рюкзаком, они награждали  меня  самыми  омерзительными
ласкательными именами, но я знал, кто  я  и  кто  они,  и  молча,  правда,
несколько принужденно, улыбался. Наконец  старшему  взбрела  на  ум  новая
идея. Он вспомнил, что я хвастался отцом, и принялся унижать его.  Если  б
он употреблял обычные ругательства, я, вероятно, великолепно справился  бы
с собой, но он прибег к бесконечно глупому способу - он  произносил  слово
наоборот, заставляя меня (да и кто бы мог устоять  против  этого?)  понять
его смысл.
   Например, улыбаясь радостной улыбкой во  весь  свой  дурацкий  рот,  он
сказал:
   - Твой отец - нат-ал-раш!
   Я готов был наброситься на него, но решил сдержаться. Я обязан был  это
сделать, и я пробормотал сквозь зубы, обращаясь к его приятелю:
   - Скажи ему, чтоб он заткнулся!
   Но тот и сам потешался, да и  другие  гимназисты  (некоторые  стояли  в
ночных сорочках, некоторые еще не успели даже снять носки) веселились  что
было силы.
   - Скажи ему, - упрямо повторял Голиаф-старший, -  скажи  ему,  что  его
отец ле-ти-барг.
   Это вызвало новый взрыв хохота. Я бы тоже, может быть, рассмеялся, если
бы дело шло не о моем отце.
   - Возьми свои слова обратно, -  закричал  я,  -  немедленно  возьми  их
обратно! Мой отец не грабитель.
   Вероятно, когда я жил дома, до слуха моего как-нибудь дошло, -  ребенок
слышит многое, чего он не должен слышать, - что отец требует высокую  мзду
за свое неподражаемое искусство. Оба болвана, конечно, не могли  знать  об
этом, они просто хотели задеть и оскорбить меня.
   - Я и не говорю грабитель! Вовсе нет!  -  издевался  большой  дурак.  -
Только нат-ал-раш и ле-ти-барг.
   Вынести такую низость и тупость я  не  мог.  Я  пришел  в  неистовство,
ощутил то же мрачное счастье, что и после первых четырех стаканов польской
наливки, и, собрав все силы, бросился на  высоченного  олуха,  который  не
ждал моего нападения. Боли от его  ударов  я  не  чувствовал,  они  только
придавали мне силы.
   Яростно защищаясь от обоих Голиафов, я  испытывал  необычайно  глубокое
блаженство, и когда мне удалось ударить болвана кулаком  в  зубы,  по  мне
словно прошел электрический ток. Вероятно, рука моя была не очень сильна и
я не смог бы добиться такого необычайного результата,  но  я  бросился  на
него всем телом.
   Прижав руку ко  рту,  Голиаф  с  криком  подался  назад  и  споткнулся,
наступив на занавеску. В тишине послышался звон  оконного  стекла.  Голиаф
упал, но, к счастью, на занавес и не поранил голову.
   Разумеется, мы все испугались,  что  надзиратель  может  услышать  шум.
Несколько  мальчиков  кинулись  проворно  убирать  осколки,  другие,   еще
проворнее, залезли в постели.
   Мокрун,  лежа  на  кровати,  следил  за  борьбой,  улыбаясь  счастливой
улыбкой. Если вчера жертвой был он,  то  сегодня  жертвами  оказались  оба
Голиафа и я.
   Я полагал, что все уже в порядке, но Голиаф с трудом  поднялся  и,  все
еще прижимая ко рту огромную безобразную лапу, сплюнул в  нее  красноватую
жидкость.
   Мне не понравилось выражение его лица. Он подошел ко мне, молча показал
содержимое своей ладони, и я с ужасом увидел, что сквозь красную жидкость,
просвечивает что-то блестящее и белое - зуб. Этого я никак не хотел.
   Я рухнул на край ближайшей кровати, с которой меня  попытался  спихнуть
ее законный владелец, но вдруг сквозь отчаяние у меня мелькнула мысль.
   - Дай мне его! - пробормотал я, обращаясь к юноше. Голиаф I сделал знак
своему кузену, и тот подал мне двумя пальцами - большим и мизинцем -  зуб,
удивительно белый, красивый глазной зуб, блестящий, с маленькими волокнами
на остром кончике.
   - Открой рот! - приказал я.
   Голиаф послушно разинул рот, и я увидел, что кровь сочится из маленькой
раны с рваными краями. В эту минуту я не думал ни об отце, ни о матери,  я
думал только о моей ответственности, о моем врачебном долге. Не  вчерашнее
ли чудесное исцеление придало мне такую смелость? Я познал уже, что значит
сила врачебной уверенности, - окружающие слепо мне повиновались.
