уже повернул к дому и не слышал, что сказал мальчик. Как  только
седая голова деда скрылась в темноте, девушка воскликнула с досадой:
     - Неблагодарный мальчишка, как ты  смеешь  мне  противоречить!  Никогда
больше не будет тебе костра, если не станешь его  сейчас  поддерживать.  Ну!
Скажи, что ты рад сделать мне приятное, и не смей спорить!
     Получив нагоняй, мальчик покорно сказал:
     - Да, мисс, - и опять стал лениво ворошить угли.
     - Побудь еще тут немного, и я дам тебе счастливую монетку, - уже  мягче
сказала Юстасия. - Подбрасывай по одному поленцу, а много сразу не  надо.  Я
еще пойду пройдусь, но я буду все время  к  тебе  возвращаться.  А  если  ты
услышишь, что лягушка прыгнула  в  пруд  -  ну,  плеснулось,  словно  камень
бросили, - так сейчас же беги и скажи мне. Потому что это предвещает дождь.
     - Хорошо, Юстасия.
     - Мисс Вэй, сэр!
     - Мисс Вэ...стасия.
     - Ладно уж. Подбрось-ка еще поленце.
     Маленький раб вернулся к исполнению своих обязанностей. Он двигался  не
как живое существо, а скорее как автомат, гальванизированный капризной волей
Юстасии, - словно та медная статуя, в которую, как говорят, Альберт  Великий
вдохнул ровно столько жизни, что она могла говорить, и ходить,  и  быть  ему
слугой.
     Прежде чем возобновить  свою  прогулку,  девушка  постояла  на  насыпи,
прислушиваясь. Холм, на  котором  стояла  усадьба  капитана,  был  столь  же
пустынен, как и Дождевой курган, но не так высок и более  защищен  от  ветра
еловой рощицей  на  задах.  Вал,  окружавший  усадьбу  и  защищавший  ее  от
вторжения внешнего мира, был сложен из толстых земляных глыб, выкопанных  из
рва и нарезанных квадратами. Наружной стороне вала был придан крутой уклон -
полезная  предосторожность  там,  где  живые  изгороди  плохо  растут  из-за
постоянных ветров, а камней для сооружения стен неоткуда взять. В  остальном
же это место было совершенно открытое и  позволяло  обозревать  всю  долину,
спускавшуюся к реке за домом Уайлдива. Справа, высоко над долиной и  гораздо
ближе к усадьбе, чем гостиница "Молчаливая женщина", небо  заслонял  смутный
абрис Дождевого кургана.
     Внимательно оглядев голые  склоны  и  пустые  лощины,  Юстасия  сделала
нетерпеливое движение. С губ  ее  по  временам  срывались  какие-то  гневные
слова, но слова перемежались  вздохами,  а  вздохи  внезапным  настороженным
молчанием.  Спустившись  со  своей   дозорной   вышки,   она   опять   стала
прохаживаться по тропе в сторону Дождевого кургана, но не уходя далеко и  то
и дело возвращаясь.
     За несколько  минут  она  дважды  появлялась  у  костра  и  каждый  раз
спрашивала:
     - Что, не плеснулось еще в пруду?
     - Нет, мисс Юстасия, - отвечал мальчик. - Ну, - сказала она наконец,  -
скоро и я пойду спать и тогда дам тебе счастливую монетку и отпущу домой.
     - Спасибо, мисс Юстасия, - вздохнул замученный кочегар. А Юстасия снова
отошла от костра, но на этот раз не по направлению к Дождевому кургану.  Она
обогнула участок по насыпи, спустилась к  калитке  возле  дома  и  некоторое
время стояла там неподвижно, глядя издали на костер.
     Прямо перед ней, шагах  в  пятидесяти,  возвышался  угол,  образованный
двумя насыпями, на котором  горел  костер.  Внутри  этого  угла  по-прежнему
копошилась над кучей дров фигура мальчика, изредка выпрямляясь и подкладывая
поленце в огонь. Девушка безучастно следила за всеми его движениями.  Иногда
он взбирался на насыпь и стоял возле костра. Налетал порыв ветра  и  отдувал
дым, волосы мальчугана и концы его фартучка -  все  в  одну  сторону;  потом
ветер стихал, волосы и фартук повисали, а дым столбом поднимался к небу.
     Вдруг мальчик встрепенулся. Он соскользнул с насыпи и пустился бегом  к
белой калитке.
     - Что? - спросила Юстасия.
     - Лягушка прыгнула в пруд - я слышал!
