амая
незначительная на вид пленка, нерв или кровеносный сосудик могут  иметь  и
имеют величайшее значение для столь же бесчисленных и без них необъяснимых
заболеваний. Кроме того, согласно учебной программе,  я  изучал  ботанику,
химию, физиологию, все, что имеет отношение к здоровому  организму  и  его
нормальным функциям.
   И все-таки в глубочайших тайниках сердца я предвкушал иные,  счастливые
времена, те времена, когда передо мной откроются незримые недуги, когда  я
поднимусь на вторую, более высокую ступень познания  сокровенной  сущности
человека, разума и духа - их болезней, страданий, процесса  их  исцеления.
Но  я  заставил  себя  строго  придерживаться  программы.  Правда,  иногда
отказаться от того, что притягивало меня с особой силой, было трудней, чем
отказаться от горячей пищи, которую я не мог позволить себе ежедневно.  Но
я был молод.
   Мне пришлось примириться и с тем, что мать, сестренку и брата  я  видел
только  случайно.  Я  встретил  их  однажды,  когда  шел  из  медицинского
института в библиотеку (покупать дорогие учебники я не мог). Я  их  видел,
они меня нет. Мать казалась  здоровой  и  красивой,  но  чужой  и  немного
слишком пышной и надменной. Новая бонна вела за руку Юдифь.  Девочка  была
восхитительна в своей белой кроличьей шубке, густые золотисто-рыжие локоны
падали ей на воротник. Но как быстро исчезли они в зимнем тумане!
   Мне  пришлось  остановиться,  так  билось  у  меня   сердце.   Случайно
поблизости оказалась церковь, я вошел в здание, полное ледяного  холода  и
могильной тишины. Здесь тоже висели ex voto; правда, их  было  немного.  Я
вспомнил о том ex voto, которое я засунул за мраморную доску в часовне.  Я
ложно истолковал в письме  Валли  ее  слова  о  скором  "разрешении"  моей
матери, и они ввергли меня в жестокую тревогу. Тогда  я  написал:  "Помоги
моей матери". Я схватился и теперь за тетрадку, чтобы вырвать  страницу  и
написать: "Помоги моим жене и ребенку!" Но за прошедшие годы я  изменился.
То, что еще лет пять-шесть назад казалось мне верой, теперь уже стало  для
меня суеверием. Поэтому я только перекрестился, окропил себя святой водой,
которая почти превратилась в лед, и, чтобы  наверстать  потерянное  время,
пустился бегом в университетскую библиотеку, закрывавшуюся в восемь часов.
Я был очень измучен и все-таки счастлив.
   На рождество нам прислали много подарков. Не только хозяева Валли щедро
одарили ее, но и моя семья впервые вспомнила о нас. Кроме  груды  лакомств
(вероятно, это был излишек от обильных праздничных подношений  пациентов),
мы получили хорошую, почти новую швейную машину для жены и старую,  вполне
сохранившуюся детскую коляску, правда, без  резиновых  шин.  Когда-то  она
служила мне. Для Юдифи купили новую, в ней теперь возили и Виктора.
   Жена решила уехать рожать в маленький городок возле Пушберга, и ребенок
первое время должен был жить у ее родителей - все согласно нашему  старому
плану, который мы  составили  ночью  в  каморке  Валли.  Теперь  мы  могли
поблагодарить моих родителей за внимание, и мы так и сделали -  сначала  в
письме, потом по  телефону.  Отец  не  удивился,  услышав  мой  голос,  он
подозвал к аппарату мать,  и  мы  условились  повидаться  на  второй  день
рождества и встретиться в кафе, в том самом, в  котором  всегда  бывали  с
Валли. Нам слишком поздно пришло в голову, что, если  родители  приедут  в
коляске, они привлекут всеобщее внимание. Но явилась  только  мать,  и  то
пешком. Отцу надо было поехать, как она сказала, на операцию.  Я  поглядел
на Валли - второй день праздников и операция. Валли улыбнулась,  но  вдруг
покраснела и опустила глаза. Моя  мать  была  очень  элегантно  одета,  на
пальцах ее сверкали новые кольца, да и остальные драгоценности были заново
оправлены. Это была слабость матери. И я был так  счастлив,  что  она  без
конца прижимает меня к себе и  обращается  со  мной,  как  с  десятилетним
мальчиком. Мать нашла, что я вырос и  что  у  меня  "изумительно  цветущий
вид". В последнее время я с большим трудом пристегивал носки к  подвязкам,
потому что они не держались на моих высохших, как у скелета, ногах.
