как холодный воздух из погреба. Но он не был уверен, что
это  его  мать,  пока  не  нагнулся  и  не   увидел   вблизи   ее   лицо   -
мертвенно-бледное, с закрытыми глазами.
     Дыханье его пресеклось, и готовый вырваться крик замер на губах. На  то
мгновенье, которое  протекло,  прежде  чем  он  осознал,  что  нужно  что-то
сделать, всякое чувство времени и места покинуло его, - ему почудилось,  что
он снова ребенком гуляет с матерью по пустоши,  как  это  бывало  много  лет
назад в  такие  же  предвечерние  часы.  Потом  он  пробудился  к  действию;
нагнувшись еще ниже, он услыхал, что она дышит и дыханье у нее, хотя слабое,
но ровное, только изредка прерываемое внезапной задышкой.
     - Ох, что это! Мама, вы очень больны - вы же не умираете? -  воскликнул
он, прижимаясь губами к ее лицу. -  Я  здесь,  я,  ваш  Клайм.  Как  вы  тут
очутились? Что все это значит?
     В эту минуту Ибрайт не помнил о разрыве  между  ними,  причиненном  его
любовью к Юстасии; в эту минуту настоящее для него неразрывно  сомкнулось  с
тем  дружественным  прошлым,  которое  было  их  жизнью  до  того,  как  они
расстались.
     Губы ее шевельнулись, по-видимому она его узнала, но говорить не могла.
И тут Клайм стал соображать, как лучше ее перенести, так как ей нельзя  было
здесь оставаться, когда падет роса. Он был силен, мать его  -  худощава.  Он
обхватил ее руками, слегка приподнял и спросил:
     - Не больно вам?
     Она отрицательно качнула головой,  и  он  поднял  ее  на  руки;  затем,
осторожно ступая, двинулся вперед со своей ношей. Воздух теперь  был  совсем
прохладный, но всякий раз, как Клайм проходил по песчаному участку земли, не
укрытому ковром растительности,  в  лицо  ему  веяло  жаром,  которым  песок
напитался за день. Вначале  он  мало  думал  о  том,  какое  расстояние  ему
придется пройти до Блумс-Энда, но, хотя он и поспал днем, а вскоре ноша  его
с каждым шагом стала делаться все тяжелее. Так шел  он,  как  Эней,  несущий
отца; летучие мыши кружили у него над головой, козодои  хлопали  крыльями  в
каком-нибудь ярде от его лица - и нигде ни живой души, кого  бы  позвать  на
помощь.
     Когда до дому оставалась еще добрая миля, мать Клайма  стала  проявлять
беспокойство, - видимо, ей было неудобно, казалось, руки Клайма причиняют ей
боль. Он сел, опустил  ее  себе  на  колени  и  огляделся.  Место,  где  они
находились, хотя и далекое от всяких дорог, напрямик отстояло не дальше мили
от домишек Блумс-Энда, в которых жили Фейруэй, Сэм. Хемфри и  все  семейство
Кентлов. Кроме того, в  пятидесяти  ярдах  стояла  лачуга  или  нечто  вроде
навеса, сложенного из земляных комьев и крытого тонкими  дернинами:  им  уже
давно не пользовались. Клайму даже видны были его примитивные  очертания,  и
туда он решил направить свои стопы.  Подойдя,  он  бережно  уложил  мать,  у
входа,  а  сам  побежал  и  нарезал  карманным  ножом  охапку  самых   сухих
папоротников. Разложив все это в лачуге - передней степы  у  нее  вообще  не
было - он перенес мать на эту импровизированную постель и пустился  со  всех
ног к дому Фейруэя.
     С четверть часа тишину нарушало только прерывистое дыханье  больной,  а
затем бегущие фигуры начали оживлять пограничную черту меж вереском и небом.