     - Значит, сейчас пойдет дождь, и тебе надо бежать домой. Ты  не  будешь
бояться? - Она говорила торопливо и слегка  задыхаясь,  как  будто  от  слов
мальчика сердце у нее перепрыгнуло в горло.
     - Нет, если у меня будет с собой счастливая монетка.
     - Вот она, держи. Ну беги! Да не туда. Через сад. Ни у одного  мальчика
во всем Эгдоне не было сегодня такого костра, как у тебя.
     Мальчик, явно пресыщенный выпавшим на его долю счастьем, с  готовностью
устремился в темноту. Когда он скрылся, Юстасия, оставив подзорную  трубу  и
песочные часы у калитки, быстро прошла в угол под насыпью.
     Здесь, заслоненная валом, она стала ждать. Через минуту с пруда донесся
плеск. Будь мальчик еще здесь, он сказал бы - вот еще одна лягушка  прыгнула
в пруд; но большинство людей распознали бы в этом звуке плеск от  брошенного
в воду камня. Юстасия поднялась на вал.
     - Да-а? - сказала она и затаила дыхание.
     Тотчас по ту сторону пруда на низко спускавшемся к долине  небе  смутно
обозначилась темная мужская фигура. Мужчина обошел  пруд  и,  одним  прыжком
вскочив на вал, остановился рядом с Юстасией. Она тихо рассмеялась - это был
третий звук, вырвавшийся у нее за этот вечер. Первый - когда она  стояла  на
кургане - выражал тревогу; второй - на насыпи - выражал нетерпенье; в этом -
последнем - было ликующее торжество. Она молча радостными  глазами  смотрела
на пришельца, словно на какое-то чудо, сотворенное ею самой из хаоса.
     - Ну вот я пришел, - сказал мужчина; это был Уайлдив. - Чего ты от меня
хочешь? Почему не можешь оставить меня в покое?  Весь  вечер  я  видел  твой
костер. - Он говорил не без волнения, но ровным голосом,  как  бы  тщательно
сохраняя равновесие между двумя влекущими его в разные стороны силами.
     Встретив в своем возлюбленном такое неожиданное самообладание, девушка,
видимо, тоже взяла себя в руки.
     - Ну понятно, ты его  видел,  -  проговорила  она  с  нарочито  ленивым
спокойствием. - Почему бы и мне не разжечь костер на пятое ноября,  как  все
тут делают?
     - Я знал, что это для меня.
     - Откуда ты мог знать? Мы с тобой словом не перемолвились  с  тех  пор,
как ты... как ты выбрал ее и стал ухаживать за ней, а меня бросил, словно  и
не говорил никогда, что я твоя жизнь и твоя душа - отныне и навеки!
     - Юстасия! Разве я мог забыть, что прошлой осенью в этот же день  и  на
этом месте ты зажгла точно такой же костер,  как  призыв  ко  мне  прийти  и
повидаться с тобой? И если сегодня у капитана Вэя опять  горит  костер,  так
для чего, как не с той же целью?
     - Да, да! Признаюсь! - воскликнула она глухо, с той дремотной  страстью
в  голосе  и  манере,  которая  была  ее  отличительной  чертой.  -  Но   не
разговаривай со  мной  так,  Дэймон,  а  то  ты  и  меня  заставишь  сказать
что-нибудь, чего я не хочу говорить! Я отреклась  от  тебя,  я  дала  клятву
больше о тебе не думать, но сегодня я узнала эту новость и  поняла,  что  ты
мне верен!
     - Что ты такое узнала? - с недоумением сказал Уайлдив.
     - Что ты на ней не женился! - ликуя, вскричала она. - И я  поняла,  что
ты все еще меня любишь и поэтому не мог... Дэймон, ты  жестоко  поступил  со
мной, и я сказала, что никогда тебя не прощу, - я даже сейчас не могу вполне
тебя простить, - ни одна женщина, у которой есть хоть капля гордости,  этого
не может.
     - Знай я, что ты меня позвала только затем, чтобы  упрекать,  я  бы  не
пришел.
     - Но теперь мне все равно. Ты не женился на ней, ты вернулся ко мне,  и
я готова тебя простить!
     - Кто тебе сказал, что я на ней не женился?
     - Дедушка. Он сегодня ходил по своим делам и на  обратном  пути  нагнал
одного человека, и тот ему рассказал, что у них там, внизу, какая-то свадьба
расстроилась. Дедушка подумал, уж не твоя ли, а я сразу поняла, что твоя.
     - Кто-нибудь еще знает?
     - Наверно, нет. Дэймон,  теперь  ты  понимаешь,  почему  я  зажгла  мой
сигнальный огонь? Разве я могла бы, если б думала, что ты уже стал ее мужем?
