не поместить ее в больницу при Диакониссовской общине,  где
принимал один наш знакомый врач. Я обещал сделать все, чтобы она не  очень
страдала, чтобы  в  случае  необходимости  ей  дали  наркоз.  Но  то,  что
успокоило бы всякую другую женщину,  настроило  ее  против  меня.  Она  не
хотела, чтобы ей давали наркоз. Она покачала головой.
   - Но я сам останусь при тебе, я сам буду за всем наблюдать, - сказал  я
и обнял рукой ее тонкую шею. - Уж на себя-то я полагаюсь.
   -  А  я  на  тебя  нет,  мой  любимый!  -  сказала  она  и   решительно
высвободилась из моих объятий. - В женщинах ты ничего не  смыслишь.  Я  не
хочу, чтоб мне давали наркоз. То, что переносят  сотни  миллионов  женщин,
вынесет и Эвелина, так называемая Линочка.
   И  она  улыбнулась.  В  ее  чертах  проступила  прежняя  Эвелина,  и  я
наклонился, чтобы поцеловать ее.
   - Благоразумие! - сказала она и отстранила меня  нежными,  пожелтевшими
руками, словно боясь, что я могу надавить на живот и повредить ребенку.  -
Ноты ведь не сердишься на меня за это? - спросила она  наивно.  -  Ты  для
меня не врач. Я слишком люблю тебя.
   - Но мой знакомый доцент в Диакониссовской больнице?
   - По правде сказать, - прошептала она и сама притянула меня на кушетку,
чтобы говорить тише, потому что громкая речь утомляла ее и ее сухой кашель
становился беспрерывным, - если уж быть совершенно искренней, я не доверяю
и твоему знакомому. Я знаю, ты плохо относишься к ребенку.
   - Я люблю только тебя, - сказал я очень тихо.
   - Это не значит, что ты  должен  враждебно  относиться  к  беззащитному
ребенку! Я говорю о нем, словно он уже существует.  Впрочем,  он,  правда,
существует, он шевелится, я часто его чувствую.  Мужчина  не  может  этого
понять.
   - О мет, я хорошо тебя понимаю.
   -  Тогда  сделай  наконец  по-моему.  Ведь  это  касается  меня,  а  ты
утверждаешь, что любишь меня, да?
   - А чего ты хочешь?
   - Я непременно хочу в частную клинику гофрата Р. Я хочу,  чтобы  ты  не
навещал меня, покуда  не  будет  все  позади.  И  не  звони  по  телефону.
Пожалуйста! Ты обещаешь мне? Ты клянешься?
   - Нет, я не могу, - сказал я.
   - Что ж, разве я не права, не доверяя тебе? Твои великие чувства только
одни слова, иногда я не понимаю, как я могла обманывать мужа с тобой. Если
б он знал! Я такая гадкая. Он больше не пишет мне.
   Она заплакала. Что было мне делать?
   - Все будет по-твоему.
   Но, несмотря на то что я  покорился,  ее  прежняя  нежность,  казалось,
прошла навсегда,  и  она  холодно  отвернулась  от  меня,  когда  подъехал
автомобиль, чтобы отвезти ее из нашего заведения в  клинику  гофрата.  Для
экономки,  которая  в  своем  старом,  толстом  пальто  проводила  ее   до
привратницкой, у нее нашлась  теплая  улыбка.  Очень  растроганно  Эвелина
наклонилась к ней, бросилась ей на шею и в слезах расцеловала ее. Мне  она
только  протянула  руку,  которую  я  поцеловал,  потому  что  не   посмел
поцеловать ее в губы, прощаясь с ней.



6

   Шесть дней, последовавшие за этим  прощанием,  были  мучительнейшими  в
моей жизни. По сравнению  с  ними  первые  дни  после  ранения  под  Хломи
казались мне теперь раем. Я обещал Эвелине ждать, пока она  позовет  меня,
то есть "покуда не будет все позади". Я дал слово. Она сомневалась в  моей
честности, в моей доброй воле. Так вот теперь я решил доказать ей.
   Я бродил по лечебнице, как отверженный. Больные впервые утомляли  меня.
В большинстве они были неизлечимы. Мой отец оказался прав.