   - Дай твой нож! - крикнул я Голиафу I.
   Голиаф подал мне нож. Я взял зуб и побежал в умывальную. Открывая  нож,
я бережно положил зуб на мыльницу. Потом тщательно вымыл зуб  и  попытался
снять ножом прилипший к  нему  кусочек  ткани.  Как  только  я  совершенно
очистил зуб, я вернулся в дортуар, в котором стояла мертвая тишина.
   - Открой рот! - приказал я сухо.
   Голиаф широко раскрыл рот. Из его глупых глаз катились слезы. Вот  оно,
возмездие! За нат-ал-раша ему  пришлось  довериться  именно  шарлатану!  Я
повел парня, который дрожал всем телом, под лампу и попытался вставить зуб
на прежнее место. Но это оказалось гораздо труднее, чем  я  полагал.  Хотя
операция была очень болезненна, бедняга молчал, как мышь. Он  мог  укусить
меня, но я знал, что он этого не сделает,  он  понимал,  что  я  хочу  ему
помочь.
   Наконец я решил прибегнуть к другому способу. Я убедился, что при таком
тусклом свете не могу положиться на свое зрение, тем более что  из  рваной
раны продолжала сочиться кровь. Тогда я решил положиться на свое  осязание
и поступил правильно.
   Сначала я хорошенько ощупал нужное место, затем взял зуб двумя пальцами
правой руки, оттянул вспухшую губу книзу, а  язык  прижал  к  небу,  потом
указательным пальцем левой руки раздвинул края раны, втиснул в нее  зуб  и
тотчас же почувствовал, что он беспрепятственно и очень  глубоко  вошел  в
маленькое отверстие.  Потом  я  еще  раз  заставил  парня  открыть  рот  и
убедился, что зуб стоит совершенно правильно. Теперь нужно было, чтобы зуб
оставался в таком положении несколько часов, покуда не врастет снова.
   Мне и тут пришла в голову мысль.
   - Нож! - крикнул я. (Я оставил нож в  умывальной  комнате.)  Но  бедный
Голиаф вдруг позеленел, как сыр, и я понял,  что  он  боится  второй,  еще
более страшной операции. - Нет, не пугайся! - сказал я. С каким чувством я
произнес слова утешения, с которыми недавно обратилась ко мне  директорша.
- Успокойся. Я ничего тебе больше не сделаю.
   Он попытался улыбнуться. Он позволил бы сделать с собой все что угодно,
лишь бы ему сохранили зуб и его мужскую красоту. Мне подали нож.
   - Принеси пробку от бутылки с наливкой,  -  приказал  я,  и  когда  мне
принесли цилиндрическую пробочку, я вырезал  в  ней  маленький  желобок  и
вставил пробку юноше в рот.
   - Ну, крепись! Прикуси как следует! - сказал я, и он прикусил.
   - Ты можешь сплевывать?
   - Могу.
   - Хорошо! - сказал я. - Забинтуйте ему лицо потуже, так, чтобы ночью он
не мог открыть рта. А теперь попостись-ка несколько часов.
   Уже было  поздно.  Сквозь  разбитое  стекло  струился  холодный  ночной
воздух. Надзиратель, очевидно,  забыл  о  нас.  Нам  даже  пришлось  самим
потушить свет.
   Все вели себя тихо. С улицы снова послышался скрип крестьянской телеги,
поднимавшейся в гору. Почти все заснули. Только несколько человек о чем-то
перешептывались и смеялись.
   Мудрые, все предвидящие духи  разыскали  ночной  горшок,  единственный,
который у нас был и который  раньше  предназначался  для  мокруна,  словно
мокруна можно вылечить ночными  горшками!  Теперь  он  сослужил  службу  в
качестве плевательницы  для  Голиафа.  Я  слышал,  как  бедняга,  тихонько
вздыхая, каждые две минуты садится в постели, вытаскивает горшок и плюет в
него.
   Со вчерашнего дня все эти неаппетитные вещи - плевки, горшки - утратили
для меня прежнее значение. Я надеялся когда-нибудь стать врачом. Но  я  не
собирался продолжать свои опыты в пансионе. Втайне я все-таки надеялся  на
отца, я думал о моей бедной матери и о своем будущем.



8

   На другое утро мне пришлось торопиться, чтобы вовремя попасть в  школу,
находившуюся в  пятнадцати  минутах  ходьбы  от  пансиона.  Голиаф  II  не
подымался с постели. Голова его была туго обвязана. В ответ на мой  вопрос
- я ведь должен был спросить его, даже рискуя опоздать в школу, - он  тупо
уставился на меня. Тогда я крикнул:
   - Он сидит?
