удентов, я же отнюдь не принадлежал к ним.  В  новом  городе  у
отца  была,  правда,  не  очень  обширная,  но  исключительно   прибыльная
практика. Он купил четырехэтажный дом, в котором мы снимали  квартиру,  и,
кроме того, еще множество битком набитых жильцами доходных  домов,  -  мы,
дети, даже не знали, на какой улице они находятся. Я говорю мы,  хотя  моя
сестренка не интересовалась такими вещами. Она  была  поразительно  хороша
собой. Когда мы гуляли, - мать обычно шла с правой стороны, я с  левой,  а
Юдифь посредине, - люди на улице оборачивались ей вслед. Мать уже не могла
заниматься мною, как прежде. Я понимал это и никогда не  упрекал  ее.  Она
снова ждала ребенка и совершенно спокойно сказала мне об этом. В последнее
время она говорила со мной не как мать со взрослым сыном,  а  как  старшая
замужняя сестра с младшим братом. Когда она бывала счастлива, я  тоже  был
счастлив, и в благодарность за мою сдержанность,  она  всячески  старалась
выказать мне свою любовь.
   Получив аттестат зрелости, я позвонил по телефону  в  клинику  к  отцу.
Телефон был тогда новинкой,  и  пользовались  им  только  в  особо  важных
случаях. Разговаривающие часто так волновались, что не сразу узнавали, кто
говорит. Отец тоже, очевидно, не узнал  моего  голоса  и  принял  меня  за
знакомого  профессора-терапевта,  звонка  которого  он  ждал.   Он   сразу
поинтересовался, как высок  у  больного  процент  белка.  Я  с  изумлением
переспросил, но он не дал мне договорить, повторил свой вопрос и  упомянул
о "красивом глазном дне больного".
   - Да нет, папа, это я, - сказал я и рассмеялся, радуясь, как дурак.
   - Ах, ты! Что случилось? - Но он и слушать меня не стал. - Иду, иду,  -
сказал он, очевидно, своему ассистенту и тотчас же оборвал наш разговор. -
Я постараюсь прийти сегодня домой пораньше, тогда расскажешь.
   Я хотел в двух словах сообщить ему о моем аттестате, но он  уже  отошел
от телефона, и я не решился вызвать его вторично. Я не посмел отрывать его
от работы.
   Несмотря на обещание, он вернулся домой поздно вечером.  Я  нетерпеливо
ждал его на улице и протянул ему аттестат.
   - Значит, выдержал?  -  спросил  он  рассеянно,  словно  это  не  имело
никакого значения.
   Последние годы я работал очень напряженно, ведь это не пустяк - перейти
в чужую школу в качестве среднего ученика, из года в год учиться все лучше
и лучше и окончить первым учеником. Я закусил губу и ничего  не  сказал  о
пометке "С отличием".
   - Ну, хорошо, покажи-ка, - сказал отец уже на лестнице.
   Я подал ему аттестат и искоса взглянул на него. Он не  очень  изменился
за эти годы, только взгляд его стал, пожалуй, острее, губы немного тоньше,
волосы немного реже, и расчесывал он их теперь не на прямой,  а  на  косой
пробор.
   - Да ведь это же очень хороший аттестат, - сказал  он,  словно  упрекая
меня за то, что я без надобности обеспокоил его. -  Я  нахожу  его  вполне
удовлетворительным.
   Мы успели подняться наверх и услышали, что Юдифь  играет  с  матерью  и
шалит, но шум прекратился, как только  отец  вставил  ключ  в  замок.  Они
знали, что ему нужен покой.
   Мы собирались, как всегда, уехать сейчас же  после  моих  испытаний,  и
сундуки стояли в передней почти совсем запакованные. Валли приехала вместе
с нами из нашего родного  города.  Она  не  хотела  расставаться  с  нашей
семьей, а я был бы даже доволен, если бы она ушла. Она волновала меня.  Ее
красота и девичья прелесть действовали слишком возбуждающе.  Иногда  я  не
мог устоять, чтобы словно ненароком не прикоснуться к ней, не схватить  ее
маленькую, холодную жестковатую руку, и она  бледнела,  несмотря  на  свой
восхитительный румянец и налитые кровью губы... Часто  она  щекотала  меня
своими мягкими, слегка вьющимися волосами, и  когда  она  думала,  что  ее
никто не видит, глаза ее  становились  влажными,  полные  губы  еще  более
наливались. Она бурно вздыхала, потом старалась показываться мне на  глаза
как можно реже. Я тоже. Я не любил ее.
