едником, свою родню он ненавидел. Все эти  старые  песни  я
знал. Они были  совершенно  напрасны.  Но  сейчас  он  пустил  отравленную
стрелу.
   - Мне было бы понятно, -  сказал  он,  -  если  бы  вы  хотели  создать
настоящий дом для своего  родного  ребенка,  дом,  которого,  может  быть,
нельзя создать здесь, в лечебнице. Но для ребенка польского  полковника...
Что за ослиное благородство! Вы должны знать, милостивая  государыня,  что
госпожа Эвелина фон К. не была с ним в связи все время,  предшествующее...
Вы понимаете? Если наш милый волокита и много чего натворил, в этом  новом
гражданине вселенной он совершенно неповинен, даю вам слово...
   Но яд был слишком тонок. Валли гораздо легче поверила моему  неуклюжему
вранью.
   - Ах вы, мужчины! - сказала она, чувствуя себя невесть какой умницей. -
Всегда вы стоите друг за друга. Я прекрасно знаю, что  это  ребенок  моего
мужа. Я видела девочку собственными глазами. Его родной брат Виктор, а  он
вылитый портрет моего  мужа,  не  так  похож  на  него,  как  этот  бедный
червячок. Ладно уж, старый плут! - сказала она мне. -  Дай  я  все  улажу.
Сейчас я позвоню твоему отцу. Надеюсь,  он  запасся  новыми  силами  и  не
упадет в обморок.
   Мне  не  хотелось  присутствовать  при  этом  телефонном  разговоре.  Я
простился и отправился спать. На другой день выяснилось, что все трудности
с документами ребенка улажены. А также и с моим  отцом.  Мы  могли  уехать
после обеда. Мой последний визит предназначался другу моему Периклу, как и
первый мой визит несколько лет тому назад. Я застал его  расхаживающим  по
комнате без палки, он приветствовал меня, несколько запинаясь,  но  вполне
внятно. Что за чудо снизошло сюда с небес? Ему жаль было, что я уезжаю, он
просил меня поскорее приехать опять. Из разлагающегося трупа он,  кажется,
начал снова превращаться в человека. Я испытывал  искушение  поговорить  с
ним, как в былые времена. Но мои мысли были с Валли и с ребенком. Я вышел,
не дослушав его лепета.  Только  много  позднее  я  понял,  что  это  была
величайшая  глупость  в  моей  жизни.  Ничего  не  подозревая,  по  чистой
случайности,  подобно  Грефе,  открывшему  операционный   способ   лечения
глаукомы, я открыл единственный способ лечения  паралича  при  сифилисе  -
искусственно  вызванную   лихорадку.   Единственный   путь   если   не   к
окончательному излечению  паралитика,  то  к  радикальному  улучшению  его
состояния. Но я прошел мимо этого самого  действенного  лечения  паралича,
единственного великого способа лечения в области  душевных  болезней,  как
много лет назад я прошел мимо железы Каротис.
   Нам пришлось взять билеты третьего класса. Но и в переполненном  поезде
тотчас же уступили место скромной женщине с грудным ребенком на руках. Мне
пришлось стоять. У меня разболелось колено. Я ничего не  сказал,  но  люди
заметили это, мне тоже освободили местечко против моей жены и  ребенка.  Я
задремал. В первый раз я  почувствовал  что-то  вроде  облегчения,  первое
робкое предчувствие утешения. Мой старый товарищ Валли  держала  на  руках
ребенка - частицу моей любимой, и с беспредельной заботливостью  ухаживала
за ним во время пути.
   Я снова увидел отца. Он совершенно оправился, то есть акции его  пришли
в себя почти так же быстро, как его нервы.
   - Так это твоя Габи? - сказал он мне (он был умнее моей  жены),  увидев
младенца  в  импровизированных  подушках,  спеленатого  в  свивальники  из
бинтов, потому что у нас не было времени экипировать его заново.
   Я очень спокойно поглядел на него. Я молчал. Потом я спросил:
   - Где я буду жить? Где я буду вести прием?
   - Прием? - переспросил он и широко раскрыл глаза.
   - Я буду заниматься частной практикой, - сказал я.
   - Нет, это невозможно. Ты нужен мне. Ты  должен  мне  ассистировать.  Я
нуждаюсь в опоре. Моя рука уже не та, что прежде.
   - Вряд ли это обрадует твоих пациентов, - ответил я жестко.
   Он посмотрел на меня так, словно увидел привидение. Таким он  меня  еще
не знал.
