раха, что ее может вырвать.
   - Неужели я выдержу до конца! - восклицала она.
   Лицо ее тоже изменилось. Вокруг опустившихся  губ  и  запавших  тусклых
глаз выступили темные, желтые, расплывчатые пятна. Двигалась  она  тяжело,
запрокинув голову. Она уже не сидела с нами за столом во  время  еды,  она
питалась одним молоком и коньяком, охлажденным на льду. Отец  пообедал  со
мной раз или два, потом приказал, чтобы мне накрывали в моей комнате.  Сам
он сидел за обедом рядом с женой и поил ее с ложечки. Как-то я  с  горечью
подслушал любовный шепот, но звон  кусочков  льда  в  ведерке,  в  котором
студили коньяк, мгновенно наполнил меня жалостью, еще  более  острой,  чем
зависть.
   Нежность отца ко мне целиком перешла на мать. Зато меня баловали многие
другие - красивая горничная, мой друг и даже мой ученик,  у  которого  мне
стыдно было ни за что брать столько  денег,  не  считая  всяких  подарков.
Ягелло успевал плохо. Я не очень любил его. Я  любил  только  моего  отца,
больше никого.



2

   В конце летнего семестра семья моего ученика предложила мне  поехать  с
ними  в  их  именье  в  Восточной  Галиции.  Отец  Ягелло,  еще  моложавый
кавалерийский полковник,  с  некоторым  трудом  изъяснявшийся  по-немецки,
сулил мне золотые горы: уроки верховой езды, общество своей  дочери,  кур,
землянику и сливки ежедневно. Мне казалось, что матери будет даже приятно,
если я на некоторое время уеду. В редкие хорошие минуты, в перерыве  между
тошнотами, она жалела меня и гладила по голове. Маме приходилось  тянуться
вверх, так как я уже перерос  ее.  "Бедный  мальчик,  говорила  она,  даже
косточек нет!" Эти косточки произошли от одного глупого замечания, которое
я сделал, когда был еще совсем маленьким мальчиком.  Она  рассказала  мне,
что бывают ужасно бедные дети. "Как бедные?" - спросил я. "Очень  бедные",
- ответила она. "У них ничего нет?" - спросил  я.  "Ничего".  -  "И  вишен
нет?" Вишни только-только начали поспевать, и  мне  дали  несколько  ягод,
штук десять. "Нет, и вишен нет". - "И вишневых косточек тоже?" В ответ она
рассмеялась, но слова эти запомнились.
   Отец не считал, что мое положение заслуживает особого сострадания.
   - Мальчик останется с нами, - сказал он  матери,  когда  зашла  речь  о
поездке. Ко мне прямо он не обращался. - Что скажут люди, если мы позволим
ему жить на чужих хлебах?
   Мать, внезапно бледнея, заметила, что в этом нет  ничего  зазорного;  я
поеду  не  как  бедный  студент,  который   кормится   за   счет   богатых
благодетелей, а как гость, который едет с полковником в его имение и будет
учиться там верховой езде.
   - Да, ты думаешь? - возразил отец. -  Значит,  ездить  верхом?  Ты  так
думаешь? Но  ведь  он  получает  плату.  И,  принимая  приглашение,  будет
пользоваться столом и квартирой. Но, разумеется, он и  не  думает  принять
это приглашение, не правда ли, сын мой?
   Он обратился прямо ко мне, и  это  показалось  мне  знаком  примирения,
которого я так жаждал. Я молча посмотрел на него. Мы помирились.
   Спустя недели две или три нам выдали аттестаты за год.  Аттестат  моего
друга был третьим по  счету,  у  меня  было  несколько  отличных  отметок,
несколько   посредственных,   но,   в   общем,   аттестат    был    вполне
удовлетворительный. В отсутствие отца я положил аттестат на его письменный
стол.
   На другой день он поблагодарил меня, но  заметил,  что  ему  неприятно,
когда я без спроса вхожу к нему в кабинет. Покраснев и чуть  не  плача,  я
обещал не делать этого больше.
   - Я не собираюсь контролировать тебя, - сказал он, увидев, конечно, мое
замешательство. - Ты уже должен сам отвечать за себя. Значит, завтра вы  с
мамой поедете в Пушберг.
   Так назывался городок в Тироле, где у  матери  было  маленькое  именье.
Тамошний бургомистр был отцом нашей преданной красавицы, которую  называли
Валли, когда мать бывала ею довольна, и сурово величали Вальпургией, когда
она разбивала тарелку.
