силы моей стареющей, истощенной частыми беременностями, от природы хрупкой
матери. Это было очень нелегко.
   Даже отец признавал заслуги Валли.
   - Разве я был не прав? - спрашивал он меня. - Как  хозяйке  Валли  цены
нет, да мы и не платим ей, но Валли - твоя жена?..
   Он  не  договаривал.  Я  знал,  что  и  этот  намек  относится  к  моей
специальности: "Я предостерегал тебя от женитьбы, ты не послушал меня,  ты
несчастлив. Теперь ты снова решил идти своим путем. Я снова  предостерегаю
тебя..." и т.д. Я все еще твердо держался своего намерения. Отец  попросил
меня помочь ему вести прием. Я  сдал  уже  все  экзамены,  получил  звание
доктора медицины, как  это  значится  в  наших  дипломах,  и  ждал  только
вакансии, чтобы занять место ассистента в психиатрической  клинике.  После
окончания института я, из соображений экономии,  немедленно  отказался  от
комнаты у моей старой  хозяйки  и,  дожидаясь,  когда  смогу  переехать  в
клинику, жил покамест в семье. Именно в это время отец и познакомил меня с
самыми легкими случаями глазных заболеваний.
   - Что это? - спросил  он,  например,  когда  исхудавшая,  плохо  одетая
женщина привела к нам на прием  свою  неистово  орущую  дочурку.  Это  был
истощенный,  отекший  ребенок  лет  двух,  который  перенес  корь.  Только
прекрасные  черные,  как  смоль,  волосы  девочки  еще  сохраняли   блеск.
Околоушные железы у малютки распухли. Она изо всех сил прижимала ручонки к
глазам и, не переставая, орала благим матом.
   - Скрофулез -  "реповое  брюхо",  -  сказал  я,  осторожно  проводя  по
вздутому животику. Так оно и было.
   Отец на фронте. Мать и  ребенок  питаются  почти  одной  репой.  Однако
деньги у матери были - она заплатила за визит.
   Отец начал исследовать опухшие и слезящиеся глаза ребенка.
   - Мицци слепа, - сказала мать, плача.
   - Не думаю, - ответил мой отец. -  Ну-ка,  крепче  держите  девочку  за
руки, я должен ее осмотреть, иначе она действительно может ослепнуть.
   Но мать держала девочку недостаточно  крепко.  Та  вдруг  вырвалась  и,
перебирая ручонками, быстро поползла по полу и забилась в темный угол.
   - Достань-ка ее,  сын  мой!  -  сказал  отец  и,  обращаясь  к  матери,
приказал: - Подождите за дверью!
   Женщина повиновалась. Да и кто осмелился бы противоречить моему отцу?
   - У ребенка светобоязнь, и недаром, - сказал отец, когда мы с  девочкой
остались одни. - Я покажу тебе, как  в  этих  случаях  следует  раскрывать
веки. Я открою левый глаз, а ты попробуй открыть правый.
   Он раскрыл опухшие веки, покрытые корками гноя и запекшейся крови,  так
осторожно, как я не мог сделать при всем старании. Ребенок замолчал.  Отец
исследовал роговицу, зеркало, укрепленное у него на лбу, отбрасывало  свет
на больной глаз. Вся  роговая  оболочка  была  покрыта  крошечными  серыми
бугорочками, казалось, что глаз посыпан песком.
   - Да, правильно,  экзематозный  конъюнктивит.  Исследуй  теперь  второй
глаз. Твоя очередь, сын.
   Я отпустил ребенка, подошел к умывальнику и тщательно вымыл руки.  Мыло
военного времени было прескверное, мыть руки приходилось очень долго. Отец
терпеливо ждал, держа ребенка на коленях. Наконец я  вернулся  и  осмотрел
второй глаз, к сожалению, не так  ловко  и  безболезненно,  как  отец.  На
правой роговице оказалось несколько узелков, величиной с  просяное  зерно.