   - Если ты нуждаешься в помощи, я попробую работать  с  тобой,  отец,  -
сказал я, - только попробую!
   - Мы, конечно, поладим, - пробормотал он смиренно. -  Не  принимай  все
так трагически. Габи! Так, значит, она  звалась  иначе.  Впрочем,  у  тебя
прекрасный ребенок, а ты знаешь, я всегда любил детей. Мой дом всегда  был
детским садом, у нас, смело могу сказать, никогда не просыхали пеленки.
   - Вот таким ты мне нравишься, отец, -  сказал  я.  -  Теперь  я  должен
умыться, поесть, а вечером ты расскажешь мне, какие у тебя сейчас  больные
и какие предстоят операции.
   - Ничего лучшего я и не желаю, - сказал он и пожал мне руку. - Я всегда
хотел, чтобы было именно так.
   - Но я не могу работать даром, - сказал я, - назначь  мне  жалование  в
твердой валюте.
   - К чему тебе деньги? Я всегда ведь забочусь обо всех вас.
   - Но я хочу сам отвечать за свою семью.
   - Мы еще поговорим обо всем этом, сначала отдохни.
   - Мне нужно иметь свободные вечера. Я не  могу  взять  на  себя  ночные
дежурства в твоей клинике. Я задумал большую работу об атрофии зрительного
нерва и  по  вечерам  буду  заниматься  исследованиями  в  университетской
нервной клинике.
   - Невыгодное дело, - сказал он  саркастически.  -  Тебе  не  слишком-то
везет с  научными  работами.  Хорошо,  пусть  будет  по-твоему,  пусть  не
говорят, что твой старый отец заслонял тебе солнце, то есть стоял  поперек
пути.
   Я не улыбнулся  его  ребяческой  манере  выражаться,  его  старомодному
педантизму.  Я  спокойно  настоял  на  своем.  Я  понял,  что  мне   нужно
осуществлять мою волю и тогда передо мною смирятся все.
   К сожалению, это оказалось не так-то просто. С первой  же  минуты,  как
только моя дочь вошла в наш  дом,  некто  воспротивился  моим  желаниям  -
красивая, холодная, избалованная  Юдифь.  Она  плакала,  она  рыдала,  она
заперлась у себя в комнате, она ничего не ела  три  дня,  кроме  шоколада,
который ей носила моя жена, она возненавидела моего второго  ребенка,  она
не хотела жить в одном доме с ним. Я никогда не видал такой  ревности.  Ее
так оскорбило появление новой гостьи, словно ей одной принадлежали великие
права на меня. Отец был привязан к Юдифи больше, чем ко всем нам, для него
Ниши сразу стала бельмом в глазу. Он охотно  дал  бы  нам  теперь  сколько
угодно денег, только бы мы поместили Ниши в детский приют. Но у меня  и  в
мыслях не было расстаться с ребенком. Валли заменила ему мать. Она была на
моей стороне. Мы настояли на своем. Звезда моего отца клонилась к  закату.
Теперь и он, и одряхлевшая, беспомощная мать зависели  от  нас,  от  более
молодых. Для себя мы ничего не  требовали,  а  для  ребенка  только  самое
необходимое. В конце концов все с этим примирились. Даже  Юдифь  мимоходом
ласкала ребенка. Только жену мою она больше знать не желала.
   У меня не было времени возиться с  моей  красивой,  но  властной  и  не
поддающейся влиянию сестрой. Моя жизнь и так была достаточно трудной из-за
отца.
   Он всегда был неблагодарен. Но от столь незаурядного человека  никто  и
не ждал благодарности. Отсутствие в нем чувства благодарности  действовало
даже магнетически. И к этому я привык. Гораздо важнее было то, что он  уже
не был таким блистательным мастером своего дела, как прежде. Я увидел  это
при первой же  совместной  операции.  И  мне  уже  не  доставляло  радости
ассистировать ему. Знал ли он об этом? Он ведь сказал  недавно:  рука  моя
уже не та, что прежде. Почему же он не отказывался от трудных операций?
