елки с дукатами и подписями. -  Он  улыбнулся  необычайно
доброй улыбкой. - Когда-нибудь ты унаследуешь мое  состояние,  разумеется,
после матери, и наравне с другими братьями  и  сестрами.  Разве  не  лучше
получить в  наследство  мое  состояние,  чем  изнурительную  профессию,  с
помощью которой я его нажил?
   - Но я хочу именно этого! Я хочу быть твоим наследником только  в  этой
области. На что мне деньги?
   - Ты рассуждаешь, как ребенок! Нет,  как  гимназист!  Мозги  наизнанку.
Самое время тебе познакомиться с практической жизнью.
   - Но я хочу изучать медицину! - повторял я.
   - Но я не хочу!
   - Почему?
   - Потому что не хочу. У тебя это просто упрямство, как у многих  жалких
шарлатанов,  которые  настаивают  на  своем,  даже  когда  по  их  милости
несчастный больной находится уже на краю могилы. Меня принудили заниматься
этой профессией. Если бы я был на твоем месте... Если б я был  сейчас  так
же молод и передо мной открывалась бы такая же  замечательная  жизнь,  как
перед тобой... Я завидую тебе...
   Я молчал. Двери в приемную отворились,  мы  услышали  это,  хотя  двери
кабинета были обиты войлоком; вошли новые пациенты. Отец  начал  проявлять
нетерпение.
   - Я вижу, - сказал он наконец, - что так мы не  сдвинемся  с  места.  Я
делаю тебе последнее  предложение.  Ты  поступишь  в  Высшее  коммерческое
училище. Насколько я  знаю,  ты  будешь  там  находиться  в  самом  лучшем
обществе. Если, против ожидания, окажется, что тебя не интересуют всеобщая
география, языки, вексельное право, торговое право, бухгалтерия и  прочее,
если тебе безразличны предметы, которые страстно интересуют меня,  зрелого
человека, и ради которых я готов  поступить  потом  к  тебе  в  учение,  -
хочешь? Так вот, если ты никак там не выдержишь и признаешь меня  неправым
по всем статьям, ты можешь летом идти отбывать воинскую  повинность,  а  с
будущей осени - изучай себе, с богом, что хочешь.
   - Но ты сам говоришь, что учение на медицинском длится дольше,  чем  на
любом другом факультете. Как же ты можешь требовать, чтобы я  потерял  еще
год?
   - Требовать? Требовать? - и  в  голосе  его  зазвучала  та  теплота,  о
которой никто в мире не мог бы сказать,  искренна  она  или  наигранна.  -
Разве мы с тобой должник и заимодавец,  чтобы  требовать  друг  от  друга?
Разве мы не отец и сын? Разве ты не  мой  первенец,  не  мой  старший,  на
которого я возлагаю самые большие надежды? Пойми же меня, пожалуйста. - Он
придвинулся ко мне вплотную. - Ведь чего я хочу? Навсегда обеспечить  твое
существование. Я хочу, чтобы ты имел постоянный, солидный доход, чтобы  ты
женился на женщине нашего круга, чтобы ты мог содержать ее и  своих  детей
согласно своему общественному положению и чтобы ты извлек  из  жизни  все,
что может извлечь человек.
   - Но это не препятствие... - прервал я его. Он не дал мне договорить:
   - Я забочусь только о твоем счастье. Ты молод, ты  не  знаешь  себя.  Я
опытен, я думаю, что я тебя  знаю.  Разве  ты  можешь  когда-нибудь  стать
опасным для меня конкурентом?
   - Да я вовсе и не хочу этого.
   - Разве нас можно будет когда-нибудь спутать  друг  с  другом?  Нет!  К
сожалению. Говорю тебе это совершенно откровенно.  Ты  вынуждаешь  меня  к
этому безобразным упрямством, которое,  правда,  естественно  вытекает  из
твоего характера. Я наблюдаю тебя в течение многих лет. Я достаточно думаю
о тебе, это мой отцовский долг.
   - Может быть, ты все-таки не совсем меня знаешь, - сказал я. Но я и сам
себе не верил, произнося эти слова.
   - Нет, если бы я мог  предположить,  что  у  тебя  есть  хоть  малейшие
способности к этой неблагодарной профессии, я, разумеется,  с  бесконечной
радостью облегчил бы твои усилия. Но ты  поддался  страсти.  А  человек  с
сильными страстями не  нужен  страждущему  человечеству.  У  тебя  слишком
богатое сердце. У тебя неспокойная рука.