Отец помогал мне, вытирая клочком лигнина обильные  слезы,  катившиеся  по
лицу ребенка. Потом он спросил, какое лечение я  применил  бы.  У  меня  в
памяти еще свежи были экзамены, я предложил каломель.
   - Слишком сильно! Неплохо, но для начала положим согревающий  компресс.
Каломель начнем применять только завтра.
   Мы позвали мать и велели ей снова подержать ребенка, который, то ли  по
привычке, то ли вправду от боли, тотчас же прижал к глазам  грязные  худые
ладошки. Наконец, мы наложили повязку и велели  матери  прийти  на  другой
день. Отец  взял  деньги  за  визит,  потом  искоса  поглядел  на  меня  и
задумался. Казалось,  он  принимает  тяжелое  решение.  Наконец  он  велел
женщине подождать, ушел к нам  в  комнаты  и  скоро  вернулся  с  бутылкой
рыбьего жира, который предназначался  для  маленькой,  немного  рахитичной
Терезы-Августы и был большой ценностью в те времена. В  свободной  продаже
его давно уже  не  было.  Глаза  матери  засияли,  она  чуть  не  выронила
драгоценный подарок. Добродушно улыбаясь, отец выпроводил ее, а  заодно  и
меня. Очевидно, следующий пациент не годился для приобщения меня к лечению
глазных болезней. Это был либо особо  сложный  случай,  либо  какое-нибудь
высокопоставленное  лицо.  Вечером,  после   скромного   ужина,   мы   еще
побеседовали несколько минут, и отец сказал:
   - У тебя неплохие руки, и со временем ты стал бы недурным окулистом. Но
принуждать тебя - сохрани боже! Ведь правда же,  я  никого  не  принуждаю,
милая моя доченька Валли?
   Валли  покраснела,  но  ничего  не  ответила.  Мир  в  доме  был  давно
восстановлен.
   Золотушный ребенок заметно поправлялся. Роговица, вначале  воспаленная,
покрытая узелками  и  чрезвычайно  чувствительная  к  свету,  скоро  стала
совершенно прозрачной, и ребенок перестал бояться света.  Через  несколько
недель девочка почти выздоровела  и  смеялась,  как  только  завидит  нас,
бывало, издалека.
   Во мне невольно начал просыпаться  интерес  к  глазным  болезням,  и  я
обрадовался, когда наконец пришло приглашение из психиатрической клиники и
у меня уже не оставалось права выбора.
   В последнее время я часто исследовал глазное дно: для этого  пользуются
всем известным глазным зеркалом,  этим  маленьким,  гениально  придуманным
инструментом. Я исследовал, и отец исследовал.  Но  какая  разница!  Он  с
первого взгляда  схватывал  бесчисленные  мелкие,  но  чрезвычайно  важные
детали,  я  же  обнаруживал  их  с  превеликим  трудом.  Когда  отец  брал
инструмент  в  руки,  казалось,  что  инструмент,  словно  по  волшебству,
движется сам собой, отец причинял боль, только если  ее  абсолютно  нельзя
было избежать, и больные понимали это. Я не видел еще,  как  он  оперирует
катаракту, - серьезные операции  он  делал  у  себя  в  глазном  отделении
лазарета, расположенного в пригороде, или в большой частной клинике, но  я
представлял себе, как мастерски он работает.
   Вначале он заставлял меня исследовать под его наблюдением  глазное  дно
через зрачки, расширенные атропином. И я рассматривал внутренность  глаза,
испытывая совсем иной интерес, чем в ту пору, когда был студентом. Правда,
это были еще не мои пациенты, но они были пациентами моего отца. Искусство
врачевания не было уже для меня отвлеченной  наукой,  оно  претворилось  в
плоть и в кровь. Мы, отец и сын, несли ответственность за судьбу больного.