   - Сидит! - пробормотал из-под платка  Голиаф,  и  что-то  вроде  улыбки
мелькнуло на его лице. В отчаянной спешке я приказал  ему  убрать  осколки
оконного стекла и, если будет  нужно,  объяснить  происшествие  несчастным
случаем. Очевидно, он не послушался меня. Отсюда-то и начались все беды.
   Но прежде всего этот день принес мне счастье.
   Я не в силах описать мою радость, когда за обедом мне вручили обернутый
в   разорванную   бумагу   рождественский   подарок   и    необыкновенное,
замечательное письмо от моей дорогой матери! Она сама выбрала мне  подарок
и, судя по почтовому штемпелю, отправила его вовремя. Но так  как  посылка
была плохо запакована,  ее  доставили  с  опозданием.  Мать  прислала  мне
красивую новую  щетку  для  волос  с  белоснежной  жесткой,  очень  густой
щетиной. Ручка щетки была просто великолепна -  из  антильского  лимонного
дерева, писала мама, - янтарного цвета и благоухающая, как ветвь лимона  в
цвету. (Я никогда не видал такой ветви.) А что она мне  писала!  Она  была
очень больна и собиралась в тот же  день  уехать  в  загородный  санаторий
вместе "с нашей верной Валли, которая так тебя любит". В тоне письма  было
что-то непонятное мне. Она писала, что "на всякий случай"  просит  у  меня
прощения, что у  нее  не  было  намерения  прогонять  меня  из  дому,  что
когда-нибудь, когда у меня самого будут жена и ребенок, я, конечно,  пойму
ее. Но о своем "разрешении" она ничего не писала. Она говорила только, что
боится немного за себя и за ребенка, но что она твердо уповает  на  матерь
божью и на нашего дорогого папу (на моего отца) и что, как это ни глупо, у
нее бывает такое чувство, будто она не вернется живой,  но  она  помнит  -
снова маленький пластырь на большую  рану,  -  что,  когда  я  должен  был
явиться на свет, у нее было точно такое же чувство. Итак, она  желает  мне
счастливых и  веселых  праздников,  надеется,  что  эта  посылочка  придет
вовремя и ничто не нарушит моего праздничного настроения. В  приписке  она
извинилась за свой невероятно неразборчивый почерк, словно  почерк  матери
может быть неразборчивым, и подписалась не как  обычно  -  мама,  а  своим
именем и - это было самое  замечательное  -  перед  именем  поставила  еще
"твоя".
   Я был так счастлив, что немедленно отправился к  директору  и  дал  ему
прочесть письмо. Но он не увидел в  нем  ничего  замечательного,  даже  не
дочитал его до конца и поглядел на меня не слишком приветливым взглядом.
   - Зачем же мы тогда телеграфировали? -  спросил  он  сухо.  Его  обычно
столь ласковая жена не решалась взглянуть на меня.
   Она подтолкнула мужа и, стараясь заставить поскорее  покончить  с  этим
делом, сказала небрежно:
   - Дети всегда преувеличивают! Но, Отто, не забудь о другом.
   Тут директор оживился.
   - Хорош комедиант! - сказал он. - Что это вы еще натворили вчера ночью?
   Я хотел объяснить все, но меня связывала товарищеская тайна.
   - Что? Как? Потом! Потом! - сказал директор сердито. -  Сейчас  у  меня
нет времени! Пить водку, выбивать зубы, разбивать окна и прочее и  прочее!
И этакий парень приходит, вытаскивает меня ни свет ни заря  из  постели  и
требует денег. Не соврал ли ты? Послал ли ты вообще телеграмму? Почему нет
ответа? Врет, как цыган на ярмарке. Говори правду, повеса!
   - Оставь!  -  попыталась  жена  успокоить  его.  -  Сначала  нужно  все
выяснить.
   - Выяснить?  Нет!  Прежде  всего  надо  возместить  убыток,  -  оборвал
директор,  -  а  там   мы   посмотрим.   Такие   вещи   нельзя   оставлять
безнаказанными. Правила  внутреннего  распорядка  требуют  дисциплинарного
взыскания. Ну, убирайся, чего ты ждешь?
   Но я не дал себя выгнать.
   - Я не соврал, - сказал я и твердо  посмотрел  в  его  серые  маленькие
глазки. - Я не вру. Телеграмма зарегистрирована в почтовой книге.