   Он говорил так убежденно, что первый раз с тех пор, как я себя помню, я
поколебался в своем решении.  На  столе  зазвонил  телефон.  Он  долго  не
обращал на это внимания. Он смотрел на меня до тех  пор,  пока  его  рука,
прекрасная белая рука с розовыми овальными, коротко  обрезанными  ногтями,
не взялась наконец за трубку. Он сказал, чтобы ему позвонили  позднее.  Он
резко дал отбой. Он думал обо мне. Я был сейчас самым главным.
   - Потерпи! - сказал он необычайно  мягко.  Я  видел  его  волосы,  чуть
поредевшие на висках. - Доверься мне.  Что  такое  полгода?  Если  за  эти
полгода ты узнаешь другую сторону жизни, время, право, не  будет  потеряно
для тебя. Ну, ударим по рукам. Когда-нибудь ты еще, может быть, будешь мне
благодарен.
   Я повиновался.




ГЛАВА ТРЕТЬЯ


1

   Мать утешила меня в моей неудаче маленьким подарком.  Он  лежал  у  нее
наготове, когда я рассказал ей о моем разговоре с отцом. Это была  дорогая
гребенка из слоновой кости. Много лет назад я получил  от  нее  "маленький
пластырь на большую рану" - щетку для волос из лимонного дерева, теперь  у
меня была и гребенка. Я горько улыбнулся и ушел в свою  комнатушку,  чтобы
написать моим друзьям - Периклу и Ягелло. Периклу я сообщил всю правду. От
Ягелло я покамест ее утаил. Я решил, что мне может повредить в глазах  его
сестры то, что я не настоял на своем в столь важном деле.
   Лекции в Высшем коммерческом училище уже начались.  Оттого  ли,  что  я
пропустил начало занятий, оттого ли, что нам  была  предоставлена  свобода
посещений, до которой я, может  быть,  еще  не  дорос,  я  посещал  лекции
нерегулярно. Кое-что я запомнил, потому что унаследовал от отца прекрасную
память, кое-что, вернее, почти все, проходило мимо меня, не оставляя  даже
следа. Обычно во время занятий я сидел, чертил пером по бумаге и думал  об
Эвелине, о старых временах, о пилигримах, о Валли, о саде, а то и вовсе ни
о чем.
   Вечера я часто проводил с моими новыми товарищами. Отец не  преувеличил
- почти все они были  из  очень  богатых  семейств  и  наследники  крупных
заводов и всяких других предприятий. Мы посещали кафе, играли на бильярде,
в  карты,  в  шахматы,  нас  часто  приглашали  в  гости,  мы   танцевали,
флиртовали,  разумеется,  в  пределах  пристойности.  Это  были   светские
знакомства,  поглощавшие  тьму  времени,   но   по   существу   совершенно
поверхностные,  ни  к  чему  не   обязывающие.   Ночью,   разумеется,   мы
развлекались и по-другому, в соответствии с нравами этих юношей.
   Отец наконец заметил мою апатию. Неужели он рассчитывал  на  что-нибудь
другое? Он часто занимал меня теперь по вечерам, он даже  привлек  меня  к
своей работе над измерением внутриглазного давления, задуманной  им  много
лет назад, и предложил мне быть его секретарем. Еще совсем  недавно  такая
честь осчастливила бы меня и я с жаром набросился бы на работу. Теперь она
была мне в тягость, я уныло писал под его прерывистую диктовку и часто так
неразборчиво, что на другой день не  мог  прочесть  собственных  каракуль.
Отец не терял терпения. С тех пор как он настоял на своем в вопросе о моем
будущем, он был сама доброта и снисходительность.
   Наконец от Перикла пришел ответ. Я ждал его со странным  нетерпением  и
надеялся, что он стряхнет с меня апатию, ведь в глубине души я чувствовал,
что долго так продолжаться не может.  Перикл  писал  обстоятельно,  но,  к
сожалению, не совсем то, чего я ждал. "Неужели тебе  интересно  превращать
больных и увечных в здоровых, а сумасшедших в мудрецов? Нет!  Всегда  быть
на стороне слабых - это  вечное  проявление  слабости  духа.  Перед  тобой
блестящая будущность, ты  здоров,  ты  наследник  большого  состояния,  ты
можешь  развивать  свой  ум,  как  хочешь,   наслаждаться,   где   можешь,
властвовать, где должен. Вот видишь,  я  начал  со  скромности,  а  кончил
доблестью.