Первым прибыл Клайм с Фейруэем, Хемфри и Сьюзен Нонсеч, а за ними вперемешку
Олли Дауден, случайно оказавшаяся у Фейруэя, Христиан и дедушка  Кентл.  Они
принесли фонарь, спички,  воду,  подушку  и  еще  разные  предметы,  которые
кому-нибудь пришло в  голову  захватить.  Сэма  тотчас  послали  обратно  за
бренди, а Фейруэю мальчик привел пони, на котором тот и отправился к  врачу,
получив кстати наказ заехать по пути к Уайлдиву и сообщить Томазин,  что  ее
тетка занемогла.
     Сэм скоро вернулся с бренди, и при свете фонаря  больной  дали  выпить,
после чего она настолько пришла в сознание, что смогла показать знаками, что
у нее что-то неладно с ногой. Олли  Дауден  первая  поняла,  что  она  хочет
сказать, и осмотрела ногу. Нога была красная и сильно распухшая.  И  тут  же
прямо на глазах присутствующих эта краснота стала  переходить  в  синеву,  в
середине которой виднелось алое пятнышко, размером меньше  горошины,  -  это
была капля крови, полушарием поднимавшаяся над гладкой кожей лодыжки.
     - Я знаю, что это такое, - вскричал Сэм. - Ее укусила гадюка!
     - Да, - тотчас подтвердил Клайм. - Когда я был ребенком, помню, я видел
такой укус. Бедная мама!
     - А у меня отца раз укусила,  -  сказал  Сэм.  -  И  есть  только  одно
средство. Нужно натереть это место жиром другой гадюки, а  для  того,  чтобы
жир получить, надо ее поджарить на сковородке. Так для моего отца делали.
     - Это старое средство, - сказал вконец расстроенный Клайм.  -  И  я  не
очень в него верю. Но мы ничего другого не можем  сделать,  пока  не  придет
доктор.
     - Это верное средство, - с жаром сказала Олли  Дауден.  -  Я  сама  его
применяла, когда ходила за больными.
     - Так остается молиться, чтобы скорее рассвело, - мрачно сказал  Клайм,
- а то откуда их сейчас взять?
     - Пойду посмотрю, что тут можно сделать, - сказал Сэм. Он взял  зеленый
ореховый сук, который употреблял  вместо  трости,  расщепил  его  на  конце,
вставил в расщелину камешек и с фонарем в руке вышел на пустошь.  Клайм  тем
временем разжег небольшой костер и послал Сьюзен Нонсеч за сковородкой.  Еще
раньше, чем она вернулась, пришел Сэм,  неся  трех  гадюк;  одна  все  время
свивалась и развивалась,  защепленная  в  орешине,  две  других  безжизненно
висели.
     - Мне только  одну  живую  удалось  достать,  как  оно  по  правилам-то
полагается, - сказал Сэм. - А тех двух я еще днем убил,  когда  работал,  но
они не могут помереть, раньше чем солнце сядет, так,  может,  мясо  все-таки
ничего, годится?
     Живая гадюка смотрела на собравшихся  с  зловещим  выражением  в  своих
маленьких черных глазах, а красивые черно-коричневые узоры у нее  на  спине,
казалось, стали еще ярче от негодования. Миссис  Ибрайт  увидела  гадюку,  и
гадюка увидела ее, и женщина вся содрогнулась и отвела глаза.
     - Смотрите-ка, а? - зашептал Христиан Кентл.  -  Почем  знать,  соседи,
может, что-то от старого змея, того, что в божьем саду дал  яблочко  молодой
этой женщине, которая без платья ходила, - может, что-то от нее живет еще  в
гадюках и разных там змеях? Посмотрите, какие у нее  глаза,  -  ни  дать  ни
взять злодейский какой-то сорт черной смородины. Хорошо,  коли  она  нас  не
сглазит! А то уже есть у нас на пустоши такие, которых сглазили. Нет уж,  ни
в жизнь не убью больше ни одной гадюки.
     - Что ж, может, оно и правильно - осторожничать, когда страх  берет,  -
сказал дедушка Кентл.  -  Меня  б  это  в  молодости  от  многих  опасностей
уберегло.
