Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
к мышь.
- Операция прошла безукоризненно, говорю я вам, но вы поступили сюда в
такой запущенной стадии заболевания, что на стопроцентное выздоровление
рассчитывать не приходится. А теперь спокойствие, понятно? Сейчас еще
ничего не известно. Повязка остается. Своим непристойным поведением вы
ставите под сомнение результаты наших усилий, вы наносите вред самому
себе.
Отец улыбался, как всегда. Я дернул его за рукав, мне важно было, чтобы
он засвидетельствовал мою невиновность. Отец притворился, что не понимает
меня.
- Итак, терпение! Завтра мы посмотрим, - сказал он больному, а потом,
выйдя в коридор, сказал, обращаясь ко мне:
- Разве я преувеличиваю, когда говорю: то, что здесь делается, просто
превосходит силы человеческие...
Этот сочельник мы праздновали в домашнем кругу. Собрались все, начиная
от отца, главы семьи, и кончая самой маленькой моей сестренкой.
Я получил от Валли пуловер, который пришелся мне очень кстати. У меня
еще со, времени военной службы хранился полушубок, какой надевали часовые,
отправляясь в караул. Я легко мог обойтись без него, у меня была старая
зимняя куртка. Полушубок был еще креп" кий, я заказал из него меховой
жакет для жены, и она просто сияла. После окончания торжества мы остались
одни.
- Разве между нами никогда не сможет быть по-другому, милый? - спросила
она.
Я покачал головой и погладил ее маленькую, покрасневшую и огрубевшую от
работы руку.
- Ты все еще смотришь на меня как на горничную, - сказала она.
- Ты прекрасно знаешь, что это не так, - ответил я.
- Ты, может быть, любишь другую? - спросила Валли и искоса мрачно
посмотрела на меня.
Я молчал.
- Говори же, я хочу знать.
- Что это изменит?
- Да или нет?
- Нет, - солгал я. Я не хотел делать ей больно.
- Зачем ты лжешь? - спросила она зло. - У меня есть доказательства.
- Доказательства? Мне нечего от тебя скрывать.
- А это? А это? - крикнула она и вынула письмо Эвелины. Печать на
первом конверте была сломана, и конверт Эвелины был тоже вскрыт.
- Надеюсь, ты не прочла чужого письма? - спросили, чувствуя, как во мне
поднимается волна неистового гнева.
- Я вскрыла конверт по ошибке.
- Ты лжешь, - крикнул я. - Он был запечатан.
- Папиной печатью. Вот, ты узнаешь ее?
- Но второй конверт был заклеен.
- Я твоя жена и имею право знать, с кем ты спутался. Разве ты, - и
грубо схватив меня за плечо, она начала трясти меня, - разве ты задумался
бы хоть на минуту, если б нашел у меня письмо? Впрочем, - она вдруг
безобразно расхохоталась, и ее полная грудь напряглась, - ты очень подумал
бы! Разве тебе есть дело до меня?
- Возьми себя в руки, - сказал я, - нас слышит мальчик.
- А ты думаешь, это для него новость? Ты думаешь, он не знает, что он
подзаборник?
- У нас в доме не делают никакого различия между детьми, - заметил я.
- Никакого различия? Да, потому что я денно и нощно извожу себя и
работаю, как настоящая служанка. Но теперь все. Мой ребенок поступит в
Форарльбергскую духовную семинарию, а я пойду служить в другой дом.
- Ну и иди! - сказал я в ярости.
- Вот тебе твой подарок! - крикнула она и швырнула мне под ноги меховой
жакет. - Я не хочу ходить в обносках, на... на, вот тебе и твое любовное
письмо! - И письмо полетело мне в лицо.
Я поднял его и положил на маленький столик, стоявший перед нами. Я
готов был убить ее, но невольно вспомнил вечер в Пушберге и мраморную
доску с ночной тумбочки. Стиснув зубы, я не двигался с места. Валли
заплакала.
- Чего же ты хочешь? - спросил я.
- Ты должен опять стать моим мужем, - сказала она, успокаиваясь так
быстро, что я усомнился в подлинности ее гнева и ненависти, точно ее гнев
и ненависть могли доставить мне удовольствие.