   Стояла дождливая ненастная пора, весна все не приходила.  Свирепствовал
жестокий  и   коварный   грипп.   Наши   пациенты,   как   и   большинство
душевнобольных,   склонны   были   к   заболеванию   дыхательных    путей,
сопровождавшемуся  повышенной  температурой,  что  нередко  очень   быстро
приводило к печальному концу. Но почему печальному? Не лучше ли для такого
больного скончаться в бурном горячечном бреду, чем месяцы и  годы  влачить
безнадежное существование, подобно моему  несчастному  другу  Периклу,  от
которого не осталось и  тени  прежнего  выдающегося  философа  наделенного
таким  исключительным  умом.  Среди  наших  больных  находился  еще   один
паралитик, человек выдающийся в свое время: это был граф Ц., прославленный
спортсмен, получивший некогда первый приз на скачках Вена -  Будапешт.  Во
время войны он был прикомандирован к штабу горной бригады,  трижды  ранен,
до конца проявлял беспримерную  храбрость  на  итальянском  фронте  и  был
награжден высшим Австро-Венгерским орденом.  Теперь  он  лежал  в  комнате
рядом с комнатой моего друга, хворал гриппом, и мы всякими  впрыскиваниями
и укутываниями пытались во что бы то ни стало продлить его жизнь.
   Морауэру не понравился мой вид.
   - Что с вами? Вы все еще не образумились, несмотря на седые  волосы?  -
грубо спросил он меня. - Ну, что же вы молчите?
   Я молчал еще упорнее, не понимая, что этим я  только  больше  раздражаю
его.
   - Ненавижу всех добровольных сумасшедших, - сказал  он  с  издевкой.  -
Неужели я бежал от мира и его тупости, чтобы вы, дорогой мой...
   Он запнулся, с ненавистью поглядел  на  меня  и  закончил  приказанием,
верным по существу, но он обидел меня так, как никогда еще не обижал.
   - Я желаю, - сказал он  с  деланным  спокойствием,  -  чтобы  ваши  две
комнаты  были  немедленно  продезинфицированы.  Ваша  жилица  была  больна
заразной болезнью, открытой формой туберкулеза.
   - Была больна, - повторил я про себя.
   Шел четвертый день разлуки. Нормальные роды никогда  не  длятся  больше
сорока восьми часов.
   - Вы грезите наяву? - спросил он. - Угодно вам ответить на мой вопрос?
   - Комнаты продезинфицируют, - ответил я коротко.
   Он ушел. Его белый  халат  развевался  в  сумраке  коридора,  мы  очень
экономили теперь электричество.
   - И ваш мозг, надеюсь, продезинфицируют заодно, -  крикнул  он  уже  на
ходу.
   Я каждый день посылал Эвелине цветы. Их аккуратно ей передавали. Значит
- женщина, которую я любил, была еще жива.
   Я распорядился продезинфицировать комнаты. Временно я выехал. Уходя,  я
еще раз  оглядел  все  вокруг.  Я  не  мог  расстаться  с  этой  банальной
квартирой, обставленной с дешевой роскошью. Я осмотрел  углы.  Всюду  было
чисто. Только на подоконнике, возле умывальника, я увидел маленький  комок
светлых волос, который, вероятно, в последний день она сняла  с  гребня  и
свернула узелком. Я оставил его на прежнем месте.
   Я любил ее, но я не  хотел  уподобиться  сумасшедшему,  который  питает
особое пристрастие к волосам, ногтям и прочему.
   Я не принимал снотворного. Я боялся, что мне предстоят важные  решения,
и хотел сохранить ясную голову.
   Я решил продолжать исследования в университетской нервной  клинике  над
заболеванием зрительного нерва при сифилисе. Но я каждую минуту ждал,  что
меня вызовут к Эвелине. У нас в лечебнице меня всегда могли  разыскать,  а
там? Я поборол трусость, которая советовала мне не уходить из лечебницы. Я
дал чаевые  и  нашим  служащим,  и  в  университетской  клинике  и  вполне
полагался на них. Если бы я срочно понадобился Эвелине и меня не оказалось
бы в лечебнице, меня отыскали бы в клинике. Я все  учел,  я  продумал  все
возможности до последней мелочи. Я считал, что готов к самому  худшему.  Я
считал себя мужчиной. Все  -  сплошной  самообман,  сплошное  заблуждение,
сплошное безумие, На шестые сутки, в пять часов дня,  мне  позвонили,  как
раз когда я собирался выйти из лечебницы. Мне повезло, у подъезда случайно
стоял автомобиль, через десять минут я был на месте. В коридоре я встретил
гофрата. Он протянул мне руку. Я пытался прочесть в его глазах. И не смог.
Но мне показалось, что он как будто бы доволен.
   - Ну как? - спросил я.
   - Да, - ответил он, - потеря крови была  весьма  значительная,  но  она
жива, в сознании и, - глаза его гордо  засверкали,  -  ребенок,  очевидно,
вполне удавшийся экземпляр, пять фунтов веса, не правда ли?