     - Словно бы там что-то зашумело, за навесом? - сказал Христиан. - Я вот
думаю, уж лучше бы все недоброе днем случалось, тогда мог  бы  человек  свою
храбрость показать, и доведись ему повстречать самую что ни есть  страшнючую
старушонку, и то не стал бы у  нее  пощады  просить,  -  конечно,  ежели  он
смелый, да и ноги имеет резвые, чтобы от нее удрать.
     - Даже простой человек, неученый, вот как я, и то бы этакой глупости не
сделал, - сказал Сэм.
     - Э, беда-то нас там подстерегает, где ее меньше всего  ждешь.  Соседи,
если миссис Ибрайт помрет, нас не могут к суду привлечь  за  -  как  это?  -
непредумышленное убийство?
     - Нет, этого они не могут, - сказал Сэм, - разве только будет доказано,
что мы когда-то были браконьерами. Да она поправится.
     - Ну, а я, хоть бы меня десять гадюк укусило, и то  не  стал  бы  из-за
этого ни одного рабочего дня терять, - заявил дедушка Кентл. - Вот я  каков,
когда распалюсь. Ну да недаром же меня воевать учили. Да, в  жизни  со  мной
всякое случалось, но  после  того,  как  я  в  солдаты  пошел:  в  восемьсот
четвертом, я уж маху нигде не давал. -  Он  покачал  головой  и  усмехнулся,
мысленно любуясь тем молодцом в военной форме, каким он себе  представлялся.
- Всегда первым был во всех переделках!
     - Наверно,  потому,  что  они  самого  большого  дурака  всегда  вперед
ставили, - отозвался Тимоти от костра, возле которого он стоял  на  коленях,
раздувая его своим дыханьем.
     - Ты правда так думаешь, Тимоти? -  сказал  дедушка  Кентл.  подходя  к
костру; он  как-то  сразу  увял,  и  на  лице  его  изображалось  уныние.  -
По-твоему, человек может годами считать, что он молодец, и  все-то  время  в
себе ошибаться?
     - Да брось ты об этом, дедушка.  Пошевели  лучше  ногами,  принеси  еще
хворосту. И не стыдно тебе, старому, такой вздор молоть, когда тут, может, о
жизни и смерти дело идет.
     - Да, да, - с меланхолической убежденностью подтвердил дедушка Кентл. -
Плохая сегодня ночь для многих, кто славно пожил в свое время. И будь я хоть
первый мастак по гобою либо по скрипке, не хватило  б  у  меня  сейчас  духу
песни на них наигрывать.
     Тут вернулась Сьюзен со сковородкой. Живая гадюка уже была убита,  и  у
всех трех отрезаны головы. Остальное нарезали продольными ломтями и  бросили
на сковородку, где оно  начало  шипеть  и  потрескивать  на  огне.  Скоро  с
поджаренных ломтей стала стекать  тонкая  струйка  прозрачного  жира;  Клайм
окунул в него уголок своего носового платка и принялся втирать в рану.

ГЛАВА VIII
           ЮСТАСИЯ СЛЫШИТ О ЧУЖОЙ УДАЧЕ И ПРЕДВИДИТ ДЛЯ СЕБЯ БЕДУ

     Тем временем Юстасия, оставшись одна в олдервортском  домике,  впала  в
крайне угнетенное состояние.  Если  Клайм  узнает,  что  перед  его  матерью
заперли дверь,  последствия  могут  быть  очень  неприятные,  а  неприятного
Юстасия боялась не меньше, чем страшного.
     Проводить вечер в одиночестве ей всегда было скучно, а в этот вечер еще
скучнее, чем всегда, - после волнений, пережитых  днем.  Два  эти  посещения
растревожили ее. Мысль о том, что в разговоре Клайма с матерью она, Юстасия,
предстанет перед ним в невыгодном свете, вызывала у  нее  не  так  стыд  или
неловкость, как  досаду  и  раздраженье,  и  это  настолько  расшевелило  ее
дремлющую волю, что она наконец отчетливо пожалела, зачем не отперла  дверь.
