ле долгой практики у отца, уже безболезненно
- верхнее, а потом и нижнее веко и обильно смазал их раствором.  К  вечеру
веки покраснели  и  разбухли,  как  губка,  слизистая  оболочка  покрылась
вздувшимися сосудами, пленочка на роговице  еще  больше  напоминала  белый
фарфор, и глаз перестал видеть окончательно. Но старуха верила в меня. Она
ни о чем не расспрашивала и молча терпела боль,  когда  я  опять  и  опять
смазывал ей веки свежим раствором. Воспаление усилилось, бедняга не  могла
спать и жестоко страдала.
   Ничего больше нельзя было сделать. Мы следили за тем, чтобы в  глаз  не
попала инфекция, наложили влажную повязку, и женщина, привыкшая  к  труду,
обречена была на несколько  дней  полнейшего  покоя.  Через  неделю  после
начала лечения я исследовал глаз. Воспаление стало проходить, боль утихла,
сон и  аппетит  восстановились.  Пленка  казалась  несколько  тоньше,  она
превратилась как бы в кусочек папиросной бумаги, а к концу третьей  недели
стала почти прозрачной.
   Все мы очень обрадовались, когда я установил, что глаз, который  прежде
был худшим, стал теперь видеть лучше,  чем  другой.  Нужно  было  провести
лечение и другого глаза, но не сейчас; дом, переполненный больными, не мог
обойтись дольше без надзора экономки. Старуха была  очень  благодарна,  ей
хотелось оказать мне какую-нибудь услугу. Но какую?  У  нас  было  все.  Я
видел, как экономка провожает меня взглядом, когда я прохожу  мимо,  порой
мне казалось, что она хочет мне что-то сказать, но я был  очень  занят.  К
моей обычной работе с шести утра  и  до  самой  ночи,  -  мне  приходилось
отвечать за очень беспокойных, буйных, тяжелых больных,  -  присоединились
еще и хлопоты о разводе. Я поехал  в  город  посоветоваться  с  адвокатом.
Правда, ни от моей жены, ни от мужа Эвелины не было никаких известий, и от
моего сына тоже. Но я не чувствовал себя покинутым. Эвелина была страстной
и нежной, как никогда. Я был так счастлив с ней, что не  понимал,  что  же
будет дальше. Наша любовь нисколько не ослабевала, она  росла  и  делалась
все более бурной и мрачной, с каждой ночью. Если бы  только  Эвелина  была
здорова,  как  миллионы  людей!  Как  мой  отец,  моя  мать,  как   старая
несокрушимая экономка!  Но  Эвелина  была  нездорова,  она  скрывала  свой
кашель, она подавляла его,  пока  он  все-таки  не  прорывался  в  ужасных
приступах. Она по целым  дням  лежала  на  кушетке  и  просыпалась  только
вечером, когда я, усталый от работы, возвращался домой. Она была тогда еще
более бурной и неистовой, чем я. Часто мне казалось, что Эвелина  скрывает
от меня не только болезнь. Но что же еще?
   Меня терзало беспокойство, как всякого, кто испытывает слишком  большое
счастье. Я часто входил к моему старому другу Периклу,  он  теперь  обычно
дремал, но я все еще пытался  видеть  в  нем  незабвенного  товарища  моей
юности. Я садился к нему на кровать,  я  гладил  его  волосы,  руки,  лоб,
одеяло, под которым обрисовывалось исхудавшее тело, он что-то лепетал, это
могло означать и сахар, и покой, и Христос, и просто животное  бормотанье.
Но, может быть, он понимал меня лучше, чем мог это выразить? В его глубоко
запавших глазах, несмотря на косину, было что-то говорящее,  его  рот  под
густой  бородой  казался  невероятно   страдальческим.   Я   утешал   его,
уговаривал. Может быть, он улавливал смысл или по крайней мере  звук  моих
слов, ему это было как будто приятно, он начинал тихо вторить мне. Но  как
только я переставал говорить, он тоже мгновенно умолкал. Я наблюдал это  и
у других паралитиков. Но их я видел только во время осмотра, когда  я  был
вооружен моими инструментами, моими записями, их я  видел  только  глазами
врача. Его я видел глазами друга.
   Наступило начало июня 1919  года.  Я,  как  обычно,  возвратился  домой
поздно вечером. Эвелина накрыла на стол. Экономка ежедневно  посылала  нам
прекрасные  цветы  из  больничного  сада.  Моя  возлюбленная,  еще   более
возбужденная, чем всегда, без конца восторгалась  великолепным  букетом  и
погружала  в  цветы  свое,  несмотря  на   все   косметические   средства,
осунувшееся лицо. Заставить ее есть я не мог. В комнате чуть слышно  пахло
дымом сигарет. Я не спрашивал Эвелину, я знал, что она все равно не скажет
правды. Я притворился, что верю, будто она уже ела, и даже "в  десять  раз
больше, чем всегда".