   Может быть,  природа,  создавшая  недуги  и  страдания,  мудрее  врача,
беспомощного в борьбе с ними".
   А затем он писал  о  своей  великой  любви,  на  этот  раз  к  воистину
потрясающей женщине, и о том, что, завоевав ее, он завоюет неведомый  мир.
Впрочем,  он  не  забыл  и   своего   "старика",   налогового   чиновника,
преждевременно уволенного на пенсию, и просил меня замолвить  словечко  за
несправедливо   потерпевшего   перед   моим   отцом,   перед   "господином
профессором", который лечил когда-то начальника старика.
   В один из ближайших дней, когда отец расхаживал  по  комнате,  стараясь
сформулировать новую, оригинальную  идею,  гениальное  разъяснение  одного
темного пункта в области глазных болезней, так называемого  симпатического
заболевания глаза, я обратился к нему с просьбой вступиться за отца  моего
товарища. Научная работа доставляла отцу так же мало удовольствия, как мне
работа в качестве его секретаря, крупные капли пота выступили  у  него  на
лбу, и он был  рад  перерыву.  Отец  велел  мне  все  объяснить  подробно,
выслушал и пожал плечами.
   - Ты совсем ничего не можешь для него сделать?.  Начальство,  очевидно,
поступило с ним несправедлив во, - сказал я.
   -  Стой,  стой!  -  вскричал  отец.  -  Начальство   всегда   поступает
справедливо. И кто вообще имеет право контролировать его поступки?
   Отвечать  на  подобные  сентенции,  к  которым  отец  пристрастился   в
последние годы, было бесполезно. Я смолчал  и  навлек  на  себя  немилость
друга юности. Но сейчас я думал только о том, как бы  поскорее  избавиться
от работы и пойти в кафе, где я стал одним из самых блестящих и  страстных
игроков на бильярде, настолько блестящим, что  играл  на  деньги.  Но  что
толку было мне в этих деньгах? Я тратил их так же легко, как и  выигрывал,
а когда мне нужны были деньги, я беззастенчиво требовал их у отца, который
не решался мне отказывать. Да он и не спрашивал, на  что  они  мне  нужны.
Казалось, он очень привязался ко мне. Может быть, втайне он и сам понимал,
что направил меня по неверному пути, - не знаю.
   Мать стала прибегать к моему посредничеству во  всяких  сложных  делах.
Одним из таких дел было увольнение старой кухарки, которую мы, так же  как
и Валли, привезли с собой из нашего города. Мать была  привязана  к  своим
служанкам, они тоже любили ее, да это было и не удивительно, если знать ее
доброту. Мы занимали квартиру в третьем этаже  нашего  большого  доходного
дома, оснащенного всеми современными удобствами, даже лифтом.  Этот  лифт,
как и всюду, в то время предназначался исключительно для "господ".
   Наша старая кухарка в последнее время с трудом взбиралась по  лестнице.
Отец сам установил у нее астму и  ослабление  сердечной  деятельности.  Ей
приходилось делать много покупок. Стараясь купить подешевле,  она  нередко
путешествовала в самые далекие  районы  города  и  возвращалась  оттуда  с
тяжелыми корзинами. Мы часто слышали, как она, задыхаясь,  поднимается  по
лестнице и останавливается на каждой площадке. Я был молод, я  взлетал  по
лестницам, перепрыгивая через три ступени, и в простоте душевной  я  отдал
кухарке свой ключ от лифта.
   Все сошло бы благополучно, если бы этого не заметил отец, когда однажды
вернулся домой в неурочный час. Он ничего не сказал, он был даже настолько
галантен, что отворил двери перед старой, побагровевшей от  напряжения,  с
трудом переводившей дух "кухонной феей".
   Но моей матери он разъяснил, что кухарка,  как  и  остальная  прислуга,
должна взбираться по лестнице пешком.  Мать  не  решилась  возразить,  она
обратилась ко  мне,  и  я,  как  умел,  выступил  в  роли  адвоката.  Отец
насмешливо смотрел на меня.
   - С каких это пор ты стал заступником униженных и оскорбленных? С каких
это пор тебя занимает социальный вопрос?
   Я ответил, что ничего не смыслю в социальном вопросе (не  понимая,  как
компрометирую себя этим), но думаю, что старой кухарке надо дать  ключ  от
лифта, иначе она уйдет.