   Мы уехали. Я дрожал от страха и беспокойства за бедную мать. Она  очень
ослабела, и я боялся, что ей придется мучиться всю дорогу,  продолжавшуюся
двенадцать часов. Но, к нашей с Валли великой  радости,  тошнота  исчезла,
как только мать вошла в вагон, и  не  возобновлялась  ни  разу  в  течение
полутора месяцев, которые мы прожили в Пушберге.
   Эти недели - одни из самых чудесных в моей жизни. Вместе с моим отцом и
в сопровождении отца Валли, опытного горного проводника, я совершил первое
восхождение на Альпы. Мы перевалили через  горные  кряжи,  доступные  даже
новичку, и, связанные веревкой, - отец впереди, я в середине, а бургомистр
позади, - переправились через несколько ледниковых трещин. Красоту природы
я тогда еще не понимал. Зато я испытывал наслаждения совсем другого  рода.
Примерно в  двух  часах  ходьбы  от  нас,  глубоко  в  ущелье,  находилось
маленькое горное озеро, вода в  нем  была  холодная,  как  лед,  но  в  то
необычайно жаркое лето в нем можно было  купаться.  За  все  шесть  недель
выпало два дождливых дня, и то в конце лета, помнится, в начале  сентября.
Мне ничего не стоило на велосипеде старшего брата Валли вихрем скатиться с
горы к озеру, быстро раздеться, повесить мокрую от пота одежду на такое же
мокрое седло моего велосипеда (ах, если бы он был  моим!)  и  броситься  в
воду, где уже плавали другие мальчики.  Веревкой  на  воде  была  отмечена
граница для тех, кто не умел плавать. Я ложился  на  воду,  греб  легонько
руками и ногами, стараясь дышать пореже, чтоб не устать, и так, ни у  кого
не учась, хотя и потратив лишние силы,  я  начал  плавать.  Первый  раз  я
проплавал минут десять, все время вдоль берега, в тени крутых,  синеватых,
поросших нежным  мхом  скал,  которые  начинались  сразу  же  у  песчаного
солнечного плоского пляжа и тянулись по всему южному берегу продолговатого
озера.
   В конце августа, а  может  быть,  в  начале  сентября,  местный  патер,
который был дружен с моим отцом, рассказал ему, как о славном подвиге, что
я уже проплываю вдоль всего маленького озера. Но отцу это не понравилось.
   Обмахиваясь поношенной соломенной шляпой,  посеревшей  от  многолетнего
употребления в дождь и ветер, он подозвал меня к себе. Лицо его  и  теперь
еще  было  бледным  и  застывшим.  Надвигалась  гроза,   горы   подступили
необычайно близко, снеговые поля, покрытые старым  затвердевшим  снегом  и
льдом, ярко сверкали под густой тучей,  через  которую  из  последних  сил
пробивалось солнце. Жужжали насекомые. Внезапно  они  смолкли,  смолкли  и
птицы, дворовая собака разинула пасть и громко зевнула, солнце скрылось, и
из низин поднялся густой туман. Но дождя все еще не было.
   Отец притянул меня к себе, поставил между колен, как ставил обычно  при
осмотре больных детей, и, приблизившись ко  мне  вплотную,  стал  говорить
тихим голосом, тихим, вероятно,  потому,  что  боялся  разбудить  мать.  В
последнее время она очень отяжелела, почти не двигалась, много  плакала  и
совершенно изменилась внешне.
   Он упрекнул меня за то,  что  я  неосторожно  плаваю,  и  заметил,  что
"славной женщине там", - за  цветочными  шпалерами  у  окна,  под  глубоко
нависшей швейцарской крышей, обнесенной тяжелым каменным карнизом, - нужно
избегать всяких волнений. Потом он заговорил о другом.  Сначала  я  слушал
невнимательно, меня сковывала его близость, прикосновение  колен,  которые
только слегка сжимали меня, большого, сильного  мальчика,  но  из  которых
никак нельзя было высвободиться. Да и зачем стал бы  я  высвобождаться?  Я
был на верху  блаженства  оттого,  что  он  позвал  меня,  я  понимал  его
беспокойство о матери, которая сейчас, спустя пятнадцать лет, снова  ждала
ребенка.
   Мой отказ от плаванья, от прогулок  в  Альпы,  от  езды  на  велосипеде
(мчаться вихрем) нельзя было  назвать  жертвой.  И  он  очень  безразлично
отнесся к моему обещанию. Но по тому, как  он  еще  крепче  притянул  меня
коленями и еще настойчивее вперил в меня свои светлые,  зеленовато-голубые
глаза, я почувствовал, что у него что-то  на  сердце.  Но  он  не  решался
сказать, что именно. Мало-помалу я начал понимать...
