о, что приехал только через  три  дня.  Он
готов был целовать мне руки за то, что я приехал уже через три дня.
   Пальто с крепом я оставил в передней. Отец ни о чем не  подозревал.  Он
нашел, что я выгляжу ослепительно, что мое поведение выше  всяких  похвал,
что "немилосердное время выковало из  меня  мужа",  так  не  совсем  верно
процитировал он "старого Гете". Он лежал еще  немного  бледный  у  себя  в
кабинете на диване, с которого  сняли  обычный  полотняный  чехол.  Но  он
совершенно не производил впечатления тяжелобольного.
   - Если тебе угодно, я встану. Ты уже ужинал?
   - Нет, благодарю, это не к  спеху,  обсудим  сначала  самое  важное,  -
сказал я.
   Проходя мимо столовой, я понял по  великолепна  накрытому,  украшенному
цветами столу, что мне готовится почетный прием.
   - Я должен благодарить тебя, - продолжал я с вымученной улыбкой, садясь
на постель. Я взял его прекрасную, прохладную, белую,  как  мрамор,  руку,
чтобы проверить пульс. - Ты, может быть, спас мне жизнь.
   - Ты хочешь сказать, что спасаешь мою? С  тех  пор,  как  ты  здесь,  я
чувствую себя гораздо лучше. Но на что вам всем моя жизнь?
   - Но, отец!
   Я обнял его. Несмотря ни на что, я все еще любил  его.  Я  заплакал.  Я
плакал об Эвелине, о нем, о Валли, о себе.  Но  он  и  теперь  понял  меня
превратно.
   - Да, ты оплакиваешь наше  состояние.  Я  должен  был  следовать  твоим
советам. Теперь слишком поздно. Я ни на  что  не  годен.  Как  всегда,  ты
оказался прав. Ты предостерегал меня против спекуляций  бумагами.  Но  наш
курс был так низок. Кто мог предположить, что он когда-нибудь  поднимется,
разумеется! Ты никогда не простишь мне,  что  я  проиграл  на  бирже  твое
наследство!
   - Нет, отец, - сказал я, -  мне  нечего  от  тебя  требовать.  Когда  я
женился, я отказался от наследства.
   - Какой характер! Какое золотое сердце!  -  сказал  старик  не  мне,  а
матери, которая глядела на нас обоих. Она была  так  взволнована,  что  ее
дряблые щеки прыгали и дрожали.
   Мать незаметно подмигнула мне, подавая знак  уйти.  Она  была  на  моей
стороне. Она подмигнула мне так же плутовато, как много лет  назад,  когда
при мне бранила отца за то, что он рассказывает мне  о  всяких  мерзостях,
например, о существовании несносных пилигримов. Она и  Валли  увели  меня,
отец вздохнул с облегчением и вытянулся  на  своем  ложе  страданий.  Его,
очевидно, очень успокаивало сознание, что я остаюсь.
   - Завтра я встану, - сказал он, приветливо кивая  мне  на  прощание,  -
сегодня вы еще извините меня. Подойди еще раз, сын мой,  обними  меня!  Ты
лучше, чем я думал, ты настоящий мужчина!
   И когда я получил и возвратил  полагающийся  мне  поцелуй  и  когда  он
выпустил меня из своих крепких, и на  этот  раз,  может  быть,  искренних,
объятий, он сказал:
   - Прежде всего - я настаиваю на этом - наш дорогой гость должен быть  в
десять часов в постели. Позже не засиживаться!  Поняли?  А  ты,  Юдифь,  -
обратился он к девушке, которая не сводила с меня глаз, - ты не  поцелуешь
меня?
   - Ах, да, - холодно сказала Юдифь, склонилась над  ним  во  всей  своей
юной красе и легонько поцеловала в лоб.
   Он попытался удержать ее, ему хотелось, чтобы она осталась до  ужина  у
него, пока Валли и мать будут вводить меня в лабиринт финансовых  дел.  Но
она высвободила свои руки и отправилась вслед за нами. В продолжение всего
разговора, который затянулся до двух часов ночи (а мне еще  не  все  стало
ясным), она терпеливо оставалась на месте  и  следила  за  нашей  беседой.
Только  на  короткий  миг  она  оставила  нас  и,  ступая   на   цыпочках,
удостоверилась, лег ли ее Виктор  спать,  вычистил  ли  он  предварительно
зубы, прочитал ли вечернюю молитву  и  уложил  ли  учебники  к  завтрашним
урокам. Она как бы заменяла мать младшему  брату,  который  подчинялся  ей
беспрекословно. Он был  тихий,  послушный,  но  вспыльчивый  мальчик.  Все
говорили, что он чрезвычайно похож на меня в детстве.