   - Прошу тебя, съешь еще что-нибудь, самую малость, -  сказал  я,  -  ты
совсем обессилеешь.
   - Я не могу ужинать по два раза в вечер. Приятного аппетита!
   - Эвелина, - я обнял ее и привлек к себе, - разве ты не любишь меня?
   - Люблю тебя? - переспросила она, смеясь,  и  быстро  высвободилась.  -
Нет, в сущности, не люблю. За что мне тебя любить? Нет! Ты погубил меня!
   Я тоже невольно рассмеялся,  таким  смешным  показался  мне  ее  ответ.
Наконец мне удалось усадить ее к себе на колени, и  я  начал  кормить  ее,
словно маленького ребенка.
   - Разве тебе не хочется уехать  отсюда?  -  спросила  она  между  двумя
глотками.
   - Нет, я не могу рассчитывать на отпуск раньше конца лета.
   - Но если бы мне пришлось уехать? Например, в  Меран,  в  туберкулезный
санаторий?
   - Но ты всегда говорила мне, -  ответил  я  удивленно,  -  что  у  тебя
здоровые легкие.
   - Да? Ну, значит, так оно и есть. - И она соскользнула с моих колен  на
пол, где больше всего любила сидеть. - Я не сделала больно твоему раненому
колену? - спросила она.
   - Нет, нет, - солгал я, - так что же ты думаешь о Меране?
   - Я думаю, что охотно поехала бы туда с тобой.  Я  не  могу  оставаться
здесь вечно.
   Я обсудил этот вопрос с доктором  Морауэром.  Он  согласился  дать  мне
отпуск на две недели, чтобы я мог отвезти Эвелину в Меран  и  оставить  ее
там. Она очень удивилась, когда я сообщил ей о его согласии.
   - Да, но на какие деньги мы будем там жить? - спросила она. - В  Меране
дорого. - Она играла своими великолепными серьгами с громадными камнями.
   - Эвелина, - сказал я, - я смогу оплатить только половину расходов.
   - Жаль. У меня тоже ничего нет.
   - Но у тебя ведь есть драгоценности. - Я умолчал  о  ее  предполагаемом
личном состоянии. - Ты можешь продать один камень и заплатить  за  полгода
лечения.
   Она покачала головой.
   - Я никогда  не  расстанусь  с  моими  драгоценностями.  Это  свадебный
подарок мужа, это семейные драгоценности.
   - Но если дело идет о твоем здоровье, о твоей жизни?
   - Ты преувеличиваешь, мой дорогой, мой любимый старичок.
   - Моя дорогая Ниши, - сказал я, - ты должна уехать.
   - Я тоже так думаю.  Продолжать  жить  так  мы  не  можем.  Моя  тетка,
канонисса, жестоко упрекает меня, Мне уже не шестнадцать  лет,  мне  скоро
тридцать. Тебе, конечно, очень приятно иметь при себе влюбленную  дурочку,
но я вовсе не хочу быть ею.
   - Мы поженимся. Я написал жене.
   - Она даже не удостоила тебя ответом.
   - Твой муж тоже не написал тебе.
   - О нет, написал! - сказала она, но  тотчас  же  спохватилась.  -  Нет,
написал, понимаешь, не  лично,  через  адвоката,  он  известил  меня,  что
никогда не согласится на развод. Он любит меня. К сожалению.
   - Он писал тебе, а я узнаю об этом только случайно?
   - Успокойся, - сказала она и подошла ко  мне.  Ее  серо-стальные  глаза
выражали все что угодно, но при всей моей любви я ничего  не  смог  в  них
прочесть.
   - Зачем мне отягощать твою жизнь? Нам надо расстаться или...
   - Да, или?.. - спросил я и задрожал.
   - Нет, этого я не могу тебе сказать. Не  сегодня.  Может  быть,  позже,
ночью...
   Через полчаса я разделся и вытянулся в постели.  Эвелина  сняла  только
платье. Она лежала на другой кровати, свесив вниз голову, но кончиком ноги
она щекотала мое плечо, и я невольно рассмеялся. Она придвинулась ко мне и
коснулась меня своими теперь такими худыми коленями.
   - Я хотела бы делать с тобой все, что мне вздумается, - прошептала  она
мне на ухо, и я увидел голубое сияние ее огромных  драгоценных  камней.  Я
глубоко вздохнул.