Такое предположение оскорбительно для моей гордости.
     Уайлдив промолчал: было ясно, что он именно это и предполагал.
     - Нет, ты в самом деле  думал,  что  я  уже  считала  тебя  женатым?  -
повторила она с жаром. - Вот как ты несправедлив ко мне! Честное слово,  мне
даже трудно себе представить, что ты мог такое про меня подумать!..  Дэймон,
ты не стоишь моей любви - я это понимаю и все-таки люблю...  Но  все  равно,
пусть! Видно, и эту обиду придется снести от тебя. -  И,  видя,  что  он  не
пытается оправдаться, она добавила с тревогой: - Скажи - ведь правда ты  был
не в силах меня покинуть и теперь опять будешь любить меня по-прежнему?
     - Ну понятно, а то зачем бы я  пришел?  -  раздраженно  ответил  он.  -
Только это не большая заслуга с моей стороны - быть верным тебе после  твоих
любезных речей о моем ничтожестве: это я мог бы сказать  сам  о  себе,  а  в
твоих устах оно не очень-то деликатно.  Да  что  поделаешь,  сердце  у  меня
слабое, это мое проклятие, вот и приходится так жить и  выслушивать  женские
попреки. Это и довело меня до того, что я из инженеров стал трактирщиком,  а
до чего еще докачусь, не знаю! - Он мрачно смотрел на нее.
     Она поймала его взгляд и, откинув шаль, так что свет от  костра  озарил
ее лицо и шею, сказала с улыбкой:
     - Во всех твоих путешествиях видал ты что-нибудь лучше?
     Юстасия была не из тех, кто идет на риск, не имея уверенности в победе.
Все еще глядя на нее, он сказал негромко:
     - Нет. Не видал.
     - Даже у Томазин Ибрайт?
     - Томазин милая и простосердечная девушка.
     - Что мне до нее! - воскликнула она, вдруг вспыхнув гневом. - Какое она
имеет значенье? Сейчас есть только ты и я, и больше ни о ком не надо думать.
- И, глядя на него долгим  взглядом,  она  продолжала  уже  спокойно,  но  с
прежним таинственным жаром в голосе: - Неужели я должна исповедаться тебе  в
том, что женщины всегда скрывают? Признаться, какой несчастной я чувствовала
себя два часа назад, когда думала, что ты женился на ней?
     - Прости, что я причинил тебе боль.
     - А может, это не только из-за тебя, - сказала она с лукавой  усмешкой.
- На меня иногда находит. Должно быть, это у меня в крови.
     - Ипохондрия,
     - Или это оттого, что кругом все так мрачно. Когда я  жила  в  Бедмуте,
мне всегда было весело. О, счастливые, счастливые дни в Бедмуте! Но теперь и
на Эгдоне станет веселее.
     - Надеюсь, - хмуро ответил он. - Ты понимаешь, вечная моя возлюбленная,
какие  последствия  будет  иметь  твой  сегодняшний  призыв?  Я  опять  буду
приходить к тебе на свиданья на Дождевой курган.
     - Конечно.
     - А ведь когда я шел сюда, я имел твердое намерение попрощаться с тобой
раз и навсегда и больше уж никогда не видеться.
     - Ты, кажется, считаешь, что я должна еще благодарить тебя  за  это?  -
сказала  она,  отворачиваясь;  негодование  проступило  в  ее  чертах,   как
подспудное пламя. - Можешь приходить на курган, если тебе  угодно,  но  меня
там не будет; можешь звать меня, но я не услышу;  и  соблазнять  меня  своей
страстью, но я тебе не предамся!
     - Ты это и раньше говорила, душенька. Но такие, как  ты,  редко  держат
слово. Да и такие, как я, тоже.
     -- Вот что я получила за все свои старанья, - прошептала она с горечью.
- И зачем только я пыталась тебя вернуть? Знаешь. Дэймон, иногда  у  меня  в
душе словно борются  два  чувства.  Бывало,  ты  меня  обидишь,  а  я  потом
успокоюсь и думаю: "Да что же это я держала в объятьях - человека  или  клок
тумана?" Ты хамелеон, Дэймон, и сейчас показываешь  мне  свою  самую  дурную
окраску. Уходи, или я тебя возненавижу.
     Он несколько секунд рассеянно  смотрел  в  сторону  Дождевого  кургана,
потом сказал таким тоном, как будто все это его очень мало трогало:
     - Да, пойду уж домой. Так ты хочешь меня видеть?
     - Если ты признаешься, что не женился на ней потому,  что  меня  любишь
больше.