   Я в детстве! Моя жестокая память откликнулась и на это, и  с  затаенной
болью я устремился к тому времени, когда я не знал еще Эвелины.
   Мать  старалась  изобразить  мне  наше   финансовое   положение   более
расстроенным, чем это, вероятно, было в  действительности.  Впрочем,  мать
была мало осведомлена. Юдифь, при всей ее юности и кажущемся  легкомыслии,
знала о многом лучше, чем мать. Я видел это по ее взгляду. Все три женщины
хотели только одного - снова втянуть меня в круг семьи. Они боялись, что я
стану сопротивляться. Они не видели, что среди них  сидит  совсем  другой,
потерянный человек. Часов около десяти мать на короткое время оставила нас
одних. Она  хотела  уложить  отца.  Насколько  я  мог  судить,  он  и  без
посторонней помощи мог проделать короткий путь из кабинета в спальню.  Его
непременно хотели изобразить жалким, неспособным вести свои дела стариком,
а он сохранил всю свою несокрушимую силу воли.
   Среди многих обстоятельств имелось одно, которое казалось мне  особенно
неприятным. Несколько  лет  назад  отец,  тогда  еще  колоссально  богатый
человек, потребовал от  своих  швейцаров  и  управляющих  денежный  залог.
Получив деньги, он обменял их на иностранную валюту. Каким-то образом люди
об этом  проведали.  Они  потребовали  вернуть  им  их  деньги  в  золотом
исчислении. Отец отказывался это сделать. Они боялись лишиться  места,  он
это понимал и нарочно тянул и мешкал. Буква закона была  на  его  стороне.
Деньги обесценивались со дня на день, а он обогащался  за  счет  бедняков.
Правда, прибыль для  него  была  небольшая,  зато  потеря  для  них  очень
большой.
   Я попросил мать выманить у него согласие на  немедленный  возврат  этих
залогов - половину в иностранной валюте, половину в  нашей,  обесцененной.
Но  когда  мать  уложила  его  в  постель  и,  воспользовавшись   случаем,
заговорила об этом деле, он ответил  нам  твердым  отказом  и  дал  добрый
совет: не делать великодушных подарков за чужой счет.
   Значит, он и теперь считал себя главой  семьи,  полновластным  хозяином
домов, ценных бумаг и прочего. Я видел,  как  потемнело  лицо  Валли.  Она
боялась, что я вскочу из-за стола, уйду с возмущением к себе и  на  другой
же день навсегда вернусь на старую работу. Когда мы поднялись  около  двух
часов ночи и жена проводила меня до постели, она замешкалась, и  я  понял,
что означают ее смиренные и мрачные взгляды.
   - Я прекрасно знаю, мой дорогой и милый  муж,  -  сказала  она,  -  что
прежнего у нас с тобой уже не будет. Но я была бы счастлива, и больше  чем
счастлива, если бы мы могли мирно жить и стариться рядом, просто как  брат
и сестра.
   - Больше чем счастлива? Ты преувеличиваешь, - сказал я жестко.  Мне  не
понравилась елейная манера в ее разговоре.
   - Потребуй все, что угодно, ты увидишь, что я изменилась.
   - Я не хочу подвергать тебя испытанию! - сказал я.
   - Хочешь, я поклянусь?
   - Не клянись, - сказал я.
   - Я не узнаю тебя. Почему ты мне не веришь? Сегодня вечером ты почти не
раскрыл рта!
   - Вы говорили, я слушал.
   - Я никогда ничего о тебе не знаю, - сказала она тихо, провела рукой по
рукаву моей сорочки и увидела, что она  потерта.  -  Где  ты?  Где  я?  Ты
нуждаешься в уходе, тебе нужен человек, который станет о тебе  заботиться.
Вернись к нам, я попытаюсь сделать тебя если не счастливым, то, во  всяком
случае, довольным. Не отталкивай  меня!  Я  оттолкнула  тебя  в  Пушберге,
помнишь? Я горько раскаялась, я дорого заплатила за это.
   - Ах, заплатила, раскаялась! Одни слова, просто манера выражаться.
   - Нет, клянусь тебе жизнью нашего ребенка, я сделаю все, чтобы  ты  мог
жить у нас.
   - Жизнью нашего ребенка? -  спросил  я  задумчиво.  На  лице  ее  вдруг
выразился страх.
   - Ты не станешь требовать, чтобы мы забрали ребенка из Блуденца? Ты сам
знаешь, с каким трудом свыкается подросток с новой  обстановкой.  Не  надо
вырывать его оттуда, как тебя тогда из мужского пансиона в А.