   После ужина отец, вспомнив свою молодость, спросил, не собираюсь  ли  я
на выпускную вечеринку.
   - Разумеется, - ответил я, - но она состоится только завтра. А  сегодня
мне хотелось бы сказать тебе не" сколько слов.
   - Разумеется, сын мой,  -  ответил  он,  -  но  ведь  завтра  утром  вы
уезжаете? Все упаковано? Ты рада, Юдифь?
   Он знал, что спрашивать ее бесполезно. Она была крайне скупа  на  слова
со всеми, кроме меня и матери, и эта сумрачность  не  гармонировала  с  ее
исключительной красотой. Валли хозяйничала в столовой, я  чувствовал,  что
она пожирает меня глазами, и, подавая что-то на стол, она коснулась  моего
плеча своей круглой, ту" той грудью.
   Отец заметил это, и двусмысленная, хорошо мне знакомая улыбка  заиграла
у него  на  губах.  Он  откинулся  на  стуле  и,  покачиваясь,  пристально
посмотрел на девушку, которая отошла, густо покраснев. Тогда он поднялся и
поцеловал мою сестру в губы. Она подставила  их  нехотя,  стиснув  зубы  и
глядя на него злыми глазами  (но  на  этой  ласке  он  настаивал  со  всей
строгостью). Затем он поцеловал мать, сначала в лоб, затем в глаза, вокруг
которых снова появились безобразные  желтые  пятна,  как  перед  рождением
Юдифи, и молодецким движением обхватил меня за шею так, что его сверкающая
крахмальная манжета с простой перламутровой запонкой очутилась как  раз  у
меня перед глазами.
   - Ну, дружок, ты желаешь поговорить со мной?  Твой  покорнейший  слуга.
Приказывай! Я повинуюсь.
   - Пожалуйста, не надо так, -  сказал  я  уже  в  коридоре  и  попытался
высвободиться из-под его руки, потому что объятие  это,  признаться,  было
мне неприятно. - Я хотел только... Я хотел...
   - Ну, говори же, - сказал он,  еще  крепче  прижимая  меня  к  себе.  -
Пройдем, пожалуйста, ко мне в кабинет. Ты уже взрослый, я ничего  не  имею
против, если отныне ты будешь считать его и своим владением. Располагайся,
пожалуйста, поудобнее.
   Он предложил мне стул, на  который  обычно  садились  пациенты,  а  сам
уселся  напротив  за  письменный  стол.  Инструменты,  зеркала,  ящики  со
стеклами, лупы, лекарства и таблицы для проверки зрения помещались  теперь
в маленькой комнате рядом, которая  и  была,  в  сущности,  его  врачебным
кабинетом. Библиотека отца очень увеличилась за последние годы. Я  заметил
ряды книг, которых прежде не было.
   - Можешь рыться в них, если это доставит тебе удовольствие.  Но  думаю,
что, в сущности, они не интересны тебе.
   - Напротив! В высшей степени, - сказал я и вскочил.
   - Сиди, пожалуйста! - призвал меня к порядку отец. - Вот как, интересны
в высшей степени? Но ведь ты не смыслишь в них ни  аза?  Воздушные  замки,
лунные царства! Думаю, дорогой мой мальчик, что у  тебя  самое  превратное
представление о моей профессии, что тебе кажется...
   - Что бы мне ни казалось, я решил, - сказал я  и,  встав,  несмотря  на
запрещение,  начал  расхаживать  по  тихой  комнате,   устланной   мягкими
персидскими коврами.
   - Как господину фон сыну угодно, - произнес отец. - Ты решил?  Что  же,
действуй, пожалуйста! Зачем же тогда меня спрашивать?
   - Ты обещал мне. Мы договорились с тобой три года назад.
   - Хорошо. Я все обдумаю. Сейчас тебе необходимо отдохнуть. Мне тоже. Но
в этом году я приеду к вам позднее. Мне предстоит одна научная  работа.  И
удобнее всего заняться ею во время каникул.
   - Не могу ли я помочь тебе? Я с удовольствием останусь здесь.
   - Чрезвычайно обязан, чрезвычайно польщен, мой дорогой сын. Но  как  же
ты можешь помочь мне?! Тыне можешь быть мне полезен.
   - Но когда-нибудь? Позднее? - спросил я. - Ведь может наступить  время,
очень  не  скоро,  конечно,  лет  через  двадцать,  тридцать,  когда  тебе
понадобится моя помощь? Как ты думаешь?
   - А что ты, святой простак, собираешься делать в  течение  этих  долгих
лет?