   - Говори же, говори, - прошептал я.
   - После, после, - ответила она тоже шепотом и, поднявшись, прыгнула  ко
мне на кровать.
   Она стояла, покачиваясь на своих прекрасных длинных ногах,  и  шелковая
сорочка развевалась вокруг ее бедер. Я закрыл глаза,  чувствуя,  что  меня
укачивает, как ребенка. Может быть, я в самом деле уснул,  переутомленный.
Но я тотчас же проснулся. Я  почувствовал  ее  маленькую,  босую  холодную
ступню у себя на боку. Сняв чулки, она легонько водила левой ногой по моей
груди, а потом осторожно поставила ее на то место, где билось сердце.
   - Я не сделала тебе больно? - спросила она.
   Я покачал головой. Я готов был умереть у нее под ногами.
   - А теперь, а теперь? - спрашивала она.
   Она стояла у меня  на  груди,  поднимаясь  и  опускаясь  в  такт  моему
дыханию. Она была так легка, как ребенок!
   - Я не делаю тебе больно?
   И  вдруг  она  рухнула  на  меня  и  принялась  душить  меня   прежними
незабываемыми поцелуями.
   Через несколько секунд она холодно изложила мне свой план. Ни  от  моей
жены, ни от ее мужа нельзя добиться развода  добром.  А  без  развода  она
ехать со мной не может.
   - Так что же мне делать? - спросил я.
   - Ты все равно этого не сделаешь.
   - Говори.
   - Но ты никогда не воспользуешься этим против меня? Ты обещаешь?
   Я обещал. Тогда она шепотом поведала мне, что ей остается только  одно:
она должна вернуться на несколько дней  к  мужу,  чтобы  уговорить  его  и
добиться его согласия или убрать его с дороги каким-нибудь  безболезненным
и безопасным  способом.  У  меня  ведь  много  снадобий,  например,  зерна
жекверити, которые, кажется, ядовиты...
   Я было вскочил, но она удержала меня, и я подивился, как  много  в  ней
силы. Она пристально посмотрела на меня и сказала:
   - Только пойми меня правильно. Я того же потребую и от тебя!..
   - Мою жену...
   - Да чем же она лучше моего мужа? Раз мне придется пожертвовать мужем -
значит, и твоей корове придется умереть. Только мы должны  все  это  ловко
проделать. Так, чтобы никто ничего не заметил. Ведь  ни  одной  душе  и  в
голову не придет жекверити. Зерна? Ведь о них никто не знает.
   Я решил, что  все  это  скверная  шутка.  Я  зажег  свет,  чтобы  лучше
разглядеть ее лицо, но она тотчас же повернула выключатель.
   - Я никогда не посягну на жизнь моей жены.
   - Значит, на это твоей любви не хватает?
   - Но не хочешь же ты сделать меня убийцей?
   - А тебе было бы приятно, если бы я стала убийцей моего мужа?
   - Нет, я никогда не требовал от тебя этого.
   - Да, но если б это произошло совершенно случайно?
   - Нет, Ниши, - сказал я, - не шути такими вещами. Мы не  должны  думать
об этом, это просто безумие.
   - Безумие, да? Ты так думаешь?
   Прошло несколько дней, и мне показалось, что она стала  спокойней.  Она
начала  лучше  есть,  перестала  курить.  С   наступлением   летних   дней
температура как будто исчезла. Я был  вне  себя  от  радости,  когда  весы
показали значительную прибавку в весе. Я был счастлив этим -  меня  поймет
всякий, кто любил так, как любил я. Прошла  неделя.  Однажды  после  обеда
Эвелина поехала в город. Вечером она не вернулась. Я ждал. В полночь ее не
было. Я пошел к сторожке, хорошо знакомой мне еще с детства. Стояло  лето,
в темноте шелестели спелые нивы. Луны не было, только  звезды  -  особенно
Сириус, который я показывал ее отцу накануне его гибели, - сверкали ярко и
отчетливо... По насыпи проходили поезда, как и всегда,  как  и  до  войны.
Утром, около пяти, я разбудил экономку. Она вышла ко мне в ночной кофте. Я
сказал, что боюсь, не случилось ли с Эвелиной несчастья.
   - Думаю, что нет, - возразила она, - но ваша подружка, вероятно, вообще
не вернется...
   - Может быть, она заночевала у своей тетки, канониссы...  У  нее  могло
сделаться кровохарканье...
   - Не думаю. В последнее время у  баронессы  был  просто  цветущий  вид,
этакое воздушное создание. Примиритесь. Это самое лучшее.