- Нет, не могу, - сказал я. - Ты для меня больше не женщина, ты на
шесть лет старше меня, я не могу насиловать свою природу.
- Так, природу? - переспросила она и нахмурилась. - Может быть, он
прав?
Она взяла письмо Эвелины и, по обыкновению разговаривая сама с собой,
стала медленно рвать его на мелкие кусочки.
- Валли! - позвала моя мать.
Валли собрала в ладонь бумажки, приставшие к ее юбке, встала, положила
их на столик, подняла с пола меховую жакетку и перебросила ее через руку.
Уже в дверях она обернулась ко мне и сказала:
- Пойдем, пусть дети не догадываются. Пойми же меня, дорогой! Я не могу
иначе. Я люблю тебя. Я немного старше тебя, это правда, но я не так уж
стара. У меня еще течет кровь в жилах, с этим ничего не поделаешь.
- Валли, - сказал я и удержал ее за руку. - Валли, что же нам делать?
- Что же, если тебе угодно знать, - сказала она, и старый злой огонь
блеснул в ее глазах, - учись отказываться.
- Я? Я должен этому учиться? Что же еще я делаю все эти годы? Разве у
меня есть женщина? Для чего я живу? Что мне принадлежит?
- Нет, это просто великолепно, - сказала она, и на губах ее появилась
горькая, но радостная усмешка. - У тебя нет женщины, у меня нет мужчины,
разве мы не замечательная пара?
Вошли мой сын и Юдифь. Сестра, смеясь, кинулась мне на шею и принялась
осыпать меня бешеными поцелуями. Пришлось сделать вид, будто я отвечаю на
ее нежности, я не хотел показывать детям, что произошло между мной и
женой. Мы сошли вниз ужинать. Потом я снова вернулся в комнату, чтобы
собрать клочки письма Эвелины, но они исчезли все, кроме нескольких
малюсеньких кусочков, исписанных неразборчивым почерком. Я заперся в
пустой мансарде на чердаке и, дрожа от холода, написал краткое и
откровенное письмо Эвелине. Я ничего не писал о встрече. Я не касался
будущего. Но я сказал то, что всегда хотел ей сказать и что она, вероятно,
давно уже знала. Это успокоило мою совесть.
После праздников выяснилось, что пациент, доставивший нам столько
неприятностей, чрезвычайно богатый румынский купец. Здоровье его, к
счастью, заметно улучшилось, и вскоре стало очевидно, что он на пути к
полному выздоровлению. Он был православным и дал обет в благодарность за
свое исцеление приобрести новые, очень дорогие иконы для своей домашней
часовни. Отец узнал, что больной симулировал нищету только для того, чтобы
профессор оперировал его бесплатно, и он, который до сих пор не хотел
признаться, что сам сделал эту операцию, подошел к койке больного и
потребовал, чтобы тот немедленно ушел из больницы.
- Я подам на вас в суд за подлог. Вы дали заведомо ложные сведения.
- Но зато я отблагодарю вас, - заявил больной с издевкой. - Я
распространю у себя на родине добрую славу о вашей волшебной руке. Отсюда
мне, значит, нужно уйти? Хорошо!
Отец побледнел, но ничего не сказал. Этим отделением больницы заведовал
я, и я не мог допустить, чтобы пациента выписали сейчас.
- Покамест вы останетесь здесь! - сказал я.
Отец отошел. В эту минуту появился племянник больного.
- Выпиши им чек на двести крон, - сказал старик. - Пожалуйста, господин
доктор, передайте этот чек как скромный знак внимания вашему отцу. Нет,
скажем, лучше двести пятьдесят.
Я передал бумажку отцу. Я думал, он изорвет этот чек в мелкие клочки и
швырнет его богатому жулику. Я начал уже даже надрывать его.
- Что тебе взбрело на ум, дитя? - воскликнул отец и, смеясь, взял у
меня чек. - Не станем же мы дарить негодяю эти деньги!
- Ты не можешь их взять себе. Это противно правилам больницы.
- Ты прав, - сказал отец, - но недавно мне попался на глаза подписной
лист, какая-то благотворительная затея, кажется, рождественские подарки
здесь, в больнице. Я полагаю, что лист еще где-нибудь да гуляет. Как тебе
кажется, не будет ли самым практичным подписаться на двести пятьдесят крон
и уплатить их вот этим чеком? Тогда никто не сможет бросить в меня камень.