   - Возможно, - сказал он уже менее ворчливо, - но теперь оставь меня. От
наказания ты не уйдешь.
   Я не спускал с него глаз.
   - Против этого я не возражаю, только, пожалуйста, ничего не пишите моим
родителям.
   - Вот как, ты еще смеешь требовать, негодный нахал? По какому праву?
   - Не по праву, - сказал я тихо  и  уже  сквозь  слезы,  -  а  только...
здесь... - я указал на то место  в  письме,  где  мать  говорила  о  своих
опасениях, пожеланиях, просьбах.
   - Ладно! Ступай! - сказал он. - Сегодня он ревет, а  вчера  выбил  клык
здоровенному парню, этакий вспыльчивый клоп! - Сочетание  "вспыльчивый"  и
"клоп" заставило меня улыбнуться  сквозь  слезы,  директорская  чета  тоже
рассмеялась.
   - Пожалуйста, не пишите ничего моему отцу! - повторил я.
   - Там видно будет, - сказал он. - Посмотрим, как ты будешь себя  вести.
Над малышом ты тоже, кажется, учинил  какую-то  дьявольщину.  Кто  бы  мог
подумать? Этакий актер, этакий комедиант!
   - Все дети комедианты, - сказала  директорша,  у  которой  всегда  было
наготове мудрое изречение.
   - Делайте со мной все что угодно, только не пишите моим родителям.
   - Ладно, это я тебе обещаю, -  сказал  директор,  чтобы  отвязаться  от
меня, - но от наказания ты не отделаешься.
   Я ушел с легким сердцем.  Я  был  глупым  мальчишкой  и  поверил  слову
директора. Мы весело пообедали, хотя дни изобилия миновали  и  пост  снова
вступил в свои права. После вечерних занятий я наспех приготовил уроки  и,
задыхаясь от волнения и  восторга,  вновь  отдался  волшебству  письма.  Я
написал три длинных послания -  первое  моей  дорогой  матери,  в  котором
призывал на нее милость и благословение божье и сообщал ей о своем  обете.
Второе письмо, несколько более короткое, я отправил Периклу. Его я  прежде
всего поблагодарил за подарок и сообщил ему, что мы увидимся не  во  время
летнего семестра, как мы думали, а гораздо  позже.  Ему  я  тоже  подробно
объяснил причину этого, хотя знал, что он ни во  что  не  ставит  религию,
божью матерь, обеты, ex voto и тому подобное. Третье  письмо  я  адресовал
полковнику. Это послание было очень коротким, так как уже прозвенел звонок
к ужину и надзиратель начал собирать наши письма.
   Отцу я не написал. А ведь пока я писал, я много о  нем  думал,  гораздо
больше, чем о других. Не могу объяснить, почему я не написал ему. Я  вовсе
не сердился на него за то, что он не  обратил  внимания  на  телеграмму  с
оплаченным ответом, что он не написал мне, не прислал подарка. Это чувство
не могло возникнуть у ребенка, который привык подчиняться такому человеку,
как мой отец.
   Меня  подвергли  довольно  строгому  наказанию.  Но  я  не   счел   его
несправедливым. Правда, зуб, который  я  искусно  вставил,  сидел  так  же
крепко, как прежде; зубной врач подивился будто бы моей работе. Но  слова,
с которыми я обратился к Голиафу: "Он сидит?" - теперь нередко  относились
ко мне, и  товарищи  не  щадили  меня,  отвечая:  "Да,  сидит!"  Я  сидел.
Наказание - шесть часов карцера - не пугало меня. Я использовал это  время
на воспоминания о юности, - впрочем, что может  подросток  называть  своей
юностью! - об отце, о пилигримах, о седом  мальчике,  о  пире,  который  я
задал моим тогдашним соученикам на  драгоценные  дукаты,  о  полусгоревшем
учебнике по душевным болезням (его я протащил контрабандой, и  он  скрасил
мне часы наказания). В обычное время я не мог читать эту книгу без помехи,
любопытные мальчишки не давали мне  покоя.  Таким  образом,  время  прошло
очень быстро, и совесть моя снова была чиста. Я забыл  дурацкое  выражение
Валли "разрешится", я знал теперь, что обет мой принят и  что  все  должно
кончиться хорошо. Я всецело полагался на бога.
   Действительно, через несколько дней, во второй половине января,  пришла
наконец телеграмма.  Был  ли  это  ответ,  оплаченный  мною  давным-давно?
Безразлично. В конце концов и тогда я истратил деньги моего дорогого отца.