   - Хорошо, посмотрим, - сказал я. - Завтра вечером я  уезжаю  обратно  к
Морауэру. С утра ты поедешь со мной в банк. Залоги должны быть возвращены.
Половина по курсу дня. Если  он  откажется,  он  меня  больше  не  увидит.
Дальше! Нам нужно подумать, как урегулировать финансовые  дела.  Страховой
полис тоже заложен?
   - Нет, это единственное, что твой отец оставил неприкосновенным.
   - Переведен ли он на доллары?
   Она принялась разъяснять мне подробности,  и  мы  проговорили  до  трех
часов ночи. На  другой  день  я,  по  мере  сил,  урегулировал  все  дела.
Обстоятельства пришли мне на помощь: некоторые ценные бумаги  в  последние
дни очень повысились, а наша валюта упала. Отец сразу расцвел, услыхав  об
этом. После обеда он снова начал принимать больных,  и  я  мог  бы  уехать
спокойно, если б не боялся, что в первую же свободную минуту мной овладеет
воспоминание об Эвелине. Так и случилось. Боль была тем неистовей,  что  я
оставил свою семью беззаботной и успокоенной.  Мое  несчастье  не  сделало
меня добрее.
   В лечебнице не  было  ничего  нового.  Впрочем,  нет,  было!  Ассистент
сообщил мне, что мой друг перенес воспаление легких и находится на пути  к
выздоровлению. Уши были еще не совсем в  порядке,  и  предполагалось,  что
этим вызвана легкая температура,  которая  все  еще  держится.  В  глубине
сердца я был очень рад, что мой замысел не удался. Я не хотел больше брать
на себя роль господа  бога  и  его  ответственность.  Перикл  узнал  меня,
протянул руку и назвал по имени!  Приехала  его  старая  тетка,  уродливая
старушонка, с белыми, как лунь, волосами, одетая в черные ветхие шелка.
   - Я отслужила очень много месс, мой дорогой господин доктор, -  сказала
она мне, - они помогли. Он выздоравливает. У  меня  хороший  ходатай  там,
наверху. Обедни помогают куда больше, чем обеды!
   Мне не хотелось, мешать ей лечить его своими ходатайствами.
   После утомительной поездки в третьем классе я нуждался в покое.  Но  об
этом не могло быть и речи. Вечером ко мне  пришла  экономка,  у  нее  было
несколько предложений.
   - В чем дело?
   - Разумеется, в Эвелине! - Экономка удивилась, что я сам не подумал  об
этом.
   Я вскочил, меня обдало холодом.
   - Ах, сядьте, молодой человек, - сказала она ласково.  -  Что  вас  так
испугало? Не бойтесь! Ребенок, слава богу,  здоров.  Но  не  может  же  он
оставаться в родильном доме вечно. Как нам быть?
   - От родных ничего нет?
   - Отозвалась невестка. Вот письмо, по-польски. Я  дала  его  перевести.
Она пишет, что полковник пропал без вести,  муж  ее,  брат  полковника,  в
армии, она сама кочует из имения в имение, боится, что придут  большевики.
Значит, к ним Эвелина ехать не может.
   - Не называйте ребенка Эвелиной, я запрещаю это! - сказал я в ярости.
   Она привыкла иметь дело с больными, сумасшедшими и  невменяемыми  и  не
обиделась на меня. Я тут же раскаялся в своей вспыльчивости, поцеловал  ей
руку и расплакался. Если непосредственно после катастрофы я жалел, что  не
в состоянии плакать, то теперь сосуд слез казался неиссякаемым. Но человек
никогда не бывает доволен.
   - Я хотела только сказать, что не остается ничего другого,  как  отдать
ребенка в сиротский приют. Деньги, которые были в клинике, уже все вышли.
   - Я... У меня есть сберегательная книжка, - пробормотал я, запинаясь, и
попытался взять себя в руки. - Я открыл ее для  Эвелины...  Она  дала  мне
деньги взаймы, сейчас же после приезда.
   - Ну-ка, давайте сюда, но на сколько их хватит?
   - А Морауэр? - спросил я.
   - Он привязан к вам всем сердцем, - ответила она, - но если вы оставите
нас, он не даст вам и медного гроша. Вы  ведь  его  знаете.  Он  такой  же
дурень, как и все здешние дурни, как и мы.
   - В приют? В приют! - воскликнул я. - Ребенка Эвелины в приют? Если  бы
она это знала!