Будто еще недостаточно жертвуешь собой для этой неблагодарной банды! В
сущности, этот румынский торговец свиньями мне импонирует. Только так и
можно сколотить капитал. Собственность - это борьба. Этому ты должен еще
научиться, сын мой! - И он заботливо расправил измятый и надорванный на
уголке чек. Я вернулся к больным и продолжал исполнять свои обязанности.
В последнее время я заметил, что молоденькая женщина-врач не так
дружелюбна и откровенна со мной, как бывало. Она избегала меня,
ограничиваясь самыми необходимыми деловыми разговорами. Продолжать
эксперименты с измерением внутриглазного давления она тоже не захотела.
Модели нашего аппарата исчезли, и она буркнула что-то об университетском
механике, который случайно унес их с собой. "В сущности, они ведь
принадлежат ему?" В этом я не был уверен. Я был к ней привязан, как к
товарищу, не более, но ведь и это значило много. Кроме отца, у меня не
было никого близкого. Что я мог поделать? Приходилось терпеть. Разум
подсказывал мне, что не надо выпытывать у нее, почему она так изменилась.
Перед Новым годом я совершенно случайно узнал причину этого. Мне
попалось в конторе несколько экземпляров медицинского журнала. Один из них
я взял. Здесь за подписью отца и моей коллеги была напечатана работа: "О
новых методах измерения давления в здоровом и в больном глазу". Это была
моя маленькая идея, которую они разработали и опубликовали, ни словом не
обмолвившись мне. Я всегда думал, что лишен научного тщеславия. Студентом
я очень легко примирился с тем, что железа Каротис, впервые обнаруженная
мной, была выдана за открытие других, правда, очень заслуженных ученых. А
кроме того, я знал, что отец и до меня занимался внутриглазным давлением,
- к сожалению, безуспешно. Я пошел к отцу и молча положил перед ним
журнал.
- Хорошо, знаю, - сказал отец, - но сейчас мне предстоит операция, мы
поговорим об этом после, дома.
Через час я шел по улице рядом с отцом. Был прекрасный зимний день.
Ледок на лужах трещал у меня под ногами. Мне вспомнилось детство. Дома
меня встретила жена и подала письмо от Эвелины. Она ничего не сказала.
Упругие ее щеки были багровы, глаза внушены. Я тоже не взглянул ей в
глаза. Я постучал к отцу. Ему я посмотрел в глаза. Я не боялся его. Я
сказал ему, как глубоко любил его. Всегда. Он передернул плечами.
- Зачем же так сильно любить? Лучше меньше, да лучше. Ты доставил мне
много забот.
- У тебя не было необходимости, - сказал я, - работать с этой девушкой
за моей спиной.
- Это уж тебе придется предоставить на мое усмотрение, милый друг, -
сказал он иронически. - Мы работали, и результаты нашей работы
опубликовали. Тебе пришла хорошая идея, разумеется, но это само по себе
мало чего стоит. А вот я вложил в твою идею много труда и даже поступился
некоторым заработком. Почему же ты бросил дело на полдороге, ты, великий
расточитель? Ты что же хотел, чтобы им снова воспользовались посторонние,
как знаменитой железой?
- Ты сам не веришь в свои слова. Ты не говоришь; правды.
- А что, собственно, правда? Что я обокрал тебя, украл у тебя имя?
- Отец не поступает так с сыном.
- И об этом берешься судить ты, примерный отец?. Я требую от моих детей
не горячечной любви, а только немного уважения и соблюдения приличий, как
это принято в нашем кругу.
- Я недостаточно тебя уважал? - спросил я гневно.
- Ты обязан мне благодарностью, - сказал он, - и только.
- А я не был тебе благодарен?
- Недостаточно. Далеко не достаточно! Разумеется, ты барчонок, ты
никогда этого не поймешь.
- Я не барчонок, - возразил я.
- Нет, ты юный Христос, ты великий человеколюбец.
- Я никогда не выставлял напоказ свое человеколюбие.
- Да, потому что ты лжечеловеколюбец и знаешь это! Достаточно видеть,
как ты обращаешься со своей бедней женой, со своим достойным сожаления
сыном.