   Разумеется, это было лучше, чем если бы я заплыл  жиром,  и,  вероятно,
именно это и хотела сказать мать,  восторгаясь  моим  здоровым  видом.  Мы
недолго пробыли вместе. Я видел, что моя нежность  к  матери  не  нравится
Валли и что, с другой стороны, мать все еще не может побороть отвращение к
своей бывшей служанке. Мать очень кстати спросила меня, который  час.  Она
всегда носила тьму колец, цепочек, брошек  и  булавок,  но  часов  она  не
любила. Они ведь не были на виду, не то что другие украшения. К сожалению,
у меня часов уже не было. Впрочем, в кафе они были. И  так  как  вопрос  о
времени был, собственно говоря, вызван общей неловкостью, мы быстро пожали
друг другу руки и расстались.
   Я все-таки был очень счастлив. Я снова увидел мать.  Жена,  уже  слегка
отяжелевшая, шла рядом со мной.
   - Через четыре недели ты разрешишься, - пошутил я. Она бросила на  меня
мрачный взгляд, стиснула зубы и промолчала. Я подумал, что  это  результат
свидания с моей матерью.
   - В воскресенье мы уедем, под Новый год будем у твоих. До  сих  пор,  к
счастью, все идет отлично. Может быть, отец позволит, чтобы ты  поселилась
в нашем доме.
   - Холод! Плесень! Я там и умереть бы не хотела, - сказала она злобно.
   Я замолчал и плотнее закутал жену в ее слишком легкое  пальто.  Ей  уже
давно надо было сшить новое. Я понимал, что об этом загородном  доме,  где
она столько выстрадала от моей холодности, у нее не  может  быть  особенно
приятных воспоминаний. Я же провел там, кажется, только счастливые дни.



5

   Жена ни за что не хотела, чтобы я проводил ее до  Пушберга.  Она  почти
все время была очень подавлена и медлила с отъездом.  Теперь  мы  виделись
чаще, потому что она уже отказалась от места. Валли старалась использовать
свободное время, много читала, вязала для меня толстые  носки,  варила  на
спиртовке обед, так что вдвоем мы проживали немногим больше, чем  когда  я
жил один. Мне тяжело было согласиться, чтобы она в ее положении  пустилась
в такую длинную дорогу одна, но я понимал,  что  она  права.  Моя  поездка
стоила бы слишком дорого.
   - И я увижу тебя только летом? - спросил я.
   - Если тебе еще захочется, - грустно ответила она.
   Я схватил ее за руку.
   - Ах, оставь, на меня противно смотреть, волосы падают у меня клочьями,
от меня осталось одно только брюхо и то, что в нем болтается. Да нет,  все
это пустяки.
   Она потушила свечу, которую мы  из  экономии  жгли  вместо  керосиновой
лампы, поцеловала меня и заплакала. Но она не подпускала меня к себе, и  я
уважал ее стыдливость.
   Я дал ей в дорогу красивый прибор - гребенку и щетку для волос, которые
получил от матери, и, оставшись в  одиночестве,  изо  всех  сил  налег  на
работу. Я стал желанным гостем в анатомическом театре, потому что вскрытия
я  делал  чрезвычайно  тщательно.  Студенты  стали  обращаться  ко  мне  с
просьбами препарировать  вместо  них.  Им  важно  было  только  предъявить
готовую работу молодому ассистенту-венгру, который вскоре  начал  отличать
меня среди прочих. Таким  образом  я  получил  возможность  по  многу  раз
препарировать верхнюю часть  шеи.  Около  разветвления  сонной  артерии  я
каждый раз обнаруживал какое-то образование, величиной с  просяное  зерно.
Сперва я думал, что это случайность,  потом  решил,  что  это  болезненное
увеличение лимфатической железы. Но так как оно регулярно  попадалось  мне
снова и снова, я взялся за наиболее подробные учебники по анатомии,  потом
достал в библиотеке лучшие английские и французские анатомические  атласы,
- эта железа решительно нигде не упоминалась.
   Жена моя уже жила в Пушберге,  но,  кроме  двух  коротких  открыток,  я
ничего от нее не получил. Стоял  конец  января,  наступила  первая  неделя
февраля, вторая, известий от нее все еще не было. Жена  должна  была,  как
только начнутся роды, вернее, как только она почувствует  первые  схватки,
немедленно отправиться в маленький тирольский городок С. Там была довольно
хорошо оборудованная областная больница. В начале  февраля  я  отослал  ей
большую часть моей стипендии, для того  чтобы  она  могла  поехать  вторым
классом, но она не написала, получила ли деньги.