   - Но она этого не знала. И ничего еще не потеряно. Правда, я думаю, что
полковник не вернется от большевиков, да и брат его вряд  ли,  -  но  ведь
есть еще дальние родственники. Если бы у меня был муж и дом,  я  усыновила
бы ребенка. Он ведь не виноват, что...
   Она не договорила, она видела, что я не перенесу  и  слова  дурного  об
Эвелине.
   Вошел Морауэр и начал в бешенстве упрекать меня за то, что я  собираюсь
его оставить. Он хотел удержать меня. Он готов был  удвоить,  утроить  мой
оклад  -  бесполезно.  Разве  немного  больше  денег  могли  сделать  меня
счастливее? Я не мог жить здесь, где я жил с ней. Он должен бы это понять.
Но упреки его становились все более горькими, он  обрушился  теперь  и  на
моего отца, предостерегая меня от него. Он грозил не принять меня обратно,
когда жизнь рядом с отцом превратится для меня в ад, и, наконец,  напомнил
о деньгах, которые дал мне взаймы  перед  поездкой.  У  меня  не  было  ни
копейки, и я ничего не мог  ему  возвратить.  Но  мой  отец  был  все  еще
достаточно богат. Я решил  в  качестве  условия  моего  возвращения  домой
потребовать от отца, чтобы вместо жалования мне  он  оплачивал  содержание
ребенка, Ниши, и вдруг у меня мелькнула новая, ясная, убедительная  мысль,
и, не обращая внимания на надувшегося Морауэра,  я  бросился  к  телефону,
позвонил домой, и через десять минут меня соединили с Валли.
   - Прошу тебя приехать сейчас же, - сказал я. - Выезжай ночным поездом!
   - Что случилось? Ради бога, что произошло? - спросила она.
   - Не спрашивай! Я требую, чтобы ты приехала как можно скорее.  Ты  ведь
хотела выдержать испытание. Теперь оно пришло.
   На этот раз разговор не продлился и трех минут. На  другое  утро  Валли
приехала, бледная и утомленная с дороги. Я встретил ее на вокзале и насилу
удержал слезы, вспоминая о том, как несколько  лет  назад  я  на  этом  же
вокзале  встретил  Эвелину.  Но  я  уже  овладел  своими  нервами.   И   с
непоколебимым спокойствием  я  изложил  жене  мое  окончательное  решение.
Единственно правильное, так как оно было единственно возможным.



3

   Я никогда не испытывал желания сознательно сделать человеку больно, мне
всегда было тяжело причинить  страдание  пациенту,  и  это  было  основной
причиной, почему  мне  хотелось  избрать  душевные  болезни,  при  которых
болезненных процедур - за исключением пункции спинно-мозговой жидкости,  -
в общем, не требуется. Отец хорошо это знал, он часто зло  издевался  надо
мной по этому поводу. Но существуют полезная боль и бесполезные страдания.
Сейчас я не хотел щадить жену. Я холодно  смотрел,  как  она  бледнеет,  я
чувствовал, как она судорожно вцепилась в мой рукав.
   - Я? Я должна взять твоего ребенка? Неужели ты говоришь это серьезно?
   - Это мое решение, нам нужно договориться только о частностях, - сказал
я.
   - Как мог ты поступить со мной таким образом? Я так верила тебе, я была
верна тебе столько лет! Я всегда верила, что ты вернешься ко  мне,  потому
что никто не станет любить тебя, старого, седого, каким  ты  стал,  любить
так, как люблю тебя я, люблю с тех пор, как ты был еще юношей.
   - Несколько дней назад ты говорила совсем  по-другому.  Но  дело  не  в
словах. Ты должна сделать по-моему,  или  мы  расстанемся,  и  ты  никогда
больше не увидишь меня.
   Она опустила голову. Слезы закапали  у  нее  из-под  очень  модной,  но
уродливой шляпки на дешевую меховую горжетку. Она молчала и ждала, чтобы я
разъяснил ей все, но я тоже молчал. Проще было отвечать на ее вопросы, чем
самому пускаться в долгие разговоры. Если б я сказал правду, то есть,  что
маленькая Эвелина ребенок моей любовницы, но вовсе не мой, что она не  моя
плоть  и  кровь,  я  мог  бы  избавить  от  этого  часа   мучений   бедную
изработавшуюся женщину, которая  называла  себя  моей  женой.  Но  я  знал
совершенно точно, - ведь в ней я умел читать, а может быть, научился этому
сейчас, - что она только тогда отдастся маленькой Ниши, как  родная  мать,
если будет думать, что Ниши мой ребенок. И  тогда  она  будет  ей  хорошей
матерью. Она умела любовно, серьезно и нежно воспитывать детей.