   Вдруг пошел дождь.
   Дождь шел сильней и сильней, в желобах зажурчало, и  вода  забарабанила
по бочке, которая стояла возле правого угла дома.  Нам  пришлось  прервать
беседу. Он вздохнул и снова взглянул на часы,  но  просто  от  смущения  -
здесь его время не имело особой цены. Кроме экскурсий в  горы,  он  тратил
его только на беседы с крестьянами да на стрельбу в тире по  воскресеньям.
Ходили слухи, что его собираются сделать почетным гражданином городка.  Но
оказание этой чести было  чревато,  по-видимому,  большими  расходами  для
отца. В общинном совете, как я узнал через верную Валли, образовались даже
две  партии.  Первая,  которую  возглавил  учитель,   стояла   за   ремонт
богадельни, помещавшейся за околицей  возле  каменоломни  в  развалившейся
хижине,  зато  патер  -  предводитель  другой  партии,  непременно   желал
употребить деньги на ремонт церкви. Мой отец по очереди играл в тарок и  с
учителем и с патером.  Третьим  партнером  был  почтмейстер,  а  четвертым
крестьянин   Партль,   единственный   богатей   во   всей   округе.    Это
привилегированное общество собиралось обычно к концу  дня,  и  теперь  все
скоро должны были прийти. Я знал уже совершенно точно, что  меня  не  ждет
ничего приятного.
   Но пока я шел впереди отца по дорожке деревенского  садика  к  дому,  а
потом тихонько  подымался  по  деревянной  лестнице  на  галерею,  которая
наподобие крытой деревянной  пристройки  тянулась  вокруг  всего  дома,  я
собрался с духом, и когда мы уселись на резные деревянные  стулья,  я  сам
предложил отцу то, что он  не  решался  предложить  мне.  Может  быть,  он
слишком знал меня и  понимал,  что  ему  достаточно  только  намекнуть  на
мучительное положение матери, которая стыдится  своей  беременности  перед
подростком-сыном, чтобы я первый сделал  трудный  шаг?  Казалось,  он  все
знает заранее.
   - Ты можешь еще подумать, - сказал он, хотя мы не  говорили  ни  о  чем
определенно.
   - Нет, папа, я решил.
   - А когда ты думаешь? - спросил он.
   - После рождества? - сказал я. Но, видно, мы не поняли друг друга.
   - Говори яснее, - сказал он очень сухо. - У  нас  в  доме  ты  едва  ли
сможешь остаться. Разумеется, я не неволю тебя. Никогда, ты знаешь.
   - Хорошо, - сказал я, предупреждая его, - как  только  мы  вернемся,  я
спрошу у полковника, не могу ли я побыть у них, пока... пока все  будет  в
порядке.
   - Нет, милый мальчик, - возразил отец, - совершенно  невозможно,  чтобы
ты жил на хлебах у полковника. Я ведь уже объяснил. Это выставило бы  всех
нас в дурном свете и могло бы даже повредить моей практике.  Я  надеюсь  в
нынешнем семестре получить профессуру или, в крайнем случае, курс лекций.
   - Так что же мне тогда делать? - спросил я тихо. Я начал дрожать.
   - Да ничего, - рассмеялся отец, но сейчас же сдержался,  чтобы  громкий
смех, к которому от страха присоединился и я, не разбудил мать. -  Ничего,
мой милый мальчик! - повторил он  с  угрозой,  видя,  что  я  не  в  силах
перестать смеяться, хотя мне очень хотелось плакать.
   Наступила тишина. Снизу явственно доносилось журчание воды, стекавшей в
бочку. Шел сильный дождь, с соседних лугов  поднимался  дурманящий  запах,
застрекотали кузнечики, в кустах нежно, настойчиво  и  неумолчно  щебетала
птица. Так же, как в истории с поддельными подписями, когда я выступил  на
защиту матери, так и теперь мой  бурный  нрав  спас  меня  от  мучительных
раздумий. Все равно они не привели бы  ни  к  чему  другому,  кроме  моего
мгновенного, мужественного решения.
   - Значит, я должен уехать? - спросил я.
   - Не так громко, - ответил отец и зажал мне рот рукой. - Она спит.
   - Хорошо! - сказал я.
   - Хорошо? - переспросил он. - Ты все обдумал?
   Я кивнул.
   - И ты скажешь ей, что сам решил?
   - А разве это неправда? - спросил я.
   - Облегчи ей расставанье. Слабым нужно всегда все облегчать.