   Как-то при случае я сказал прозектору о маленькой железе  около  сонной
артерии. Он не поверил мне, но когда студенты ушли из анатомического зала,
мы вместе произвели вскрытие, обнаружили то, что я обнаруживал  всегда,  и
поспешили положить в  фиксирующую  жидкость  кусочек  ткани,  чтобы  потом
разрезать ее,  заморозить  и  подвергнуть  исследованию  под  микроскопом.
Прозектора  очень  удивила  моя   эрудиция.   Мне   же   казалось   вполне
естественным, что я обладаю самыми поверхностными знаниями, которые  может
усвоить в течение нескольких месяцев молодой студент, не имеющий  никакого
представления об организме в целом.
   Разговаривая с прозектором, я думал о том, что мне  необходимо  попасть
домой до десяти часов вечера, пока еще не закрыты входные двери;  я  хотел
сэкономить  двадцать  хеллеров,   которые   полагалось   давать   на   чай
привратнику. Даже эта ничтожная сумма - в былое время я подавал ее  нищему
на улице - играла  большую  роль  в  моем  хозяйстве.  Я  пришел  вовремя,
надеясь, что дома, на обычном месте, под подсвечником,  найду  письмо  или
открытку от Валли. Но  там  ничего  не  было.  Я  разделся  в  нетопленной
комнате, не притронулся к ужину, завернутому в  бумагу  и  состоявшему  из
двух хлебцев и сырка, и, проснувшись среди ночи, не мог понять,  что  меня
разбудило - голод, холод или страх за мою бедную жену.
   На следующий день мы продолжали работать над железой  Каротис,  но  она
так сморщилась и зачахла, что нас снова взяло сомнение,  является  ли  она
самостоятельным образованием? Мы привлекли к нашей работе третьего -  чеха
по имени Печирка, он очень интересовался железами, которые  тогда  впервые
начали привлекать внимание и становились объектами  исследования  во  всех
медицинских институтах Европы и Америки. Чех  был  еще  недоверчивее,  чем
венгр Михвари, и нам снова пришлось запастись терпением: была  суббота,  а
свежие трупы доставляли только в воскресенье вечером.
   Я не мог уже справиться со своей тревогой за судьбу Валли. Не  дать  ли
мне телеграмму, пожалуй, с оплаченным ответом, как во  времена  Юдифи,  то
есть когда моя мать должна была родить Юдифь? Не известить ли отца? Он был
и оставался моим отцом. Наконец я  обратился  к  Печирке,  у  которого  на
пальце было обручальное кольцо. (Мы с женой решили не  носить  обручальных
колец, пока не станем жить вместе.) Он мне кое-что разъяснил, мы высчитали
примерный срок и решили, что роды должны были произойти, самое позднее,  в
начале февраля. Но теперь шла  уже  третья  неделя  февраля.  Эту  загадку
Печирка разъяснить мне не мог.  Он  полагал,  что  есть  две  возможности:
первая - что жена просто не успела известить меня  о  счастливом  событии,
вторая - что дело идет о так называемом переношенном плоде.
   Я спросил, опасно ли это.
   - Если плод живет - нет, если умер и разложился - да.
   Меня бросило в жар и холод, когда я услышал, что нашего с Валли ребенка
называют плодом, который может разложиться. Наконец я  совладал  со  своим
волнением, поблагодарил прозектора и отправился домой.
   На этот раз я дал швейцару на  чай,  и  мало  того,  мне  пришлось  еще
раскошелиться. Ибо, когда я стоял  перед  запертыми  воротами  и  часы  на
ближайшей колокольне только что отзвонили десять, меня обуял  такой  страх
перед одиночеством в холодной, пустой и темной комнате, что  я  немедленно
отправился в ближайшую пивную, заказал кружку пива, уселся в самый  темный
угол и просидел там до тех пор, пока не погасили свет.
   На другой день почта пришла только один раз. Письма от Валли не было. Я
вспомнил мучительные часы в А., которые я пережил из-за  Валли,  из-за  ее
необдуманных слов: "Надеемся, что  твоя  мать  скоро  разрешится",  -  или
что-то в этом роде, и почувствовал внезапный прилив гнева.  Но  я  тут  же
увидел ее легкое пальтецо, мгновения нашей любви возникли в моей памяти, и
я кое-как провел воскресенье и даже всю следующую неделю. Но и эта  неделя
прошла, а я все еще не получил письма. Необходимо  было  принять  решение.