   - Видишь ли, - сказал я, - откровенно говоря, окулистика (я с гордостью
произнес это слово, вместо обычного  "глазные  болезни")  интересует  меня
только во вторую очередь.
   - Так, а что же тогда тебя интересует?
   - Душевные болезни.
   -  Бесплодная  теория,  и  только,  -  сказал  он.  -  Печальная  глава
печального романа. Потерянное время. Много премудрости и  никакой  пользы.
Вот это что. У тебя самое искаженное представление  о  жизни.  Конечно,  я
нуждаюсь в твоей помощи...
   - Значит... - перебил я его.
   - Никакого значит. Мне необходим человек, который вел бы мои  дела.  Ты
знаешь, у нас есть недвижимое имущество. Дома,  которые  выгодно  сданы  в
наем.  Но  квартиронаниматели  высасывают  из   меня   соки.   Управляющие
грабители, говорю тебе, грабители. Я начал  приобретать  сейчас  кое-какие
ценные бумаги. Но банки существуют за счет нас, дураков. У меня  семья.  Я
должен себя обеспечить. Я хочу, чтобы после моей смерти...
   - Но, отец!..
   - Чтобы после моей смерти  моя  жена  и  мои  дети  были  ограждены  от
материальных забот. Ты на много старше нашей милой  малютки  Юдифи.  Итак,
если я - ты скажешь преждевременно - закрою глаза, заметь  себе,  что  моя
изнурительная и ответственная работа, в которой ты,  к  сожалению,  видишь
лишь роскошный фасад, не делает меня моложе, и - пойми меня,  я  говорю  и
повторяю - в случае, если в один прекрасный день я умру, твоя  мать,  твоя
сестра,  а  может  быть,  и  другие  братья  и  сестры  будут   нуждаться,
разумеется, в опекуне. Этим опекуном должен  стать  ты.  Конечно,  не  это
будет твоим основным призванием. О нем мы еще поговорим с  тобой.  И  я  с
удовольствием дам тебе совет. Я не требую сейчас окончательного решения. Я
предоставляю тебе самому обдумать все. Сейчас это, вероятно, кажется  тебе
почти жертвой, не правда ли? Но, мальчик, - он схватил  меня  за  воротник
моего легкого летнего  пиджака,  -  это  благодеяние,  это  лучший  совет,
который я как отец, как старший, как человек,  твердо  стоящий  на  ногах,
могу дать тебе, юноше, моему единственному  сыну,  пока,  подразумеваю  я,
единственному, потому что может ведь родиться еще мальчик... - Он запнулся
и начал заикаться, как однажды, много лет назад...
   Я улыбнулся очень покорно, но в душе я был так раздавлен, что  он  счел
нужным утешить меня. Чем мягче, внешне, он становился, тем легче было  ему
преодолеть мое упорство.
   - Прежде всего отдохни. Ты хорошо поработал, славно,  славно!  -  Он  с
удовольствием повторил это глуповатое слово, как я - слово "окулистика". -
Отдохни вместе с мамой и с красавицей Валли, но, надеюсь,  что  все  будет
честь по чести, разумеется, я ведь знаю тебя? Я могу положиться  на  моего
единственного сына (покамест я был все-таки единственным).  Не  говори  ни
да, ни нет, через несколько недель мы побеседуем снова. Подать заявление в
университет можно и в начале октября. Тем временем я съезжу на конгресс  в
Лондон. Может быть, мне оплатят путевые расходы, тогда я возьму и  тебя  с
собой. Все уладится. Умей наслаждаться тем, что у тебя есть. Быть врачом -
это вовсе не удовольствие. Нет, это самая неблагодарная из всех профессий.
Тратить всю свою  жизнь  на  больных,  на  неизлечимых,  никогда,  как  ни
трудись, как ни потей, не двигаться вперед ни на шаг  и  видеть,  что  все
кончается все-таки анатомическим театром. В нашем деле никогда  ничего  не
добьешься.
   - Но ведь должны же быть врачи! Иначе что сталось бы с нами? -  спросил
я в испуге.
   - Да, но стоит ли игра свеч? Вот о чем я часто  себя  спрашиваю.  Когда
нужно охать и  плакать  -  тогда  пошлое  людское  стадо  с  удовольствием
преувеличивает свои недуги... Но стоит только их вылечить, о, у  них  были
сущие пустяки! Купцу принадлежит все,  сколько  бы  он  ни  заработал.  Он
приобрел это, это его собственность. Никто ее у  него  не  оспаривает.  Но
если наш брат добьется результатов, о, тогда это не  мы,  это  целительные
силы природы. Вот если нам не удается вылечить человека - это только  наша
вина.