Мне пришлось приучаться к зрелищу страданий, но зато с каким изумлением  и
с каким восторгом перед величием природы смотрел я каждый  раз  на  пурпур
глазного дна и на белый кружок посредине -  отдел  мозга,  то  место,  где
зрительный нерв входит в глазное яблоко. Окулист видит мозг или по крайней
мере какую-то жизненно важную часть его.  От  этого  белого  диска  бегут,
разветвляясь вверх и вниз, кровеносные сосуды,  вены  и  артерии,  одни  -
розовые, тонкие, другие - темные,  винно-красные,  более  крупные  и  чуть
более извилистые. Постепенно  приобретая  опыт,  я  научился  видеть,  как
пульсируют эти сосуды. Для меня это было всегда великим мгновением. Как же
еще  может  слабый,  глупый  человек,  подобный  мне,  получить  доступ  к
сокровенной природе?  Я  не  хотел  признаваться  в  этом,  и  все-таки  я
склонялся перед "зримой наукой".
   Я начал поддаваться отцу, моему искусителю. Но разве он искушал меня со
злым умыслом? Разве он не был самым близким мне  человеком,  желавшим  мне
только добра? Я оглядывался на себя, на старого студента - я ведь все  еще
был студентом - с неподвижной ногой  и  взрослым  сыном.  Чего  я  достиг?
Эвелина не писала мне. Она была замужем, богата, ее мужа  ждала  блестящая
карьера. А я все был ничем. Мой лучший друг сидел в сумасшедшем доме, я не
мог даже на один день облегчить его жалкое существование, вернуть ему  его
высокий ум, продлить его жизнь. Моя жена, несмотря  на  все  наши  усилия,
стала  мне  чужой.  Сын  избегал  меня.  Жена,  вопреки   моему   желанию,
воспитывала его в строго религиозном духе, и уже  теперь  шел  разговор  о
том, что он поступит в  духовную  семинарию  в  Форарльберге.  К  чему  же
привело меня мое упрямство? Я нетерпеливо стремился к цели, которая,  если
верить отцу, совершенно не стоила того, чтобы ее добиваться.  Значит,  все
мои усилия  были  просто  упрямством  на  неверном  пути.  Может  быть,  я
недостаточно бережно обращался с тем, что мне дала природа.
   И все-таки я не уступал. Я уложил (в который раз?) мои пожитки в старый
студенческий чемодан, где им все еще было слишком просторно, и  на  другой
день собрался переезжать в психиатрическую клинику.
   Случайно ли,  нет  ли,  но  на  следующее  утро  отец  заболел.  Он  не
симулировал, ртуть на термометре  показывала  на  несколько  делений  выше
нормы, и пульс у него был учащенный. Отцу минуло уже 54 года, и,  несмотря
на всю энергию и умелость Валли, ему часто приходилось отказывать  себе  в
еде,  прежде  всего  ради  Юдифи,  которая  не  терпела  простой  пищи   и
предпочитала голодать, если не было деликатесов.
   Отец меня не удерживал ни силой, ни хитростью.  Но  он  вызвал  во  мне
сострадание и жалость. Его высокий лоб облысел, зубы  выпали  (золота  для
моста не было, а вставного протеза отец не переносил). Да и  его  любви  к
холодному и красивому идолу, Юдифи, я тоже не завидовал. Сейчас он казался
очень смиренным. Может быть, он решил, что скоро умрет? Не знаю.
   - Когда я лягу в гроб, - сказал отец, - позаботься о братьях и сестрах.
Ваша первейшая забота, твоя и Валли, должна быть, запомни это  хорошенько,
страховка Юдифи. Если не будет другого выхода, вложи в нее доходы с домов.
Через несколько лет Юдифь будет миллионершей, и мы спасем наше  состояние.
Ведь правда?
   Он лежал на смятой постели  и  смотрел  на  меня  близорукими  глазами,
которые без очков казались какими-то беспомощными, старческими, и в то  же
время детскими.