   - Ни в коем случае, -  ответил  отец.  -  Это  не  педантизм,  это  мой
основной  принцип,  и  я  настоятельно  прошу  тебя  запомнить,  если   ты
собираешься  когда-нибудь  управлять  нашим  недвижимым  имуществом,   что
подобные соображения и побуждения не имеют ровно никакой цены.  Для  обеих
сторон. Разве в прежние времена кухонная оборванка мечтала о лифте?
   - Она ведь больна, - возразил я. - Ты же сам поставил диагноз.
   - Я поставил его как врач, но не как домовладелец. Мы сдаем квартиры за
высокую плату.  Мы  не  можем  требовать,  чтобы  наши  высокопоставленные
жильцы, их супруги и дети поднимались в лифте вместе с феей в  пропотевшем
платье или чтоб они ждали внизу, покуда служанка возносится ввысь.
   - Но она ведь всю жизнь работает на нас, на господ?
   - А мы, в свою очередь, на нее. Я  думал,  что  в  Высшем  коммерческом
училище и в том обществе, где вращаются юноши из промышленных  кругов,  ты
начнешь разбираться в социальном вопросе. Мы вовсе не  призваны  устранять
социальные предрассудки. Наоборот, общество  дает  нам  привилегии  именно
благодаря  этим  предрассудкам,  если  тебе   угодно.   Наша   обязанность
поддерживать общество таким, какое оно есть. Прислуга в господском лифте -
это революция.
   С этим ответом я и явился к матери, и она ровно ничего не поняла в нем,
так же как и я. Зато, как это ни странно, старая служанка прекрасно поняла
все. У нее было слишком мало сбережений, она не могла еще уехать  доживать
свой век в деревню. Но она знала, что, имея хорошую рекомендацию от  моего
отца, она найдет себе другое подходящее место. И,  должен  сказать,  семья
моя поступила великодушно. Во всяком случае, старая кухарка рассыпалась  в
изъявлениях самой искренней и безмерной благодарности, когда  на  прощанье
она получила от моей матери месячное жалованье и старое шелковое платье, а
от отца  очень  хорошую  рекомендацию.  И,  что  самое  удивительное,  она
предупредила новую кухарку о том, как требовательны моя мать и  мы,  дети,
но бесконечно расхваливала моего отца. Впоследствии  она  даже  явилась  к
нему на прием, и он принял ее, хотя  вообще  предпочитал  видеть  в  своем
кабинете только пациентов с глазными болезнями, и  притом  таких,  которые
хорошо  платят  (пилигримов  он  всегда  поручал  ассистентам).  Отцу  она
осталась благодарна навеки.
   Я продолжал жить по-прежнему. Я не замечал, как мчатся дни и недели,  я
не ждал уже никаких перемен. Основным для  меня  стала  Валли,  которой  я
долгое время пренебрегал.
   Благодаря моим новым друзьям,  я,  кроме  бильярда  и  карт,  познал  и
любовные утехи. Я сознательно говорю утехи, но они не давали  мне  счастья
и, наоборот, глубоко разочаровали. Вкушал ли я их, нет ли, мне  было  это,
по существу, безразлично. И так же безразлично, извлекаю ли я какую-нибудь
пользу из лекций в Высшем коммерческом училище. Я оставался холоден, когда
получал  короткие  письма  от  Эвелины,  которые  в  первые  недели  после
возвращения домой так глубоко волновали меня. Я сомневался, способен ли  я
вообще любить.
   Валли тоже как будто изверилась в более счастливом будущем. Она заявила
моей матери, что собирается уйти в монастырь. Ее тетка  жила  в  одном  из
монастырей под Бриксеном, в южном  Тироле.  Мать  и  слышать  об  этом  не
хотела. Она относилась к Валли, пожалуй, как к младшей подруге, а не как к
служанке, услуги которой оплачивают деньгами, и только  деньгами.  Ей  уже
пришлось отпустить старую кухарку. А теперь нас покинет и Валли?
   Мой братишка Виктор развивался довольно хорошо, но он был слабенький, и
все с облегчением вздохнули,  когда  он  прожил  первые  шесть  месяцев  -
детские  врачи  считали  этот  период  критическим.  Юдифь  теперь  словно
переродилась. Я хотел, чтобы она перестала ревновать к маленькому брату, и
внушил ей, что Виктор принадлежит ей, что  он  -  ее  собственность.  Свою
собственность Юдифь, конечно, не  могла  дать  в  обиду.  Мало-помалу  она
примирилась с существованием маленького беззащитного создания и  подчинила
свои желания, которые прежде отстаивала чрезвычайно  энергично,  интересам
Виктора. Держа в  одной  руке  огромную  куклу,  а  в  другой  коричневого
плюшевого мишку, она  в  восхищении  стояла  перед  кроваткой  Виктора,  в
которой прежде: спала сама, и предлагала  спящему  брату  то  игрушку,  то
лакомство; правда, она колебалась между желанием  подарить  игрушку  своей
собственности, своему брату (вообще она  никому  ничего  не  дарила,  даже
мне), или  все-таки  оставить  ее  себе.  Поэтому  братишка  больше  всего
нравился ей, когда спал.