   - Нет, я не верю тебе, - сказал я страстно. - Никогда!
   - Так, ты не веришь? А я не верю, я знаю.  Помогать  страждущим,  может
быть, и благородное призвание, как скажешь ты, большой мальчик с  отличным
аттестатом, - я с живостью кивнул, - но это горький хлеб.
   - Нет, отец, нет, как можешь ты так говорить?
   - Значит, я не  должен  говорить,  я  ничего  не  смею  сказать  своему
любимому сыну в вечер, когда решается его судьба...
   Я молчал.
   - Я прочел бы тебе несколько страниц из моей гонорарной книги, но я  не
имею права, ты знаешь, мы связаны профессиональной тайной!
   Мы? Значит, он все-таки видел во мне будущего товарища по профессии. Но
он не раскрыл книгу, он просто наугад сунул в нее  изогнутый  разрезальный
нож и сказал, не открывая страницы:
   - Вот, катаракта у какого-то бедняка, насилу  вытянул  у  него  пятьсот
крон. Операция удалась. А вот та же операция: миллионер, угольный  король,
пятнадцать тысяч крон. Не удалась. Ну как тут не прийти в отчаяние?
   - И все-таки ты стал врачом?!
   - Зачем вдаваться в историю? Я стал врачом потому, что мои родители еще
питали иллюзии. У меня их нет. Времена переменились. Прежде врач, особенно
акушер, глазник, был жрецом. Удачно ли он лечил, неудачно ли, ему целовали
руки в благодарность за его служение, у него никто не требовал  отчета.  И
разве это было  возможно?  Он  помогал  словно  сверхъестественной  силой,
наложением рук, но по существу он не знал ровно ничего. Сегодня у нас есть
это, - отец указал на микроскоп в светло-желтом футляре, который стоял  на
столике у окна. - Сегодня у нас есть объективная наука, зримая. Наш бог  -
факты; наш закон - необходимость. А я? Я такой  же  техник,  как  машинист
паровоза. Я использую технику, созданную и усовершенствованную другими,  и
только.
   - Разве ты не веришь в бога? - спросил я.
   - В бога? - переспросил он, застигнутый врасплох. - Во  всяком  случае,
не в области врачевания. Этим я никак не помог бы моим больным.
   - Но ты веришь или не веришь?
   - Не знаю. Я верую, как всякий порядочный  человек.  Я  верую  в  моего
старого императора и в мое дорогое отечество. И как следствие этого,  если
позволительно так выразиться, я верую  в  бога.  А  вот  тебе  не  следует
слишком слушаться матери. В нынешнем  положении  ее,  разумеется,  терзают
религиозные настроения. Это имеет чисто физиологическое основание. Терзают
- не совсем то слово. Ей они приятны. Она беседует со святым духом, как  я
беседую с тобой. В сущности, я с удовольствием разговариваю  с  тобой.  И,
честное слово, время от времени это очень приятно. Мне  будет  недоставать
тебя. Может быть, я все-таки приеду к вам недели на две. - Он  забыл,  что
уже твердо обещал  это.  -  Ведь  замечательно,  что  мы  так  великолепно
понимаем друг друга. А ты как думаешь? Там, в Пушбахтале можно  арендовать
ручей с форелями просто за гроши. Хочешь?
   - Не знаю.
   - Вот видишь, - сказал он, и прежняя безобразная улыбка  показалась  на
его лице, я ясно увидел ее, когда мы  подошли  к  дверям,  прежде  чем  он
выключил электричество. - Ты не знаешь, хочется ли тебе удить форелей, а я
должен знать, рожден ли ты для нашего отвратительного призвания, да еще  и
отвечать за тебя. Но мы посмотрим, оба. Береги мамочку. Не пускайте  Юдифь
одну в деревню. Если Валли будет слишком перегружена, я  говорю  серьезно,
ведь работы ей на вас троих да еще в саду и в доме невпроворот, - возьмите
младшую дочь бургомистра. Как  же  ее  зовут?  Вероника,  да,  Вероника...
Вероника. - И, повторяя это имя, он втолкнул меня за плечи в комнату,  где
в темноте неясно белела постланная на ночь постель с  маленькой  думочкой,
как в старые времена.
   Потом он опять вернулся к себе,  и  я  услышал,  как  он  крутит  ручку
телефона. Раздался  звонок,  отец  начал  разговаривать,  должно  быть,  с
клиникой или с кем-нибудь из  пациентов,  как  всегда,  коротко,  ясно,  с
длинными паузами. Я уснул.