   - Да не тревожься об этом, в  сущности,  ты  совершенно  здоров,  через
несколько дней ты встанешь.
   - Через несколько дней? А кто будет сейчас вести прием?  У  нас  сейчас
тьма пациентов, ты знаешь. Но я не держу тебя. Мне известно, что ты должен
сегодня явиться в психиатрическую клинику. Поторопись,  возьми  извозчика,
вот деньги.
   - Спасибо, не надо, - сказал я, тронутый этим предложением. - Во всяком
случае, я останусь до вечера, надеюсь, что температура у тебя упадет.
   - Не знаю просто, как и благодарить тебя, - ответил он.
   Я остался до обеда, я остался до вечера. Я позвонил  старшему  врачу  в
психиатрическую клинику. Он сказал, чтобы я поторопился, меня все ждут.
   - Я не могу приехать сегодня, - соврал я, - у меня болит колено.
   - Ах так, ну да, старая рана. Хорошо, приезжайте  завтра,  но  ровно  к
девяти. Вы сейчас же получите небольшое отделение. Я  лично  введу  вас  в
курс дела.
   - Буду непременно, - ответил я.
   - Пожалуйста, приезжайте, даже если колено  будет  ныть.  Гофрат  хочет
удостовериться, что мы все в сборе, он должен уехать,  он  слышал  о  вас.
Представьтесь  ему,  это  простая  формальность.  Если  колено   потребует
дальнейшего  лечения,  надеюсь,  что  это  не  понадобится,  мы,  коллеги,
разумеется, придем вам на помощь. Вы были храбрым солдатом.
   Отец с непроницаемой улыбкой слушал мой телефонный разговор.
   - Все хорошо, - заметил он. - Я  хотел  сказать  тебе,  что  недавно  я
говорил с Валли и, конечно, убедил ее не отдавать твоего Макса в  духовную
семинарию. Так когда же ты уезжаешь?
   Я пожал плечами, готовый расплакаться.
   - Когда же мы простимся? - спросил отец, пытаясь шутить.
   Я покачал головой. Он  давно  понял,  что  я  остаюсь.  Через  два  дня
температура у него стала нормальной, и, благодаря усиленному  питанию,  он
быстро поправился.



2

   Где мне было жить? Отец сообщил таинственным тоном, что нашел для  меня
ответственную работу. Место ассистента в том отделении госпиталя,  которым
он заведовал, а кроме  того,  у  него  в  клинике.  В  госпитале  работала
молоденькая женщина-врач, ее нельзя было прогнать без причины. В  клинике,
где работы было мало даже для одного врача, легкую, но плохо  оплачиваемую
должность ассистента занимал очень дряхлый старик-неудачник.
   - Не можешь же ты оставить его без куска хлеба! - сказал я.
   - Как тебе будет угодно, великий друг человечества. Но у нас ты жить не
можешь.
   Он  перечислил  всех  членов  семьи  и  прислугу,  включая  только  что
поступившую кормилицу. Найти ее было  очень  трудно;  женщины  рожали  все
реже, а большинство матерей были так истощены и измучены,  что  у  них  не
хватало молока.
   - Я перееду к моей старой хозяйке, - сказал я.
   - Тебе, конечно, хорошо и спокойно у нее, но можно  ли  будет  в  любое
время вызвать тебя по телефону?
   Я пожал плечами, охваченный гневом. Но я  уже  не  был  прежним.  Война
излечила меня от вспышек бешенства.
   - У меня есть гораздо лучшее предложение, - сказал на другой день отец.
- В одном из моих домов освобождается прекрасная квартира.
   Валли слушала наш разговор, она сделала мне тайком знак. Уж  не  думала
ли она, что я перееду в эту, квартиру вместе с нею и с сыном? Я промолчал.