   - Охотно, - ответил я, подавляя слезы, - очень охотно.
   - Ты можешь поехать туда прямо отсюда, - заметил он, - разумеется!
   - Куда? - спросил я.
   - В А., в пансион. Валли все запакует и вышлет тебе вслед.
   - И я никогда больше не вернусь домой? - воскликнул я. Зажимать мне рот
рукой было поздно. Мать проснулась, она застонала и  так  заметалась,  что
слышно было, как трещит ее старомодное деревянное ложе.
   - Теперь пойди и скажи ей обо всем  сам!  -  приказал  отец.  Внизу,  в
палисаднике, раздался скрип шагов по гравию, патер начал возиться у дверей
и с шумом закрыл зонтик.
   - Вы будете мне писать? - спросил я торопливо. - И друга моего  я  тоже
больше не увижу?
   - Мы будем писать тебе ежедневно.
   - А в моей комнате вы ничего не переставите?  У  меня  там  сумочка  на
постели.
   - Все останется на прежнем месте. Обещаем тебе. Теперь ступай к матери,
я должен, к сожалению, сойти в залу, его преподобие ждет.
   Мать чувствовала себя так скверно, что она и внимания  не  обратила  на
мои слова, когда я сообщил ей о своем тяжелом решении.



3

   Мать так нервничала, что я не знал, как ее успокоить. Влажный воздух  с
полей, напоенный запахом сена и цветов, казался ей невыносимым. Но едва  я
закрыл окно,  как  она  стала  задыхаться,  судорожно  вцепилась  в  меня,
приподнялась на скрипучей, узкой кушетке и глухо застонала.
   Не успела  она  успокоиться,  как  ей  захотелось  чего-то  особенного,
совершенно  так,  как  когда-то  мне  атласных  подушечек  и  маринованных
огурцов. Несмотря на ливень, она послала меня к деревенскому лавочнику, но
у него были только конфеты, и то  другого  сорта,  и  никаких  огурцов.  Я
прибежал обратно и начал извиняться перед ней, но прихоть ее уже прошла. Я
думал о скорой разлуке, о моем неизвестном будущем вдали от нее. Теперь ее
раздражали голоса мужчин в зале. Вначале она хотела спуститься сама, потом
ей стало стыдно своего положения, она расплакалась и жестом приказала  мне
сбегать вниз и заставить мужчин замолчать. А ведь  сюда  доносился  только
раскатистый  кафедральный  голос   преподобного   отца,   который   всегда
действовал на нее успокаивающе.
   Я исполнил ее желание, коротко постучал в  дверь  и  вошел  в  комнату,
приветствуя патера словами "Слава Иисусу Христу". В ответ он протянул  мне
жирную прохладную руку для поцелуя и  дружески  ответил:  "Во  веки  веков
аминь!" Отец резко поднял голову, словно желая знать, зачем это  я  явился
без приглашения. Он посмотрел на меня удивленно и гораздо  менее  любезно,
чем преподобный отец. Я не решился передать слова матери. Мы молча  сидели
друг против друга. Наконец патер начал:
   - Ты хорошо успеваешь в школе, сын мой?
   Я кивнул. Мучительное молчание  продолжалось.  Я  встал,  я  был  не  в
состоянии исполнить желание матери. Священник продолжал терпеливо тасовать
карты в ожидании двух остальных партнеров. Но когда я собрался  выйти,  он
задержал меня.
   - Ты, значит, ходишь в гимназию?
   Я молчал и пристально смотрел на него. Отец  отвернулся.  Он  перебирал
костяные пуговицы на своем  очень  потертом  пиджаке  зеленоватого  сукна,
который носил здесь летом.
   - И вы прошли уже  пифагоров  треугольник?  -  спросил  духовный  отец,
вспоминая свои школьные годы.
   - Пифагорову теорему? Да! - ответил я,  оживляясь.  Как  раз  несколько
дней назад отец повторил ее со мной.
   - Так, так! А не пифагоров треугольник? Мне всегда казалось,  что  дело
идет о треугольничке, о геометрической фигуре, так  сказать?  -  улыбаясь,
заметил патер.
   По глупости, я уже собрался подробнее объяснить ему суть дела, но  отец
оборвал меня и сказал:
   - Мы знаем, мы понимаем, разумеется. Ступай теперь снова наверх к маме,
только сначала пройди в палисадник, посмотри, заперта  ли  калитка,  вдруг
войдут чужие куры, и потрудись, к слову  сказать,  как  следует  вычистить
ботинки.