     - Это, пожалуй, была бы плохая политика, - сказал он с  улыбкой.  -  Ты
слишком бы ясно увидела пределы своей власти.
     - Нет, ты скажи!
     - Да ты же сама знаешь. - Где она теперь?
     - Не знаю. И вообще не хочу сейчас говорить о  ней.  Я  не  женился,  я
пришел, послушный твоему зову. Довольно с тебя и этого.
     - А я зажгла костер просто потому, что мне было скучно  и  я  подумала:
все-таки это маленькое развлеченье -  восторжествовать  над  тобой,  вызвать
тебя из мертвых, как эндорская волшебница вызвала Самуила. Я  решила,  пусть
он придет - и вот ты пришел! Я доказала свою власть. Полторы  мили  сюда  да
полторы обратно - три мили в темноте ради меня.  Это  ли  не  доказательство
власти.
     Он покачал головой.
     - Я слишком хорошо знаю тебя, моя Юстасия, слишком хорошо! Нет ни одной
нотки в твоем голосе, которая не была бы мне знакома. Это  горячее  сердечко
не могло холодно сыграть со мной такую шутку. Я видел  в  сумерках  какую-то
женщину на Дождевом кургане. По-моему, я позвал  тебя  еще  раньше,  чем  ты
меня.
     Угли  былой  страсти  теперь  уже  явно  разгорались  в  Уайлдиве.   Он
наклонился к ней, словно хотел прижаться лицом к ее щеке.
     - О нет, - непримиримо сказала она, переходя на другую сторону угасшего
костра. - Что это тебе вздумалось?
     - Можно поцеловать твою руку?
     - Нет.
     - А пожать?
     - Нет.
     - Ну так я обойдусь без того  и  без  другого  и  просто  пожелаю  тебе
спокойной ночи. Прощай! Прощай!
     Она не ответила, и с церемонным поклоном, достойным учителя танцев,  он
исчез в темноте за прудом - там, откуда и появился.
     Юстасия вздохнула; и это не был легкий девичий вздох, он потряс ее всю,
как лихорадочная дрожь. Когда луч разума, словно сноп электрического  света,
выявлял перед ней все несовершенства ее возлюбленного - что иногда бывало, -
ее всякий раз пронизывала эта неудержимая дрожь.  Но  через  мгновенье  свет
угасал, и она снова любила. Понимала, что он играет с  ней,  и  все  же  его
любила. Она разбросала полуистлевшие головешки и  немедля  ушла  в  дом.  Не
зажигая света, поднялась к себе в спальню. В темноте, пока она  раздевалась,
слышен был шелест сбрасываемой одежды и все такие же тяжелые вздохи. И когда
она спустя десять минут уже лежала в постели, ее даже  во  сне  по  временам
сотрясала дрожь.

ГЛАВА VII
                                ЦАРИЦА НОЧИ

     Юстасия Вэй заключала в себе сырой материал божества.  После  небольшой
подготовки она могла бы с честью занять место на  Олимпе.  В  ней  жили  все
страсти и стремления, какие подобают образцовой богине, то есть  именно  те,
которые не вполне подобают образцовой женщине. Если бы можно было  на  время
отдать землю и человечество ей во власть, если бы прялка, веретено и ножницы
были вручены ей с правом распоряжаться  ими,  как  она  пожелает,  мало  кто
заметил бы эту смену правительства. В мире все осталось бы по-старому: то же
неравенство жребия - несчетные милости одному и пренебреженье другому, та же
слепая щедрость вместо справедливости, те  же  вечные  противоречья,  то  же
беспричинное чередование ласк и ударов, которые мы и сейчас терпим.
     Она была статная, с развитыми и чуть тяжеловатыми формами,  с  матовым,
без румянца, лицом и на ощупь вся нежная, как  облако.  Волосы  у  нее  были
темные; казалось, мрака  целой  зимы  не  хватило  бы,  чтоб  создать  такую
глубокую тень; и когда волосы падали ей на лоб, вспоминалось, как в сумерках
ночная тьма скрадывает огни заката.
     Нервы ее протягивались дальше, в эти густые пряди, и  если  она  бывала
раздражена, поглаживанием по голове ее всегда можно было успокоить. Когда ей
расчесывали волосы, она тотчас затихала и сидела в оцепенении,  как  сфинкс.
Если ей случалось идти вдоль одного из эгдонских обрывов и  свисавшие  ветви
Ulex europeus {Утесник (лат.).}, своими шипами нередко  сходные  с  гребнем,
задевали ее по волосам, она отступала на несколько шагов назад  и  проходила
под кустом вторично.