   Он обратился к  старшему  врачу,  который  стоял  позади  него,  но  не
проявлял такого восторга.
   - Я хотел бы видеть ее, - сказал я с усилием.
   - Против этого ведь нет возражений?  -  Он  снова  обратился  к  своему
старшему врачу, точно тот являлся наместником бога на земле.
   - Однако нас все-таки немного беспокоит потеря крови, дорогой  коллега,
- добавил он в заключение и словно пытаясь меня удержать. - Разумеется, мы
сделаем все возможное. Ребенок, во  всяком  случае,  не  вызывает  никакой
тревоги.
   Я на цыпочках вошел в комнату Эвелины. Сначала я не мог  разглядеть  ее
лица, потому что мой  последний  букет  стоял  еще  на  ночном  столике  и
загораживал ее от меня.  Я  был  так  взволнован,  что  у  меня  захватило
дыхание, когда я остановился подле нее. Она заметила это и  прошептала  со
своей прежней улыбкой:
   - Почему ты так бежал?
   Я поцеловал ей руку и подавил слезы.  Я  видел,  что  она  умирает.  Ее
ребенок лежал в чистой, лакированной, бело-голубой колыбели и спал.
   - Шесть с лишним фунтов, - сказала она гордо. - Как ты  поживаешь?  Мой
муж уже написал? Я велела дать ему  телеграмму.  Я  чувствую  себя  сейчас
очень хорошо. У меня ничего не болит, я счастлива. Ты ведь тоже? Знаешь, -
и что-то неописуемое промелькнуло  на  ее  бескровных  белых  губах,  -  я
представляла себе это много хуже. В будущем году  я  снова  хочу  ребенка,
только от тебя. Ведь только теперь я знаю, что я люблю тебя. Ты  меня  еще
тоже любишь?
   Она закашлялась, постель затряслась от кашля. Ребенок проснулся и начал
громко кричать.
   - Ты мне покажешь его? Только не сейчас. Подойди  сюда,  поцелуй  меня,
очень крепко! Не бойся! Подойди ближе. Крепко! Крепче! А теперь, сейчас же
передай поцелуй ребенку, я  ведь  еще  не  поцеловала  его,  глупые  врачи
запретили мне это, они думают, что у меня чахотка.
   Я поцеловал ребенка в беззубый, тепленький, разинутый от  крика  ротик,
потом поднял его с мокрых подушек и протянул ей.
   - Держи его крепко-крепко, - сказала она, уже задыхаясь. - Я еще  очень
слаба, я почему-то неясно вижу. Я еще очень слаба. Да, знаешь, это было не
пустяком. Ближе, еще ближе, я плохо вижу, разве здесь так темно?
   Я  держал  ребенка,  который  шевелил  ручонками,  сводя  и  расправляя
пальчики, около  ее  лица.  Она  не  совладала  с  собой,  она  поцеловала
младенца, но она дотянулась только до его уха. Тогда я положил ребенка  на
подушку, приподнял его головку, и мать без труда прижалась  губами  к  его
губам. Но это усилие было для нее слишком тяжело, она  упала  на  подушки,
продолжая говорить. Она нисколько не сознавала своего положения.
   - Теперь мы будем жить совсем по-другому, - сказала она,  -  ты  должен
поближе познакомиться с моим мужем, вы станете  лучшими  друзьями,  потому
что вы оба так меня любите. Знаешь, ты великий разбойник  и  соблазнитель,
мне следовало бы сердиться  на  тебя.  В  последнее  время  ты  был  такой
скверный со мной. Ты казался мне  настоящим  Мефистофелем.  Но  теперь  ты
станешь другим? Правда?  Разве  не  жаль  было  бы  отказаться  от  такого
золотца?
   Я осторожно положил ребенка обратно в колыбель,  и  он  уснул.  Я  едва
нащупал пульс Эвелины, так он был слаб и редок.
   Старый священник, патер С., ее духовник, которого я знал еще с  юности,
вошел в сопровождении старшего врача.
   - Ах, как хорошо, - воскликнула она и попыталась  приподняться.  -  Как
хорошо, что вы пришли. Слава Иисусу Христу!
   - Во веки веков аминь!
   Врач сделал мне знак.
   - Вы хотите крестить мою девчурку малым крещеньем, ваше  преподобие?  -
спросила Эвелина. - Она весит семь фунтов, она  совершенно  здо...  -  Она
вдруг закрыла глаза.
   - Разве больше ничего нельзя сделать? - спросил я в коридоре у старшего
врача. - Может быть, переливание крови?
   - Мы все время делали вливание физиологического раствора. Мы  старались
продлить ее жизнь, покуда вы...