11

   Когда я проснулся на другое утро, мне показалось, что я снова в  родном
городе. Сначала я не понял, откуда взялось это ощущение. Потом  я  услышал
на тумбочке тиканье великолепных  новеньких  золотых  часов,  приглушенное
подложенным под них лоскутком.  Отец  не  забыл,  значит,  о  старой  моей
просьбе. И мне потому вспомнились последние недели в родном городе, что  я
спал тогда рядом с отцом и  каждый  день,  засыпая  и  просыпаясь,  слышал
тиканье его часов и втайне ему завидовал.
   Сейчас отец был уже в  клинике,  и  я  не  мог  поблагодарить  его.  На
радостях я показал часы матери, которая, увидев их, как-то  смутилась,  но
ничего не сказала.
   Мы торопились. Юдифь требовала, чтобы в  дорогу  на  нее  надели  самое
красивое, небесно-голубое шелковое платьице, мать уступила, но когда встал
вопрос о перчатках и банте, дело все  же  не  обошлось  без  слез.  Юдифь,
продолжая безмолвно плакать, упрямо уселась на сундук  и  не  тронулась  с
места, даже когда швейцар и слуга отца (уже  не  старый  Лука,  а  другой)
пришли, чтобы погрузить сундук вместе со всеми прочими вещами на  тачку  и
отвезти на вокзал.
   Обычно я мало занимался сестрой.  Я  восхищался  ее  воистину  чарующей
красотой, я завидовал иногда любви, доходившей  до  баловства  и  даже  до
обожания, которой окружали ее отец и мать,  но  я  еще  не  привык  к  ней
по-настоящему. В сущности, она была мне чужой, и ее  робкая  привязанность
раздражала меня. Я должен был быть добрым взрослым  братом,  и  я  пытался
иногда играть с ней. Но хотя я был мастер на  бесконечные  выдумки,  когда
играл с товарищами, в присутствии  Юдифи  я  смущался.  Я  ничего  не  мог
придумать, зевал, и она напрасно ждала продолжения игры. Мысли мои  витали
далеко. Я не любил ее. Ни той, повторяю, страстной любовью, которую  питал
к отцу, ни той покровительственной, снисходительной товарищеской  любовью,
которую чувствовал к матери. Но Юдифь  заключила  в  свое  упрямое  сердце
только меня.
   Наконец я решительно снял девочку с ее трона и вынес на  лестницу.  Она
была такой легонькой! Юдифь просияла, улыбнулась, и тоненькими  пальчиками
стала приглаживать свои волосы, словно стыдясь, что она растрепана.
   Как ни была она мала, она все-таки уже сознавала свою  красоту  и  свою
власть, власть Юдифи над людьми, почти над всеми, кроме  меня.  И  поэтому
она не огорчилась, когда я спустил ее на первой же площадке. Она  послушно
взяла меня за руку и пошла вниз "пешком".  Валли  ждала  у  подъезда,  она
натянула на руки ребенка дорожные перчатки, серые и толстые, вместо  белых
лайковых, и Юдифь, которая только  что  так  дико  сопротивлялась  и  даже
ударила маму по лицу, спокойно позволила делать с собой все,  что  угодно,
глядя на меня снизу вверх.
   Я перестал обращать на нее внимание, я был еще  в  полном  восторге  от
моих новых часов. Сверив с ближайшими городскими  часами,  я  поставил  их
правильно, они спешили на несколько минут. Так продолжалось всю дорогу.  Я
всюду сравнивал время со временем на моих часах и не  мог  понять,  отчего
это  вокзальные  часы  идут  так  неправильно.  Мать,  смущенно  улыбаясь,
перешептывалась о чем-то с Валли, и обе украдкой поглядывали  на  меня.  Я
еще раз спросил мать, в чем дело, она не  хотела  говорить.  Но  Валли  не
могла хранить от меня секретов, и на ближайшей  большой  станции,  где  мы
долго стояли и все вокзальные часы - их там было трое - совершенно неверно
показывали время, хотя  на  всех  трех  оно  совпадало,  я  узнал  историю
новеньких часов.
   Почти двадцать лет назад, дедушка и бабушка  -  родители  моей  матери,
которые в свое время проявили скаредность в отношении  моего  отца  (между
прочим, и при выплате приданого), подарили ему к помолвке эти  часы.  Часы
шли неверно; у отца случались из-за этого неприятности, раза два  или  три
часы отправляли к часовщику, но  исправить  их  было  невозможно,  и  отец
спрятал их. Теперь он извлек эти часы на свет божий, чтобы  исполнить  мое
желание, в сущности - единственное, если не считать выбора профессии.
   Я не