   Он оперировал с переменным  успехом.  Если  ему  везло  и  все  сходило
хорошо,  он  смотрел  на  меня  сверху  вниз.  Но  если  исход  оказывался
неблагоприятным, упреки градом сыпались на меня, противоречить  ему  я  не
смел. Жена умоляла меня быть терпеливым. "Это не может длиться  долго,  он
сам скоро поймет". Я тоже так думал. Я следовал  малейшему  его  знаку  во
время работы, я следил за ходом  болезни  после  операции  и  старался  не
допускать к нему особенно сложных больных. Он  заметил  это.  И  стал  еще
подозрительнее. Он бегал за пациентами. Он начал, чего раньше  никогда  не
бывало, "приспосабливать"  свои  цены,  и  ему  удавалось  вновь  и  вновь
завоевывать доверие бедных людей. Но что самое ужасное, он пытался внушить
уважение больным, самому себе, может быть, даже и мне тем,  что  оперирует
быстро, виртуозно, точно,  по  часам.  Разумеется,  приобретенная  техника
всегда остается на определенном уровне. И все же не  могло  быть  никакого
сравнения между педантически точными, тонкими,  тщательными,  продуманными
до малейших подробностей операциями, которые он делал несколько лет назад,
и его теперешней работой. Однажды к концу операции силы изменили  ему.  Он
не мог закончить ее. Я довел операцию до конца, и, к счастью для нас троих
- пациента, отца и меня, - результат оказался блестящим.
   Отец неохотно мирился с тем, что я каждый вечер оставляю его и ухожу  в
нервную клинику. Мне следовало  оставаться  с  ним,  играть  в  карты  или
сопровождать  его  на  прогулку.   Он   называл   меня   filius   ingratus
[неблагодарным сыном (лат.)], донкихотом науки. Был ли он прав? Я старался
найти способ как можно дольше сохранять зрение у больных сухоткой спинного
мозга.
   - Это трупы в отпуску, игра не стоит свеч.
   - Для меня стоит.
   - Само существо этой болезни неизлечимо, - повторял он.
   - Но именно этот страшный симптом не является неизлечимым.



4

   Огромную, чтоб не сказать единственную, неомраченную радость доставляла
мне моя дочь. Я ведь могу ее так называть? Ниши была самым очаровательным,
самым восхитительным  ребенком  из  всех.  Сначала  в  колыбели,  потом  в
настоящей кроватке, потом в старом  манеже  на  колесах,  в  котором  дети
учатся ходить и который мы наполовину сломали в детстве, потом, когда  она
впервые начала есть, сидя за столом, потом с первыми игрушками и, наконец,
когда она сказала первые внятные слова. Все было  для  меня  внове!  Я  не
следил за развитием моего собственного  ребенка.  Валли  вырастила  нашего
сына в Пушберге без меня.
   Правда, у меня были маленькие братья и сестры, но когда родилась Юдифь,
мне было уже пятнадцать лет. Для брата и сестры разница  в  возрасте  была
слишком велика, для отца и дочери слишком мала. Именно по этой причине она
всегда оставалась мне немного чужой. К сожалению, я не  был  ей  чужим.  Я
хорошо   знал,   что   за   ее   злыми   словами,   за    ее    умышленной
пренебрежительностью, за ее заученной грубостью по отношению к моей бедной
жене, которая  пожертвовала  собой  ради  семьи,  кроется  любовь,  любовь
ребенка к отцу. Отец мой был слишком стар для  Юдифи.  Она  видела  в  нем
смешного патриарха, старомодного  чудака.  Когда-то  он  был  значительным
человеком, но теперь ей ничего не стоило обвести  его  вокруг  пальца.  Ей
хотелось бы, чтобы  ее  отцом  был  я.  Я  понимал  ее.  И  жалел  ее.  Но
сострадание очень занятого человека никогда не  заменит  истинной,  всегда
обновляющейся, радостной любви, любви, которую я питал только к Ниши. И, к
сожалению, совершенно  невольно,  я  оказался  причиной  того,  что  Юдифь
перестала чувствовать себя хорошо среди нас, что она уходила почти  каждый
вечер из дому, что ей каждый день звонили по телефону разные молодые люди,
которые называли себя только по имени и не желали сообщать  свою  фамилию.
Но времена переменились, сравнивать теперешнее  общество  с  довоенным  не
приходилось. Оставалось предоставить свободу молодежи,  раз  мы  не  могли
дать ей ничего надежного.  Ничего  надежного  и  не  существовало.  Дорогу
юности!