   -  Возьмите,  пожалуйста,  кровь  у  меня!  -  сказали.  -  У  вас  все
приготовлено?
   - Как вам угодно, - сказал он. - Может быть, это поможет  на  несколько
часов или дней. Перед неизбежным надо смириться.
   Он провел меня в операционную, где еще стоял тяжелый запах крови. Я сел
и вытянул руку. Он основательно продезинфицировал большую иглу, вонзил  ее
мне в локтевую вену и стал медленно набирать кровь.
   - Скорее! Скорее! - прошипел я.
   - Терпение! - сказал он. - Только терпение!
   Наконец он набрал кровь, теперь ему надо было позаботиться,  чтобы  она
не свернулась. Я пошел к Эвелине. Когда я открыл дверь, она  поглядела  на
меня своими громадными серо-стальными глазами, глазами ее  дорогого  отца.
Но мне кажется, она уже не узнала меня.
   Ночной  столик  немного  отодвинули,  патер  успел  соорудить  на   нем
маленький алтарь со святыми дарами и причастил ее. Она была уже почти  без
сознания. Она двигала руками, словно натягивая длинные перчатки.  Когда-то
в имении - она была еще молоденькой девушкой, - я сопровождал ее на первый
большой бал и на ней были белые,  узкие  лайковые  перчатки  до  локтя.  Я
опустился на колени перед кроватью, схватил ее правую руку  и  прижался  к
ней губами. Я не хотел ее выпускать.  Вошел  старший  врач.  Я  ничего  не
видел.  Я  слышал,  как  он  вполголоса  отдавал  приказания   ассистенту.
Священник был все еще здесь. Он  стоял  с  левой  стороны  у  изголовья  и
молился спокойным, монотонным, умиротворяющим голосом.  Переливание  крови
уже не понадобилось.
   Когда все было кончено, патер закрыл ей глаза.
   Потом он взял меня за руку и вывел в коридор.
   - Мы не  можем  спорить  со  всевышним.  Пожалуйста,  господин  доктор,
пожалуйста, помолимся за нее. Читайте вместе со мной "Отче наш".
   Я послушался. Он читал, а я повторял за ним.
   - Не проводить ли вас домой?
   - Прошу вас, пожалуйста, - сказал я.
   По дороге он рассказал мне, что беседовал с ней до самого конца.
   - Как назвать твою дочку? - спросил он.
   - Эвелиной, - ответила она, - у нас  всегда  первого  ребенка  называют
именем матери.
   - Эвелиной? Прекрасно! - сказал старый патер.
   У подъезда мы расстались, хотя славный старик, вероятно, пробыл  бы  со
мной весь вечер. Мне хотелось остаться одному.
   Пробило половину седьмого, и в парке было  почти  темно.  Месяц  только
всходил. Мне, как всегда, принесли сведения о больных. У графа был сильный
жар - 39,9, и мой ассистент не знал, продолжать ли делать инъекции.  Среди
санитаров тоже было несколько случаев гриппа. Как нам организовать уход за
всеми этими больными? Нельзя ли некоторых, занимавших  отдельные  комнаты,
перевести в общее помещение и обойтись, таким образом, меньшим количеством
персонала? Мне пришла в голову одна мысль, но я решил еще подождать.
   - Я дам вам распоряжения вечером, покамест все остается по-прежнему.
   - Слушаю, господин старший врач, - ответил ассистент.
   Я заперся в своей комнате, в которой еще сильно пахло дезинфекцией, сел
за письменный стол и положил перед собой красивый белый лист бумаги. Я так
любил писать. Прежде, в детстве, отец не позволял мне писать. Это было для
меня запретной радостью. Теперь она была  мне  дозволена.  Только  радость
стала не в радость. "Моя последняя воля", - написал я. Но  это  показалось
мне чересчур трогательным, я вычеркнул слово "моя". Но "воля" тоже было не
то. Все никуда не годилось. Моя воля была совершенно бессильна,  о  ней  и
речи быть не могло. Но ведь что-то  должно  было  стоять  на  листе.  И  я
написал "Собственноручное завещание". Но у меня и тут нашлись  возражения,
и  тогда  я  понял,  что  человек,  сидящий  за  этим  письменным  столом,
издевается над другим человеком, сидящим за  этим  же  столом.  Я  изорвал
бумагу в мелкие клочки.
   Теперь, рассуждая строго логически, следовало обдумать две вещи.  Какие
последствия проистекают, во-первых, из смерти  Эвелины,  а  во-вторых,  из
моей? Итак, во-первых: муж извещен. Он не откликнулся.  Он  жив.  А  может
быть, умер? Если жив, он  обязан  позаботиться  о  ребенке,  которого  так
хотел. Если его нет в живых, о ребенке должен позаботиться кто-то  другой.