   - В сущности, она не свободна, нет, разумеется, - пояснил отец, - но  у
тебя есть на нее право.  Тебе  стоит  только  мизинцем  пошевелить,  и  мы
выселим жильцов.
   Теперь я понял знак, который мне сделала жена. Она хотела  предостеречь
меня. Я был благодарен ей за ее великодушие.
   - Я не могу этого сделать.
   - Так, он не может, - обратился отец к Валли. - Вот он весь  тут  перед
тобой - мой взрослый сын. Ему нужно, чтобы и овцы были целы и волки  сыты.
Как тяжелораненый, как обладатель медали за храбрость, как...
   - Хватит! - крикнул я.
   - Дай мне договорить! Я не собираюсь тебе  льстить,  напротив.  Я  хочу
только сказать - ты мог бы добиться выселения любого жильца из моих домов.
Но он не хочет, он не может. - Он передразнил мою интонацию. - Вот видишь,
Валли, мы-то с тобой, мы должны были бы его знать, да мы и знаем  его.  Он
всегда готов к величайшим жертвам, только бы не идти на малейшие  уступки.
Ну, как тебе угодно. Тогда мне ничего не  остается,  как  уволить  старого
доктора,  он  все  равно  мой  крест.  Ты  будешь  ассистировать  мне  при
операциях; в лазарете будешь оперировать самостоятельно, а ночевать можешь
покамест (он посмотрел на Валли) в клинике, в дежурной.
   Жена сообщила  мне  по  секрету,  что  означало  это  "покамест".  Отец
намеревался очень дешево, чуть ли  не  даром,  приобрести  запущенную,  но
чрезвычайно  аристократическую  виллу  с  большим  парком,  и  Валли  вела
переговоры от его имени. На этой вилле должна была соединиться вся  семья.
Места там, по-видимому, было так много,  что  предполагалось  впоследствии
тут же выделить квартиру для "нашей" взрослой  дочери  Юдифи,  если  через
несколько лет, когда она выйдет замуж, все еще будет трудно с  квартирами.
Отец  снова  верил  в  победу  монархии,  и  Валли,   настроенная   крайне
недоверчиво, насилу  удерживала  его  от  чрезмерно  большой  подписки  на
военные займы; он полагал, что подписка доставит ему второй орден. Он  все
еще надеялся на орден Франца-Иосифа, хотя из его "Объединенного  госпиталя
по глазным болезням" и прочих начинаний ничего не вышло,  и  он  с  трудом
избежал судебного процесса. Да, Валли  часто  служила  теперь  посредником
между мною и семьей. Она все еще любила меня. Я был бы  счастлив,  если  б
мог ответить на ее любовь. Я уважал  ее  и  знал,  что  теперь,  добившись
твердого положения для себя и для своего ребенка, она по  мере  сил  будет
заботиться и обо мне. Она уже не была  тоненькой  девушкой,  как  в  былые
годы. Но лишения военного времени почти не отразились на ней. Ее  красивая
походка, гордо откинутая  голова,  ее  темные  глаза,  волосы,  прелестные
полные губы нравились очень многим.
   Я был холоден, я видел в  ней  только  хорошего  товарища.  Я  изнывал,
мечтая о том, чтобы Эвелина подала хоть признак жизни. Я ставил себе  срок
за сроком, месяц, полгода... Ни строчки. Ее брат писал мне  часто,  но  он
даже не упоминал ее имени. Я вынужден был прямо спросить его о ней - о ней
и о ее муже. И узнал, что майор вовсе не находится на албанском фронте. Он
решительно откинул все патриотические сомнения, терзавшие  моего  любимого
друга - отца Эвелины, перешел на сторону Польши и вступил в  "австрийский"
отряд польского легиона в Люблине. Легион этот не  признавал  австрийского
эрцгерцога королем Польши, он дрался за независимую Польскую республику. В
этом письме Ягелло умалчивал о своей сестре. Лишь после вторичного во