   Я сделал все, как он велел. Лил  такой  дождь,  что  партнеры  в  тарок
поневоле заставили себя ждать. В такую погоду куры не  забредают  в  чужой
сад. Меня угнетало, что я никак не могу угодить отцу.
   Когда я вернулся, мать снова спала. Валли на цыпочках пришла снизу,  из
кухни. Я стоял, прислонившись к открытому окну, сжимая  голову  руками,  и
смотрел, как поднимается туман, всегдашний признак  плохой  погоды.  Валли
подошла ко мне и, ни слова не говоря, отняла мои  руки  от  лица,  сначала
одну, потом другую. Не знаю, что она хотела выразить этим. Может быть, она
поняла, что мне грустно.
   Здесь, где отец  ее  был  почтенным  ремесленником  и  к  тому  же  еще
бургомистром, она слыла важной особой. Ее необычная красота -  большинство
местных девушек худы, смуглы, костлявы и угрюмы, словно горные  лошади,  -
привлекала всех, и ей делали предложение за предложением. Посватался  даже
старший сын богатея Партля. Моя мать, как ни дорожила она своей служанкой,
советовала ей согласиться, но Валли и слышать об этом не хотела.
   - С вами я приехала, с вами и уеду.
   Она не догадывалась, что хотя я приехал с ней, но уже не вернусь с  ней
обратно. Может быть, это изменило бы ее решение -  и  тем  самым  всю  мою
жизнь. Она была старше меня на шесть лет, и ее  неуклюжая  бурная-нежность
приводила меня то в бешенство, то в умиление. Я не знал покоя,  когда  она
шныряла вокруг, пронизывая меня своими глазами-вишнями... Вечером у матери
было хорошее настроение, отец был с ней бесконечно  нежен  и  после  ужина
помог ей даже подняться из-за стола.
   Потом он задержался со мной еще на минуту  под  керосиновой  лампой.  Я
думал, что должен сообщить  ему,  как  я  сказал  матери  о  моем  решении
поступить в пансион. Но сейчас его занимало не это. Он придвинулся ко  мне
вместе со своим стулом. Разговаривали мы тихо, хотя мать еще не спала.  Мы
слышали, как она и Валли читают молитвы.
   - Прошу тебя, друг мой, послушайся моего совета.
   - Разве я не слушаюсь тебя всегда? -  спросил  я,  чувствуя,  что  меня
бросает то в жар, то в холод.
   - А разве я не советовал тебе никогда не возражать?
   - Нет, по-моему, нет, - ответил я, болван! - Ты никогда не говорил  мне
об этом.
   - Вот видишь, - заметил отец и  снова  рассмеялся  так  же,  как  после
обеда. Меня мороз пробрал по коже. - Я сказал  тебе:  не  возражай,  а  ты
первым делом возражаешь.
   Я молчал.
   - Мне хотелось бы, - продолжал отец, поглядев на  меня  более  мягко  и
внимательно, взвешивая действие своих слов, - чтобы когда-нибудь  ты  стал
моей опорой...
   - Я ведь тоже стану врачом, папа? - Я подвинулся к нему.
   - Конечно, - ответил он шепотом, с той загадочной улыбкой, про  которую
нельзя было сказать, что она сулит - доброе или злое, и  слегка  откинулся
вместе со стулом, так что расстояние между нами  осталось  прежним.  -  Ты
будешь моей опорой. Поэтому ты должен измениться. Слушай! И не возражай!
   - Но ведь она называется пифагорова теорема, а не пифагоров...
   - Треугольник, дрянной мальчишка! - гневно прервал меня отец  и  встал,
прислушиваясь к монотонным голосам  матери  и  Валли,  доносившимся  из-за
двери. Они все еще продолжали читать молитвы. - Возражение за возражением!
   Я нахмурился и сказал:
   - Патер не рассердился.
   - А я рассердился! - сказал он раздраженно  и  придвинулся  ко  мне.  -
Может быть, ты прав, может быть, и не прав. Если ты прав, радуйся,  но  не
давай чувствовать своего превосходства людям, от которых ты  в  чем-нибудь
зависишь, а мы все зависим друг от друга!
   Этого я не понял.
   - Если же ты не прав, тем более.
   Я упрямо молчал.
   - Так, прекрасно, - сказал отец. - Молчи. Продолжай молчать! Кто молчит
- не грешит. Ты, верно, тоже молишься каждый вечер?
   Я продолжал молчать.
   - Прекрасно! - сказал отец. - А ты хранишь еще образок, который получил
у паралитика в лечебнице для умалишенных в обмен на золотой?
   Я остолбенел от удивления, но взял себя в руки и не проронил ни  слова.
Как