   Наше финансовое положение все время колебалось. Сегодня мы были богаты,
завтра выяснялось, что мы  потеряли  половину  состояния.  Тогда  мы,  как
азартные игроки, ждали следующего дня. Я никак  не  мог  приспособиться  к
этим ужасным колебаниям, я был слишком неопытен  в  биржевых  делах.  Отец
тоже не мог, он был  слишком  опытен.  Единственный,  кто  шел  в  ногу  с
временем, называемым периодом инфляции, была моя жена. Ей мы обязаны  тем,
что у  нас  была  еда,  что  дом  наш  не  пришел  в  запустение,  что  за
сестренками, братишками и моими детьми был  хороший  уход  и  что  уровень
нашей жизни в общем удалось сохранить. Моя мать, на отекших ногах, в своих
старых шелковых платьях, со своей пропыленной элегантностью, бродила среди
нас, словно привидение из  далекого  прошлого.  Но  она  по-прежнему  была
доброй матерью, изобретательной в мелочах, особенно для малышей.  Я  знаю,
она никогда не делала разницы между своими детьми  и  моими.  Я  ей  очень
благодарен за это.
   Моя работа об атрофии глазного нерва и борьбе  с  ней  при  туберкулезе
позвоночника близилась к концу. Я послал рукопись  в  большой  медицинский
журнал. Редактор обещал напечатать ее не позже, чем через три  недели.  Но
так как из-за недостатка бумаги номера выходили с  большими  перерывами  -
вся бумага шла на денежные знаки и на газеты,  -  появление  статьи  очень
запоздало. Однажды вечером отец вернулся домой, торжествуя. Уж не узнал ли
он чего-нибудь хорошего о моей работе? И да и нет! Он показал  мне  другой
журнал со статьей известного окулиста, посвященной той же теме, что и моя.
Наши выводы почти совпадали. Я обрадовался. Ведь это значило,  что  работа
моя была верна. Отец схватил меня за руку и встряхнул.
   - Ты что же, не понимаешь?! Твоя работа потеряла всякую цену.
   - Нет, не думаю. Просто  мы  оба  одновременно  сделали  весьма  важное
открытие.
   - Одновременно? Да, может быть, он украл твое открытие. Ты  никогда  не
умеешь держать язык за зубами.
   - Этого я тоже не думаю, - сказал я. - Он не  нуждается  в  том,  чтобы
красть.
   -  Не  нуждается!  Каждый  нуждается,  особенно  теперь!  Ты  все   еще
расточитель?  Ты  и  сейчас  гуманист?  Ты  все  еще  донкихот?  Все   еще
благословляющий...
   Слово Христос или Иисус он не произнес. С  некоторых  пор  он  перестал
быть скептиком. Он чувствовал, что силы его оставляют.  Это  не  заставило
его отказаться от операций, но заставило  искать  примирения  с  небесами.
Теперь он каждое воскресенье ходил к обедне с моей женой  и  говорил,  что
ему хочется поступать, как все. Преклонить  колени,  помолиться,  подышать
ладаном и исповедаться - это не может принести вреда. Позднее  же  (и  как
можно позднее) может и пригодиться.
   - Ты согласен? - спросил он как-то.
   - Конечно, - ответил я.
   Он  позволил  мне  замещать  его  у  нас  в  доме.   Например,   каждый
понедельник, перед уходом братьев и сестер в школу, я должен был раздавать
им новые перья. Юдифь училась в лицее. У нее  было,  правда,  великолепное
вечное перо, но если другие получали какую-нибудь вещь, да  еще  от  меня,
значит, и она должна была получить, - даже если и  не  знала,  что  с  ней
делать.  Но  когда  таким  пустяком  (два  пера  тебе,  сестренка!)  можно
доставить маленькую радость, почему же не сделать этого? Как мне  хотелось
порадовать и отца, который состарился вовсе не по летам, - ему  ведь  было
еще далеко до шестидесяти! Но его радости стоили дорого.  Он  снова  начал
крупно играть на бирже. Может быть, врачебная  деятельность  не  заполняла
его уже так, как прежде,  он  стал  меньше  зарабатывать  и  казался  себе
ничтожным. Ему хотелось играть важную роль,  благодаря  своему  состоянию,
раз уж больные начали постепенно покидать его. Как часто жена подходила ко
мне - она ведала также приемом и телефонными разговорами - и шептала,  что
тот или иной пациент хочет лечиться у  меня,  а  не  у  старого  господина
профессора. Я не соглашался на просьбу больного, я был  уверен,  что  отец
работает не хуже всякого другого, старого, опытного врача.  И  я  оставлял
ему иллюзию былого величия. В крайнем случае я мог вести его руку, и здесь
он слушался меня. Не то было с биржевыми маневрами. Мы с  женой  не  могли
добиться, чтобы он выдал нам доверенность. А если бы он нам ее и  выдал  -
разве я посмел бы взять на себя ответственность? У нас была большая семья.