   С первым трамваем я поехал в город. Я отправился в монастырь. Его давно
уже не существовало. Тетка не жила здесь с 1916 года.
   Наша старая экономка знала все.
   - Ваша маленькая баронесса, - сказала она, держа меня за руки, - хотела
только встретиться с вами проездом в Б. Поэтому при ней и не было  багажа.
Один  несессер.  Для  одной  безумной  ночи.  Все   дальнейшее   произошло
совершенно помимо ее желания. Мне кажется,  она  регулярно  писала  своему
мужу. Бедняга! Она убедила его, что живет в нашем  учреждении  в  качестве
пациентки и лечит нервы. Забудьте прелестную маленькую фею. Говорят, у вас
превосходная жена. Да и о сыне вам  следует  позаботиться.  Не  горюйте  о
маленькой негоднице.
   - Благодарю вас за сведения, - промолвил я глупо.
   Я ждал Эвелину и на следующую ночь, и еще долго, долго. Я не мог  этому
поверить.



4

   Я не жаловался, и все-таки меня утешали.
   - Забудьте о ней, - повторяла экономка,  от  которой  я  никак  не  мог
ускользнуть. - У вас было приятное развлечение, такие прекрасные  дни,  не
правда ли? А для милого зайчонка они оказались просто волшебным  лечением.
- Она засмеялась. - А когда мы примемся за мой второй глаз?
   Я проделал с правым глазом тот же курс лечения, что и с левым,  но  мне
удалось добиться самого незначительного  улучшения.  Впрочем,  в  больнице
далеко не все были благодарны мне за чудесное исцеление  экономки.  Своими
"новыми глазами" старуха  видела  многое,  что  прежде  ускользало  от  ее
внимания. Зато больным, вероятно, жилось теперь лучше.
   Старуха предложила  снять  с  нас  часть  обременительной  переписки  с
ведомствами, присутствиями, родственниками больных и т.д. Но  мне  все  не
хватало работы, она была лучшим моим утешением.
   - Когда вы пойдете в отпуск? - спросил меня шеф.
   Я улыбнулся через силу.
   -  Прекрасно,  -  заметил  он,  -  тем  лучше  для  меня.   Я   старею,
шестинедельный отдых очень мне пригодится. Четыре недели мне полагается, а
две вы мне  дарите,  правда?  Я  считаю,  -  сказал  он,  становясь  опять
серьезным, - что мы очень  подходим  друг  к  другу.  Измерения  кровяного
давления, которые вы проводите, дали, кажется, больший результат,  чем  я,
старый пессимист, думал. И паралич глазного нерва при  сифилисе,  пожалуй,
не так  безнадежен,  как  полагают  некоторые.  Конечно,  вам  не  хватает
оригинальных идей, которые присутствуют, например, в работе вашего отца  -
о ней мы с вами недавно говорили. Зато вы одарены трудолюбием пчелы, а это
с лихвой заменяет гениальность.
   Улыбка  моя  стала  горькой,  ведь  я-то  знал,  как  обстоит  дело  со
знаменитой работой моего отца. Великий знаток и врач человечества  Морауэр
понял меня превратно.
   - Утешьтесь в утрате госпожи фон К. Теряешь только то, чего не  имеешь.
Она тоже всегда сомневалась в вашей привязанности.
   - Эвелина? В моей привязанности? - спросил я настолько пораженный,  что
снова нарушил данное себе обещание ни с кем не говорить о ней.
   - Да, она сообщила мне  по  секрету,  что  не  хочет  служить  вам  для
времяпрепровождения, а вы непременно рано или  поздно  вернетесь  к  своей
жене, к толстой корове, как  она  не  очень  любезно  ее  величала.  Ну-с,
перейдем к более серьезному. Вы не находите, что ваш друг тает на  глазах?
А потом случай с Бр. Суд настаивает на экспертизе, чтобы назначить  опеку.
Я поручаю это вам, я считаю, что, несмотря на короткий срок, вы  набрались
достаточно опыта и можете принимать на себя ответственность в тех или иных
случаях. Вы здесь на  своем  месте.  Не  отдавайте  своего  сердца  никому
больше, это не приносит ощутимых результатов  и  лишает  вас  собранности,
которая необходима для научной работы.  Кстати,  ваша  жена  прислала  вам
письмо, я случайно видел его в почтовом ящике. Если захотите вызвать ее, с
моей стороны никаких препятствий не встретится. Я прикажу  всем  соблюдать
строжайшую сдержанность, можете рассчитывать на меня.