   - Прежде всего я должна сознаться, что не представляю себе, как  примет
такого гостя твоя семья, - начала она и искоса робко поглядела на меня.  -
Конечно, несправедливо вымещать все на ребенке, ты согласен? Там, где сыто
столько народу, перепадет крошка и для ребенка твоей Габи.
   - Габи? - переспросил я удивленно. -  Мать  зовут  Эвелиной  и  ребенка
тоже.
   - Эвелиной! - сказала она горько. - Почему ты не говоришь всей  правды?
Эвелина была твоя первая  возлюбленная,  а  Габи  последняя.  Сколько  дам
осчастливил ты в промежутке, кто знает?
   - Если никто этого не  знает,  тогда  не  спрашивай.  Валли,  зачем  ты
вонзаешь нож себе в  грудь,  да  еще  поворачиваешь  его  там?  Нам  нужно
подумать о более важном.
   - Да, о более важном! - съязвила она. - Что может быть более важно  для
меня? Нет, у тебя каменное сердце, тебя ничто не трогает,  ты  всегда  был
таким.
   - Раз я всегда был таким, примирись с этим. Я не в  состоянии  вынести,
Валли, чтобы ты ворошила старое, с нас хватит и нового.
   Я засмеялся. Ее поражала моя холодность. Она ничего не подозревала.
   Я поехал с ней в клинику, и мы  навестили  ребенка.  Она,  увидев  его,
пришла в восторг от его красоты. Младенец был спокойный и  розовый.  Я  не
нашел ничего особенного в спящем, немного потном бэби, я не  понимал  еще,
что в этой чистой, лакированной, бело-голубой колыбели,  которую  тихонько
покачивает моя жена, лежит вторая Эвелина.
   - Посмотри же на нее, - шепнула мне Валли так,  чтобы  нас  не  слышали
монахини - сестры милосердия, - настоящий  ангелочек,  клянусь  жизнью,  и
вылитая ты! Наш Максик весь в меня, а этот  червячок  совершенно  в  тебя.
Хорошо! Я беру его. Где приданое ребенка?
   Оказалось,  что  приданого,  то  есть  пеленок,   подгузников,   одеял,
чепчиков, свивальников,  вязаных  кофточек,  подушечек  нет  и  в  помине.
Эвелина не подумала об этом. Поэтому  мы  оставили  ребенка  в  клинике  и
отправились купить все необходимое. Жена  горевала.  Она  могла  бы  почти
даром собственными руками связать, сшить и вышить гораздо  более  красивые
вещицы.
   - Жаль, - сказал я, - слишком поздно!
   - Тебе давным-давно следовало довериться мне. Мужчина ничего не смыслит
в таких вещах. Разве я не лучший твой товарищ?
   - Несомненно, - ответил я, - поэтому я доверяю тебе моего ребенка.
   - Благодарю тебя, - сказала она со слезами на глазах. - Бедная женщина,
бедная мать... Если б она могла теперь взглянуть на нас...
   Вечером мы вернулись  в  лечебницу.  Во  время  нашего  отсутствия  мне
звонили из клиники. Нам не могли так  просто  отдать  ребенка.  Необходимы
документы. Несмотря на усталость и неутихающую  боль  в  колене,  я  снова
отправился в город. В клинике меня спросили, по какому праву я намереваюсь
забрать ребенка.
   - По какому праву? - холодно сказал я. - Если вы не доверяете его  мне,
я оставлю его вам.
   Заведующая  попыталась  уладить  возникшее  недоразумение.  Девочка   -
польская гражданка, необходимо по чисто формальным соображениям  назначить
опекуна и прочее и прочее.
   - Очень интересный юридический случай, - сказал я. - Известите опекуна.
Сегодня же вечером, или самое позднее завтра утром, уладьте  формальности,
прошу вас. Больше мне нечего сказать.
   Вернулся я уже  ночью.  Мой  друг  оправился,  сказали  мне,  он  хочет
поговорить со мной. Он словно переродился...
   - Тем лучше, - сказал я. - Сейчас слишком поздно. Я хочу есть, я должен
выспаться. Я слишком долго был на ногах. Перикл может подождать до завтра.
   Они рассмеялись над тем, что я именую параличного философа Периклом,  и
нашли мое равнодушие естественным.
   - Граф Ц., его товарищ по комнате, умер.
   - Да? Это самое лучшее, что он мог сделать, - сказал я.
   К  сожалению,  мой  бывший  шеф  Морауэр  смотрел   на   все   не   так
рассудительно, как я. Он успел уже подружиться с  Валли  и  раздразнил  ее
благами, которые ждут нас здесь, если я останусь. Он обещал даже назначить
меня своим насл