Моя жена услышала наш громкий спор и вошла. Я не хотел оскорблять отца
в ее присутствии. Ноя не мог уже совладать с охватившей меня яростью. Я
так сильно надавил большим пальцем на стекло моих часов, что оно со звоном
разлетелось. Я стряхнул осколки на пол, боясь повредить стрелки. Я
старался думать о стрелках. Только, ради всего на свете, не думать об этом
непостижимом чудовище и об этой злой женщине, несмотря на всю ее любовь...
- Убери сор, - приказал он моей жене, и она, давнишний член семьи,
вернейшая ее опора, согнулась, словно служанка, и начала собирать осколки.
Я не мог этого видеть. Я тоже опустился на колени и принялся ей помогать.
Осколки засели в толстом ковре. Когда мы встали, отец уже вышел из комнаты
- как когда-то.
6
Я прочел письмо Эвелины. Это было пламенное любовное письмо, полное
такой страсти, что я был ошеломлен, - неужели оно адресовано мне. Она ведь
не знает меня, как же может она так меня любить? Но я не хотел сомневаться
ни в ней, ни в моей любви. Прежде всего мы условились, как нам вести
переписку втайне от всех. Я разъяснил ей мое положение. Мы оба - католики,
а католическая церковь не знает развода, не разрешает вторичного брака
даже тем, кто разведен по гражданскому закону. Впрочем, все это имело
значение только в старой Австрии, которой больше не существовало. Меня
беспокоил вопрос о заработке. Единственной возможностью немедленно
получить работу и хлеб было взять место ассистента в лечебнице для
душевнобольных, где находился Перикл. Но захочет ли Эвелина, привыкшая к
богатству и роскоши, последовать за мной? Она ответила на этот вопрос
немедленно. Она будет счастлива со мною, все равно где, все равно как, в
законном ли браке или вне брака.
В начале января я написал доктору Морауэру, что хотел бы занять
должность ассистента, и тотчас отправился к директору нашей больницы
заявить о своем уходе. Он прикинулся чрезвычайно удивленным, но из нашего
разговора я понял, что отец уже сказал ему о моем решении. Я ничего не
сообщил отцу, поскольку мы с Эвелиной еще не договорились окончательно, но
он слишком хорошо меня знал, он читал во мне. Я в нем - никогда.
Директор с похвалой отозвался о моих слабых врачебных успехах.
- Принимая во внимание короткий срок, вы приобрели совершенно
необычайную технику при операциях, а кроме того, я должен отметить ваше
почти религиозное чувство ответственности. Я отпускаю вас очень неохотно.
Вы прошли хорошую школу, или, вернее, целых две: школу вашего отца и школу
войны. Вы совершенно оправились от своего ранения?
Я покраснел, но промолчал. Рана моя в колене не совсем зажила, время от
времени у меня образовывались маленькие фистулы, начинались боли, а иногда
появлялась и температура.
- Что с вами? - спросил он участливо. - Да сядьте же!
Я сел, неловко вытянув свою неподвижную ногу и еле сдерживая слезы.
- Ну хорошо, хорошо! - сказал он. - Я вижу, вы нуждаетесь в отдыхе. Я
не хотел быть навязчивым. Мы все обязаны вам. Право же, тут нет вашей
вины, если нашу бедную страну постигла такая катастрофа.
Он думал, что меня расстроила его бестактность. А меня просто
растрогало то, что чужой человек спрашивает о моей ране, тогда как ни
отец, ни мать, ни жена ни разу не поинтересовались ею. А уж жена должна
была бы заметить, что я пользуюсь бинтами, ведь ее острый хозяйский глаз
подмечал решительно все.
Но именно это и облегчало мне решение. У меня не было жены, у меня не
было отца, у меня не было призвания - глазные болезни не поглощали меня
целиком. У меня не было отечества, потому что огромная старая Австрия"
исчезла навсегда. Но у меня был я. Я был здоров. Разумеется, колено могло
мне мешать, но оно не грозило ничем опасным. У меня была Эвелина, верившая
мне. Заработать на хлеб я всегда сумею.