   Я поблагодарил и вышел. В прохладном, несмотря на  летнюю  жару,  очень
чистом, выложенном кафелем коридоре, я прочел это письмо.

   "Мой дорогой муж! Из твоего милого письма я с огорчением  увидела,  что
ты желаешь полного расторжения нашего тягостного для тебя брака.  Я  много
думала об этом и признаю, что ты прав, обвиняя меня за прошлое.  Я  должна
была поступить иначе, но я поступила так из любви к  тебе.  Теперь  у  нас
есть ребенок, и мы  оба  должны  постараться  найти  самый  лучший  выход.
Максику, как ты, конечно, уже знаешь, в Блуденце живется хорошо. Но он  не
очень  большой  ученый,  и,  вероятно,  мы  не  сможем  сделать  из   него
священника, как нам Хотелось. Ученье дается ему довольно  туго,  и  монахи
советуют обучать  его  ремеслу.  Но  это  решение,  которое  я  хотела  бы
предоставить тебе, нельзя принимать сгоряча. Может быть,  он  еще  возьмет
себя в руки и исправит свои отметки. Он  обещал  мне  это,  и  он  хороший
ребенок. Наконец, хочу сказать еще несколько слов о твоем желании. Пока  я
жива, для меня, как для католички, наш брак действителен, он  нерасторжим,
и я не могу дать  своего  согласия  на  развод.  Я  не  согласна  на  твою
вторичную женитьбу. Тебя может освободить только моя смерть. Я  так  люблю
тебя, что думала даже о самоубийстве. Но это запрещает мне не только  наша
святая вера - пусть даже я и мучилась бы на том свете,  -  гораздо  важнее
другое: как ты заменишь мать нашему сыну? Так  что  ты,  к  сожалению,  не
можешь питать никаких надежд. Зато тебе приятно  будет  узнать,  что  твои
дорогие родители здоровы и бодры, так же как все  твои  дорогие  братья  и
сестры. По дому очень много дела, прости поэтому, что я пишу тебе с  таким
опозданием и такими уродливыми каракулями. Я тоже, слава богу,  здорова  и
обнимаю и целую тебя, любящая и преданная, как всегда, твоя жена, Валли".

   Теперь я больше, чем когда бы то ни было посвятил себя своему товарищу.
И не только как врач. Я остался ему другом. Старая тетка, которая  до  сих
пор заботилась о нем, написала нам грубое письмо и заявила, что у нее  нет
больше возможности  платить  за  его  содержание.  О  мессах  она  обещала
заботиться и впредь. Приходилось отправить его в казенный сумасшедший дом.
Я видел, что он погибает. Мой шеф был прав. Но я не хотел, я не мог с  ним
расстаться. Точно так же, как я верил в возвращение любимой моей  Эвелины,
я в глубине души, конечно, никому не говоря об этом, верил и  в  улучшение
его состояния. Бывали же случаи выздоровления, один на тысячу.  Почему  же
ему не быть  этим  одним  из  тысячи?  Прорывался  же  иногда  сквозь  его
беспокойную болтовню слабый луч рассудка. "Ты игрушка  и  орудие  в  руках
господа бога!" - бормотал он  про  себя  и  механически,  словно  заводная
игрушка, садился на постели и снова падал, равномерно  в  такт,  по  целым
часам и дням. Так что будь я слепым, я все равно слышал бы его, проходя по
коридору. Он всегда был и Христом и Гете одновременно, он жил  тысячелетия
назад, он был известен на всех звездах, и его  величали  там  императором,
гением гениев и сверхбожеством. Но он терял в весе с недели на неделю.  Он
таял. Потом снова наступало улучшение. Но дело шло все-таки к  концу.  Как
долго могло это еще продолжаться?  Я  отправился  к  экономке  и  попросил
перевести его на усиленное питание за дополнительную плату.
   -  Хорошо,  будет  сделано,  -  сказала  она,  -  чтоб  доставить   вам
удовольствие. Речь  ведь  идет  о  нескольких  неделях,  -  прибавила  она
безжалостно.
   Я поблагодарил и удалился. Я все еще надеялся.
   Прошли лето и осень, но ничего  не  изменилось.  Одиночество  мое  было
ужасно. Однажды вечером, когда дни стали уже заметно  короче,  я  вошел  к
Периклу, выслал сторожа, который почти целый день дежурил при  нем  и  еще
при одном больном из соседней палаты, и начал  говорить  и  жаловаться  на
свое горе, а он продолжал свое обычное занятие  -  садился  на  постели  и
снова падал, словно он был один.  И  для