Содержание детей стоило дорого. Дома не давали почти никакого  дохода,  то
есть  давали  тысячи  в  совершенно  обесцененной  валюте.  Мы   с   отцом
зарабатывали миллионы на самое необходимое. Постепенно мы рассчитали часть
прислуги, моей бедной беспомощной матери пришлось взяться за работу, и она
делала это с радостью. Ее мягкому старому сердцу было приятно, что в  этих
стесненных обстоятельствах  она  может  наложить  "маленький  пластырь  на
большую рану" своей семьи. Она пробовала все. Однажды днем она, сияя, ушла
с большим пакетом. Вечером она вернулась удрученная, все с тем же пакетом,
и я слышал, что она бормочет что-то за запертой дверью моей жене, а  потом
приглушенно всхлипывает. Она  решила  продать  свои  роскошные  страусовые
перья и эспри, которые перед войной стоили много тысяч,  а  ей  предложили
какие-то пустяки. Она не понимала нового времени.
   Но понимал ли его отец, который изо дня в день  терял  много  миллионов
крон и вместо того,  чтобы  бросить  наконец  играть,  все  удваивал  свои
"ставки"? Расточителем теперь был он. А я должен был думать о жене, о двух
детях, о матери, о  сестрах  и  братьях.  Я  стал  мастером  бережливости,
вернее,  пытался  им  стать,  и  это  при  моих  седых  волосах!  Юдифь  с
нескрываемым отвращением смотрела на то, как мы экономим, как  скромно  мы
ужинаем по вечерам, как мы зажигаем свет только в нескольких комнатах, как
мы ничего не покупаем, как мы перелицовываем старые добротные платья и мои
галстуки, хотя я с большим удовольствием совсем не носил бы галстуков, чем
выворачивать их наизнанку. Но многим из этих лишений мы подвергались  ради
нее. Отец всегда настаивал на сохранении ее  полиса.  Он  перевел  его  на
золотую валюту. Это  давало  всем  нам  некоторую  уверенность,  и  совет,
который я в свое время  дал,  в  сущности,  по  неопытности,  стяжал  мне,
конечно незаслуженно, славу финансового гения. Однако в этом деле  была  и
оборотная сторона. Платить за страховку нужно было тоже в  золоте,  а  так
как невозможно было больше покупать  доллары,  с  нас  требовали  огромные
суммы в нашей жалкой валюте, и без малейшего промедления. Как часто  перед
обедом, пересчитывая свои деньги, я  видел,  что  их  слишком  мало,  и  с
нетерпением ждал гонораров за визиты. К счастью, гонорары так  возросли  в
последнее время, что я мог регулярно вносить деньги в страховое общество.
   Я не знал уже больших волнений, страстей,  катастроф,  подобных  смерти
моей незабвенной Эвелины. У нас с женой уже не было бурных  объяснений  по
поводу нашей жизни, нашей любви, нашей вины в столь многом.  Я  был  полон
забот, у моей жены были заботы, у моей матери тоже. Братья и сестры еще не
знали забот, отец уже не знал  их.  Он  стал  пламеннейшим  оптимистом.  И
игроком.  К  тому  же  он  внушил  себе,  что  играет  на  бирже  не   для
удовлетворения собственной страсти, а чтобы обеспечить будущее семьи.  Так
почему же теперь, после его обращения, когда он уверовал  в  помощь  неба,
ему не быть в хорошем настроении? Даже в слишком хорошем! Вечера наши были
однообразны. Я никогда не замечал этого. Я  начал  новые  теоретические  и
экспериментальные работы.  По  вечерам  я  чувствовал  усталость.  Хорошую
усталость. Мне доставляло удовольствие  побыть  среди  своих,  поиграть  с
Ниши. Но она была властолюбива,  как  ее  мать,  для  ее  игр  требовался,
вероятно, менее изнуренный и более молодой человек, чем я.
   Впрочем, хоть она не была моей плотью и кровью,  кое-что  она  от  меня
унаследовала. Она любила дарить. Но она никогда не получала новых игрушек.
В нашем доме,  где  выросло  столько  детей,  был  огромный  запас  старых
игрушек. Сохранилось даже несколько моих игрушек, которые в течение многих
лет переходили из рук в руки.  Ниши  принадлежали  все.  Других  ей  и  не
хотелось. У нее были игрушки для мальчиков и игрушки для девочек: железные