Я вскрыл телеграмму, и меня охватило чувство неописуемого счастья. Я готов
был расцеловать весь  мир,  даже  обоих  Голиафов,  а  особенно  -  мудрую
директоршу.
   Содержание телеграммы было очень кратким: "Родилась сестричка.  Мать  и
Юдифь здоровы. Счастливы. Отец".
   Помню, что в эту ночь я не мог заснуть от радости. И в простоте своей я
думал, что за этим днем последуют уже только счастливые дни.
   Действительно, почти сразу пришло очень ласковое письмо от  полковника.
Отец моего бывшего ученика получил  повышение.  А  потом  пришло  длинное,
необычайно философическое письмо от моего старого Перикла,  в  котором  он
советовал мне твердо держаться моего героического (!)  решения.  Я  должен
"принять на себя муки одиночества и вдали от  пошлых  семейных  нежностей,
которым предается мещанское стадо, с железной силой ковать  свою  судьбу".
Все это было мне совершенно чуждо, я считал большой жертвой, что до самого
лета не увижу родных.
   Разумеется,  я  сообщил  о  моем  обете  и  духовнику,  у  которого  мы
исповедовались. Но он вовсе не проникся уважением к избранному мной  пути.
Правда, он не стал ни порицать, ни одобрять меня за мой  обет.  Однако  он
чрезвычайно серьезно предостерег меня на будущее.
   - Ты не смеешь самовольно вторгаться на пути божий, - сказал  патер.  -
Ты  должен  научиться   смирению.   Смирение   есть   первая   добродетель
христианина. Смирение, покорность, терпение - понял? И уверен ли  ты,  что
действительно принес жертву,  решив  остаться  здесь  вместо  того,  чтобы
вернуться домой?
   Я, не раздумывая, ответил утвердительно.
   - Что ж, хорошо. Но смотри, никогда больше не повторяй этого, -  сказал
старый священник, заканчивая свое наставление.
   Я напомнил ему о других ex voto.
   - Ты должен благодарить спасителя твоего за проявленную к тебе милость,
но ты не смеешь противиться его воле и дерзко вымогать у него то, что тебе
хочется. Ты согрешил, и поэтому я накладываю на тебя наказание... - И  тут
последовало число литаний и других молитв, которые я должен прочесть.
   Впрочем, для меня это даже не было наказанием, я вообще любил молиться.
   Но должен сказать, что на этот раз исповедь не принесла мне облегчения.
С тяжелым сердцем вернулся я в пансион и нашел там - я чуть не  сказал:  к
своему ужасу, - длинное письмо от отца. Предчувствие не обмануло  меня.  С
тех пор как я стоял рядом с Валли на коленях перед печью в старой детской,
отец никогда еще не укорял меня так сурово.
   Директор не сдержал  своего  обещания.  Он  написал  моим  родителям  о
происшествии с оконным стеклом. Как я узнал позже, он  хотел,  чтобы  отец
заплатил ему за стекло; правда, отец так никогда этого  и  не  сделал,  но
письмо его  опрокидывало  все,  чего  я  достиг  за  месяцы  пребывания  в
пансионе.
   Во-первых, отец отменял мое решение остаться здесь, в  А.,  ибо  только
ему принадлежит право решать этот вопрос и нести "безмерные  расходы".  Но
не расходы принуждают его забрать меня немедленно, нет, -  я  осрамил  его
своей невообразимой грубостью и низостью, я  сидел  в  карцере.  Самым  же
ужасным было то, что он обвинял меня в лицемерии и ханжестве. Я  попросил,
чтобы мне объяснили, что значит "ханжество", но  товарищи  тоже  не  знали
значения этого слова, его знал только священник. Отец писал,  чтобы  я  не
пытался провести его телеграммами, за которые плачу не я. Он  не  ждал  от
меня такого поведения, хотя ему следовало бы ожидать всего. "Я не  простил
тебя, - писал он строго, но справедливо, как мне казалось тогда,  -  я  не
простил твоих преступных шалостей,  мотовства,  подделки  подписей,  но  я
забыл о них. Ты заставил меня снова вспомнить все. У  меня  самые  мрачные
опасения относительно твоего будущего, ты должен быть у меня на глазах. Не
пиши мне и не волнуй бедную мать, которая  нуждается  в  покое  и  которую
очень огорчают твои безобразия. Довольно подлогов, и, пожалуйста, довольно
попоек!"
   И ни привета, ни подписи!



9

   В промежуток времени, к счастью короткий,  который  прошел  между  этим
письмом и моим возвращением домой, тяжелее всего было то, что  я  не  смел
писать.