   Моей матери никто не мог заменить Валли, которая снимала с нее  столько
забот  и  вела  все  хозяйство,  постепенно  очень  увеличившееся.  И   ей
предстояло потерять эту преданную душу! Как и  в  случае  с  кухаркой,  я,
взрослый сын (взрослый - означало старший, только  и  всего),  обязан  был
восстановить равновесие. Я не  стал  откладывать  дела  в  долгий  ящик  и
немедленно отправился к Валли.
   Меня снова поразила ее  красота,  утратившая  за  последнее  лето  свою
яркость и нетронутость и только выигравшая от этого, по крайней  мере  для
меня. Красота Валли уже не пугала меня, как прежде, пожалуй, она будила во
мне  сострадание.  Нескольких  моих  слов  было  достаточно,  чтобы  Валли
отказалась от своего плана.
   - Зачем вам Бриксен?
   Она посмотрела на меня и сказала, что сделает все, как  я  захочу.  Мне
вспомнились ее слова, сказанные летом: "Ты слишком стара,  слишком  стара!
Вероника - да, ты - нет!" Невольно я сделал  нечто  неожиданное,  как  мне
казалось из сострадания. Я поцеловал ее в губы. Она испугалась, побледнела
и ничего не сказала. Суровая складка залегла у нее меж бровей.  Мне  стало
стыдно, я отошел, она проводила меня до порога  и  тихо  затворила  двери,
словно желая показать, что не сердится на меня.
   Теперь я постоянно  преследовал  ее,  обнимая  во  всех  темных  углах.
Наконец однажды вечером я вошел к ней в комнату.
   - Что вам угодно? - прошептала она, но, конечно, она знала это так  же,
как я. - Нет, вы не тронете меня. Пожалуйста, не троньте меня,  -  сказала
она и так страстно прижала к своей груди мою голову, что я  едва  вырвался
из ее объятий, - мне казалось, что она хочет задушить меня.
   - Не троньте меня! - крикнула она, точно клялась  не  поддаваться  мне.
Губы наши слились, и, отталкивая меня руками, она прильнула ко Мне со всем
жаром подавляемой страсти и, стиснув зубы, стерпела мое бурное раздирающее
объятие, потому что не хотела показать  мне,  что  ей  больно,  не  хотела
нарушить мое первое счастье.



2

   Не думаю, что я был совершенно счастлив, хотя  Валли  делала  все,  что
было в ее силах. Я был очень ей благодарен. Если б у  меня  было  занятие,
которое поглощало бы меня и сулило мне будущность, если бы я  мог  открыть
отцу глаза на то, что он со мной сделал, если б я мог доказать  ему,  что,
несмотря на все, я люблю его всем сердцем, люблю так, как хотела  бы  быть
любимой Валли или как она того заслуживала,  -  сплошные  "если",  которые
никогда не превращались  в  единственно  необходимое  "есть".  Валли  была
околдована нашей любовью, она и представить  себе  не  могла,  будто  наша
первая ночь может повториться. Я тоже не мог  себе  представить,  что  это
прочно, я думал, что  Валли  начнет  терзаться  раскаянием  и  угрызениями
совести, что она с ужасом отвергнет меня, как только я  осмелюсь  еще  раз
приблизиться к ней.
   Мы должны были и виду не подавать в присутствии  родителей  и  ревнивой
сестренки, и нам прекрасно удалось утаить все от отца и от матери.
   Но само собой разумеется, что подобное недоразумение между двумя  юными
и страстными людьми не могло длиться долго. В  один  прекрасный  день  или
вечер мы снова лежали в объятиях друг друга, и только  тут  началось  наше
настоящее счастье.
   В эти дни я получил от Ягелло письмо, которое раздосадовало,  меня.  Не
то чтобы Ягелло, узнав, что  мне  не  удалось  осуществить  мой  план,  не
сочувствовал  мне.  Напротив!  Он  считал  правым  меня,  а  не  отца,  он
осмеливался мерить моего отца обычной меркой, он приписы