Не я. Я не любил этого ребенка и не мог любить, потому что он был причиной
смерти Эвелины. Но я и не ненавидел его, потому что это был ее ребенок. Из
этого  следовало,  что  я  не  участвую  в  игре   и   не   несу   никакой
ответственности. У Эвелины есть родные. Ребенок -  наследник,  по  слухам,
колоссального состояния.
   Раздался стук. Стучала экономка, которая настоятельно  желала  со  мной
говорить. Зато я не хотел. Я знал, что говорится  в  подобных  случаях,  и
поблагодарил ее заранее через закрытые двери. Ворча, она удалилась. Но она
была умная женщина, искушенная жизнью, она не  обиделась  на  меня.  Итак,
часть вторая. Какие последствия влекла за собой моя  смерть?  У  меня  был
отец.  Большой  человек,  умный  человек,  богатый  человек,  практический
человек, либерал. Он утешится в моей смерти. О том, как распорядиться моим
состоянием, я мог не тревожиться. Все, что я приобрел,  я  растратил.  Моя
наличность равнялась, примерно,  нулю.  Я  отказался  от  наследства.  Мне
нечего было ждать денег и имущества от семьи и, следовательно, нечем  было
и распорядиться в пользу близких. Хорошо. У меня была жена. Я  взял  ее  в
жены, потому что мы, - нет,  будем  правдивы,  скажем  откровенно  все,  -
потому что она меня обманула. Я, особенно удачливый  супруг,  был  обманут
женой еще до женитьбы. Ей это принесло мало счастья. Но я, слава богу,  не
нужен ей как кормилец, она сама о себе позаботится, а любить ее я не  хочу
и не могу. Хорошо. У меня был ребенок, который не отвечал на  мои  письма,
которого я почти не знал и  который  однажды,  во  время  прогулки,  очень
дружески повис у меня на руке, - приятное воспоминание, но, право  же,  не
причина, чтобы изменять столь  важное  решение.  Мои  братья  и  сестры  -
большой, цветущий детский рой, все здоровы, все живы, все не температурят,
все живы!!  Да,  все  живы,  да,  здесь  под  моими  окнами  жив  какой-то
почтальон, принесший, верно, заказное письмо или телеграмму. Да  и  собака
привратника жива и по-дурацки воет в лунную  ночь,  этакая  подлая  тварь,
которая усядется сейчас за свою миску и возьмет кость здоровыми  лапами  и
растерзает ее здоровыми зубами, а потом снова будет  лаять,  дыша  во  всю
мощь  своих  здоровенных  легких.  Так  угодно  судьбе.  Глупость  зовется
судьбой. Она не ведает, что творит. Но почему она так  враждует  со  мной?
Разве я что-нибудь сделал ей? Разве я не честно, по совести... на воде,  и
на земле, и в воздухе... мне пришла  на  память  старая  австро-венгерская
воинская присяга, которую я, будучи рекрутом, должен был принести  старому
батюшке, кайзеру Францу-Иосифу, хотя никто из пышных мундиров,  сверкавших
за крестом и свечами, не спросил меня, желаю ли я присягать. Но я  сдержал
ее, присягу, как мог. Мне  очень  хотелось  плакать,  мне  очень  хотелось
кричать. Я вышел за дверь. Коридор был пуст. Никто не  мог  мне  помешать.
Но, видно, мне не было суждено. Я приготовил  все  для  укола.  Я  пытался
сломить судьбу.  Я  принял  на  себя  ненужные  страдания.  (Страдания  не
возвышают.)
   Разве есть человек, который не нуждается в утешении?  Но  есть  разница
между  человеком  в  несчастье  и  человеком,  которого  постигло  _такое_
несчастье, который превратился в жалкого горемыку, годного только  на  то,
чтобы причитать и раскаиваться  неизвестно  в  чем,  бунтовать  неизвестно
против кого.
   ...Тут позвонил ассистент. Что делать с графом?
   - Иду, - ответил я и прошел во флигель,  в  котором  была  его  палата,
рядом с палатой  Перикла.  Я  зашел  и  к  моему  другу.  Он  находился  в
совершенно идиотическом состоянии,  ел  руками,  его  халат  был  довольно
грязен и спереди и, прошу  извинения,  сзади.  Раньше  на  больных  меняли
платье каждый день, теперь экономили на всем, ведь теперешние деньги  были
уже не деньги. Я каждый месяц платил за беднягу,