     У нее были языческие глаза, полные ночных тайн, и  мерцающий  их  свет,
который то вспыхивал, то угасал,  то  снова  вспыхивал,  отчасти  заслонялся
тяжелыми веками и длинными ресницами,  причем  нижнее  веко  стояло  гораздо
выше, чем обычно  у  англичанок.  Это  позволяло  ей  незаметно  для  других
отдаваться  грезам,  может  быть,  даже  дремать,  не  закрывая  глаз.  Если
допустить, что души людей это некая зримая  субстанция,  имеющая  у  каждого
свою  окраску,  то  душа  Юстасии  была,  конечно,  цвета  пламени.   Искры,
всплывавшие по временам в ее темных зрачках, подтверждали это впечатление.
     Губы ее, казалось, были созданы не столько для речи, как для трепета  и
поцелуев, а кое-кто, пожалуй бы, добавил: и  для  презрительной  усмешки.  В
профиль их изгиб  почти  с  геометрической  точностью  воспроизводил  линию,
известную в архитектуре как прямая сима, или гусек. Такой гибкий рисунок рта
- явление исключительное на суровом Эгдоне, и, уж конечно, он не был завезен
сюда из Шлезвига бандой саксонских пиратов, у которых  губы  смыкались,  как
две половинки сдобной булки. В нашем представлении он скорее  связывается  с
югом, где таится иногда под землей на обломках забытых  мраморных  изваяний.
Губы ее, хотя и полные, были  так  четко  вылеплены,  что  каждый  угол  рта
врезался  в  щеку,  словно  острие  копья.  Этот  острый  вырез  углов   рта
притуплялся лишь в те минуты, когда на Юстасию  вдруг  накатывало  уныние  -
одно из проявлений той ночной стороны чувств, которая  ей,  несмотря  на  ее
молодость, была уже слишком хорошо знакома.
     Ее облик пробуждал воспоминания о таких вещах, как темно-красные  розы,
рубины и тропическая полночь; ее настроения приводили на память лотофагов  и
марш из "Аталии", ее движения - прилив и отлив  морских  волн,  ее  голос  -
звуки альта. В сумеречном свете и с несколько иначе уложенными  волосами  ее
вполне можно было принять  за  одну  из  старших  богинь  Олимпа.  Дайте  ей
полумесяц в косы, или старинный шлем на голову, или диадему из  дрожащих  на
волосах капель росы - и перед вами предстанет Артемида, или  Афина  Паллада,
или Гера, - живой образ античности, не менее убедительный, чем  те,  которые
уже снискали наше признание на многих знаменитых полотнах.
     Но вся эта небесная повелительность, любовь, гнев, пыл сердца были ни к
чему на слишком земном Эгдоне. Ее силам здесь был положен предел, и сознание
этого предела извратило ее развитие. Эгдон стал ее Аидом, и с тех  пор,  как
она поселилась здесь, она много впитала от его унылости, хотя в душе никогда
с нею не мирилась. Этот затаенный бунт сказывался в  ее  наружности;  темный
блеск ее  красоты  был  лишь  отражением  вовне  бесплодного  и  задушенного
внутреннего огня. Какая-то горделивая мрачность, как тень  Тартара,  осеняла
ее лоб - и мрачность эта не была ни насильственной, ни притворной, ибо зрела
в ней годами.
     Это впечатление почти царственной величавости еще  усиливалось  оттого,
что на голове она носила  черную  бархатную  ленту,  чтобы  сдержать  буйное
изобилие темных кудрей, отчасти затенявших ей  лоб.  "Ничто  так  не  красит
прекрасное лицо, как узкая  перевязь  на  лбу",  -  говорит  Рихтер.  Другие
девушки по соседству носили в волосах цветные ленты  и  навешивали  на  себя
всевозможные металлические украшения,  но  когда  Юстаcии  предлагали  яркую
ленту и металлические побрякушки, она только смеялась и уходила прочь.
     Почему такая женщина жила на Эгдонской пустоши? Ее родиной был  Бедмут,
в те годы  фешенебельный  курорт.  Отцом  ее  был  капельмейстер  одного  из
расквартированных  там  полков,  родом  грек  с  острова  Корфу  и  отличный
музыкант. Со своей будущей женой он познакомился во время ее приезда туда  с
отцом, морским капитаном и человеком из хорошей семьи. Вряд ли отец  одобрял
этот брак, ибо средства жениха были столь же несолидны, как и  его  занятие.
Но капельмейстер пошел навстречу всем его желаниям: принял фамилию жены, на-
всегда поселился в Англии, очень заботился о воспитании ребенка, расходы  на
которое оплачивал дед, и, в об