Принять его было легко, оно было очень простым.  Тут  имелось  только  два
препятствия. Во-первых, отсутствие денег, во-вторых,  отсутствие  времени.
Прозектор Михвари настоятельно просил меня не посещать лекций и  семинаров
в течение будущей  недели,  а  целиком  посвятить  себя  микроскопированию
таинственной  железы.  Я  обещал  ему  это,  а  теперь   мне   приходилось
отказаться,  да  еще  просить  добродушного  прозектора  Печирку,  который
относился ко мне с большим участием, одолжить мне пятьдесят  крон.  Я  был
военным  стипендиатом.  Меня  можно  было  без  всяких  опасений   ссудить
деньгами. Прозектор, женатый на очень состоятельной,  красивой  и  молодой
женщине, искренне вошел в мое положение. В эту субботу  я  вернулся  домой
несколько успокоенный и  равнодушно  дал  швейцару  двадцать  хеллеров.  К
великой моей радости,  под  медным  подсвечником  что-то  белело.  Толстое
письмо. А у меня не было спичек, и хозяйка мая  спала.  Но  это  не  могло
служить препятствием -  я  сбежал  по  лестнице,  поднял  с  постели  жену
привратника и получил свечу. Письмо я захватил с  собой.  Добрая  женщина,
завернувшись в черный шерстяной платок  и  всунув  ноги  в  теплые  ночные
туфли,  наблюдала,  как  я  разорвал   конверт.   Меня   ждала   печальная
неожиданность - письмо было не от Валли, а от Перикла.
   - Дурное известие? Кто-нибудь умер? - спросила славная женщина.
   Я покачал головой, но не  мог  удержаться  от  слез.  Жена  привратника
поспешила уйти с холода в свою комнатенку, а я тут же  на  лестнице  задул
свечу, добытую с таким трудом. Письмо  от  какого-то  там  Перикла  я  мог
прочесть и завтра.
   О себе самом он, как всегда, писал мало.  Он  готовился  сейчас  читать
курс лекций, а ему едва минуло двадцать два года! Он  был  немного  старше
меня и настойчиво  просил  у  меня  совета.  На  этот  раз  не  по  поводу
несчастной любви. Несчастлив в любви был теперь я.
   Речь шла о его первой пробной лекции, и он колебался, какую из двух тем
ему выбрать: "Психологическая опасность философии" или  "Мораль  силы".  В
письме он с поразительным остроумием развил обе эти темы, он просто  кипел
идеями, но сейчас я не хотел, да и не мог следить за ними.  Перикл  писал,
что  у  него  много  денег,   благожелательные   друзья   и   изумительная
покровительница. Он просил меня немедленно  телеграфно  сообщить  ему  мое
мнение (полгода он не писал ни строчки) и вложил в письмо  специально  для
этого пять марок. Я не ответил. Мне доставило печальное удовольствие, если
только можно назвать это  удовольствием,  заставить  его  ждать  ответа  и
использовать эти деньги на поездку. Я уехал рано утром  в  понедельник,  а
ведь я дал честное слово прозектору хоть  раз  еще  до  отъезда  прийти  в
анатомичку. Но в том положении, в каком оказались мы  с  Валли,  я  считал
себя обязанным уехать немедленно. У нас в городе уже таяло,  а  по  дороге
всюду лежал  толстый  покров  снега.  На  месте  последней  пересадки  мне
сказали, что из-за снежных заносов и  угрозы  обвалов  дорога  на  Пушберг
закрыта. Доехать можно только до Эрдбергсвега, в крайнем случае до Гойгеля
- почта ходит тоже только до этого места. Впрочем,  возможно,  что  дорогу
расчистят еще сегодня.
   В Гойгель мы приехали после полуночи. Валил густой снег.  Дальше  поезд
не шел. На запасном пути стоял снегоочиститель, два фонаря бросали свет на
черный железный ящик высотой в человеческий рост.
   Пускаться сейчас  в  долгий  путь  было  трудно,  и  начальник  станции
разрешил немногочисленным пассажирам дожидаться  утра  на  вокзале  или  в
вагоне. Я предпочел остаться в вагоне, забился в угол и попытался  уснуть.