Мне было страшно встретиться с Эвелиной, признаюсь. Когда я вспоминал,
что она не обладает таким крепким здоровьем, как я, глубокая мучительная
жалость сжимала мне горло. Мне хотелось быть тем человеком, тем врачом,
который будет заботиться о ней вечно.
Может быть, прежде я и преувеличивал иногда свои силы, но только не
теперь. А если ей суждено умереть? Даже тогда! До последней минуты делать
для нее рее, избавить ее от мук, от напрасных страданий, от сознания
неизбежности смерти - и до конца держать ее руку в своей. Я понимал, что
это нелегко, но все-таки в человеческих силах. Современная наука может
многое. И именно терапия, методы лечения туберкулеза очень подвинулись
вперед. Дома никто не должен был знать о моих планах. Так я условился с
Эвелиной. Но все знали все. Сначала пришла Юдифь - прелестное, цветущее,
обворожительное и все-таки очень чуждое мне создание. Неловко и угрюмо, по
обыкновению краснея и запинаясь, она попыталась исполнить данное ей
поручение. Отец не хотел отпускать меня. Он подослал красавицу Юдифь, ему
казалось, что уж против нее устоять никто не может. Я радушно улыбнулся,
как и полагается старшему брату, и обещал ей остаться. Она тоже
улыбнулась, улыбкой невесты, очень нежной, обворожительной улыбкой
коралловых тонких губ, и сказала:
- Братец, голубчик, может быть, ты возьмешь и меня с собой?
Я молча погладил ее по голове, и она ушла, потряхивая локонами и с
любопытством оглядывая мою жалкую комнату.
В середине месяца как-то вечером вошла моя мать. Она со вздохом
опустилась в старое кресло, занимавшее почти всю комнатку, скрестила на
коленях руки (как они постарели!) и стала ждать, чтобы я заговорил. Но я
молчал.
- Не принимай этого близко к сердцу, - сказала она наконец, - в каждой
семье случаются размолвки. Избегай его некоторое время! Он снова
успокоится!
Я кивнул.
- Этого-то я и хочу, - заметил я.
Она не поняла меня.
- Прости его, если он действительно поступил с тобой несправедливо. Что
ты знаешь о жизни? Что ты испытал? Он несет совсем другое бремя. Во всем
виновата война, правда? У твоего отца огромные потери.
- Знаю, - сказали.
- Ты нервничаешь, потому что продвигаешься медленнее, чем хотел бы. Ты
немножко завидуешь успехам отца. Но ты же не должен сравнивать себя с
таким гением.
- Я и не сравниваю.
- Ты просто не так одарен в этой области, детка, тут ничего не
поделаешь.
- Я много лет твержу об этом, поэтому я и хочу переменить
специальность.
- Да, но если он этого не хочет? Он хочет, чтобы ты остался здесь и не
наделал новых глупостей. Будь же благоразумен, мой дорогой мальчик, смотри
на вещи реально. Разве он не оказывался прав всегда? Разве, если бы ты
окончил Высшую коммерческую школу и стал крупным коммерсантом, тебе бы не
жилось легче? Я тоже советовала тебе это. Мы, родители, делали все, что в
силах человеческих. Мы предостерегали тебя от Валли. Теперь, когда уже
ничего не поделаешь, ты вымещаешь свою злобу на несчастнейшей из
несчастных и, только чтобы досадить ей, сломал часы, которые она тебе
подарила.
- Нет, вовсе не поэтому.
- Ах, не поэтому? А почему же? Она сказала мне, что ты в таком
бешенстве швырнул часы оземь, что ей пришлось подбирать осколки.
- Да ничего подобного, ведь там лежал ковер.
- Ты всегда говоришь: "Да ничего подобного". Ты тоже уже не маленький,
тебе скоро тридцать. Пора бы и образумиться. Посмотри на меня, на твою
старую, слабую мать. Ты думаешь, мне все легко давалось? Ты и на меня
сердишься за то, что как-то, в шутку, я назвала тебя железной ногой. Что
же тут такого страшного? Я нервная и не выношу стука.
Я молчал.
- Может быть, мой старший, мой любимый, - сказала мать и взяла меня за
руку, - может быть, мне следовало больше заботиться о тебе, правда? Каждый
сын, возвращаясь домой, ждет, что в его честь заколют уп