Но  я  часто  просыпался;  все  смотрел  в  окно  и  видел,   что   мощный
снегоочиститель, хотя и пыхтит по-прежнему, но сам ушел  в  глубокий  снег
чуть ли не на полметра. Часам к семи  начало  светать.  Деревья  зашумели,
ветер переменился, и холод казался уже не сухим и режущим,  как  ночью,  а
давящим, влажным, тяжелым. Я направился со станции Гойгель  в  Пушберг  по
дороге, знакомой мне еще с лета. Идти надо было часа два  с  половиной,  с
горы на гору и снова в гору. Пушберг расположен на самой  вершине  гребня.
Не успел я отойти на несколько сот  шагов  от  станции,  как  меня  догнал
почтальон. Он сказал, что  теперь  каждый  день  совершает  обход  пешком.
Отправка и получение писем часто  нарушались  в  последние  дни,  так  что
пришлось наладить временную связь. Несмотря на мое угнетенное состояние, я
вздохнул свободнее. Может быть, Валли писала мне, да письмо ее задержалось
из-за непогоды. Я не хотел думать о том, что прошло уже три недели, как  у
меня не было вестей от жены. Почтальон, новичок в этой местности, не  знал
меня, но семью  деревенского  бургомистра  он,  конечно,  знал.  С  трудом
пробираясь со мной рядом сквозь глубокие сугробы, он  рассказал  мне,  что
Эшеноберы, родные моей жены, давным-давно запутались в долгах и  что  отец
Эшенобер уже больше не бургомистр.
   - А дочь? - спросил я с дрожью.
   - Вам, видно, очень холодно? - заметил почтальон, искоса оглядывая  мое
потертое городское пальто.
   - Дочь? - повторил я.
   - Какая, старшая или та, красивая, младшая?
   - Вальпургия, - сказал я.
   - Ах, эта! Говорят, она долго жила в городе, в услужении.
   - А теперь? - с трудом выдавил я из себя.
   - Подымите-ка лучше воротник, - заметил почтальон, - или вот, обмотайте
потуже шею мешковиной. Это не очень приятно,  да  зато  тепло.  А  что  до
Эшеноберши, то она теперь дома. Она, говорят, беременна, я ее не видел.
   - Значит, там, наверху, нет никаких новостей?
   - В Пушберге? Нет. Я по  крайней  мере  не  знаю.  Бургомистром  теперь
богатей Партль, и все  говорят,  что  сын  его  женится  на  Веронике,  на
младшей...
   - Знаю, знаю, - прервал я его.
   Почтальон посмотрел на меня с удивлением.
   - Вы, верно, тоже оттуда?
   - Да, - сказал я, - меня хорошо знают наверху.
   - Прошу прощения, - заметил он, - я  должен  свернуть  здесь  налево  в
лесничество, это совсем маленький крюк, не пойдете ли  и  вы  со  мной?  В
лесничестве  можно  раздобыть  стаканчик  малиновой  настойки  и  копченую
колбасу.
   - Нет, спасибо, - сказал я. - Я пойду прямо в Пушберг, там меня ждут.
   - Так, так! Ну, что ж, бог в помощь!
   Я поблагодарил его за доброе пожелание  и  начал  взбираться  на  гору.
Ветер утих, свет стал мягче и серебристее,  меж  высоких  елей  занималась
заря, слышно было, как ветви  трещат  под  тяжестью  снега  и  со  вздохом
сбрасывают с себя свою ношу. Внизу, в  долине,  засвистел  паровоз.  Может
быть, это, наконец, заработал снегоочиститель?
   Мне хотелось как можно скорее попасть наверх, и я пошел самым  коротким
путем. Но я сразу  же  заблудился  и  очень  обрадовался,  когда  выбрался
наконец на прежнюю  дорогу.  Ориентироваться  по  солнцу  я  не  мог,  оно
спряталось за плотные сизо-серые низкие тучи,  и  я  раскаивался,  что  не
пошел с почтальоном. Я мало ел последнее время, а в поезде вообще не ел, и
сейчас вдруг почувствовал бешеный голод. У меня началось  сердцебиение,  я
вынужден был сесть у дороги, в хрустящий, сырой, зернистый снег.
   Я  в  испуге  проснулся  от  глубокого  подземного  гула.  Сначала  мне
показалось, что снегоочиститель с грохотом расшвыривает снежные  завалы  в
долине, но нет, это было другое - это была лавина,  невидимая  снизу.  Она
сорвалась, - я чувствовал, я слышал ее. Воздух  колебался,  ветви  дрожали
среди полного безветрия, и совсем рядом со мной сыпались снежные  комья