Она и правда думала,  что  Клайм  проснулся,  и  это  до  некоторой  степени
оправдывало ее дальнейшие действия, но ничто не могло спасти ее от осуждения
за то, что она не отозвалась на  первый  стук.  Однако,  вместо  того  чтобы
пенять  на  себя,  она  перелагала  вину  на  плечи  некоего   туманного   и
грандиозного Мироправителя, который предначертал это сплетение  случайностей
и правил ее судьбой.
     В это время года ночью приятнее ходить, чем днем,  и  после  того,  как
Клайм отсутствовал больше часу, Юстасия вдруг решила  пойти  прогуляться  по
направлению  к  БлумсЭнду  в  надежде  встретить   его,   когда   он   будет
возвращаться. Подойдя к калитке, она услышала  стук  колес  и,  оглянувшись,
увидела дедушку, едущего в своей таратайке.
     - Нет, даже на минутку не могу, - ответил он на ее приглашение зайти. -
Я еду в Восточный Эгдон, а сюда завернул,  чтобы  рассказать  тебе  новости.
Может, ты уже слыхала - насчет того, что мистеру Уайлдиву повезло?
     - Нет, - равнодушно отвечала Юстасия.
     - Ну как же! Наследство получил - одиннадцать тысяч фунтов,  -  дядя  у
него умер в Канаде как раз после  того,  как  всю  свою  семью  отправил  на
родину,  и  они  все  утонули  на  "Кассиопее",  так  что  Уайлдив  оказался
единственным наследником, сам того не ожидая.
     Юстасия постояла молча.
     - Когда он это узнал? - спросила она.
     - Да уж сегодня знал с раннего утра, потому что  я  от  Чарли  услыхал,
когда он пришел в десять часов. Вот это  называется  счастливчик.  А  ты-то,
Юстасия, как сглупила!
     - Чем это? - сказала она, с видимым спокойствием поднимая глаза.
     - А тем, что не удержала его, когда он был у тебя в руках.
     - Так уж и в руках!
     - Я тогда не знал, что у тебя с ним были шуры-муры, а если бы  и  знал,
так, по правде сказать, задал бы вам обоим перцу. Но раз уж что-то было, так
надо было одного и держаться.
     Юстасия не ответила, но вид у нее был такой, как будто она многое могла
бы сказать, если бы захотела.
     - А как твой бедный подслеповатый муж? - продолжал старик. - В общем-то
и он тоже неплохой парень.
     - Он вполне здоров.
     - Вот кому подвезло, так этой, как ее звать, ну его двоюродной  сестре.
Эх, Юстасия, тебе бы быть на ее месте! Ну, мне пора. Денег тебе не нужно? Ты
знаешь - что мое, то твое.
     - Нет, спасибо, дедушка, мы сейчас не  нуждаемся,  -  холодно  отвечала
Юстасия. - Клайм собирает дрок, но он это больше для развлеченья, потому что
другого ничего не может делать.
     - Гм! Ему, однако, платят за это развлеченье. Три  шиллинга  за  сотню,
как я слышал?
     - У Клайма есть деньги, - сказала  она,  краснея.  -  Но  ему  нравится
немножко зарабатывать.
     - Ну и отлично. Спокойной ночи! - И капитан поехал дальше.
     Расставшись с дедушкой, Юстасия машинально продолжала идти в намеченном
направлении, но уже не думала ни о своей свекрови, ни о Клайме. Уайлдив! Вот
кого судьба, невзирая на все его жалобы на нее, вырвала  из  темной  доли  и
вновь позволила ему купаться в лучах солнца. Одиннадцать  тысяч  фунтов!  На
взгляд эгдонцев, он стал богачом. И в  глазах  Юстасии  это  была  приличная
сумма - достаточная, чтобы удовлетворить те  ее  желанья,  которые  Клайм  в
строгую минуту заклеймил как суетные и любострастные. Она не  любила  денег,
но любила то, что деньги могли дать, и вся  новая  обстановка,  которую  она
воображала вокруг Уайлдива, делала его по-новому интересным. Она  вспомнила,
как хорошо он был одет сегодня утром, -  видно,  надел  свой  новый  дорогой
костюм, не боясь порвать его о терны и шиповник. А потом  она  припомнила  и
то, как он с ней разговаривал.
     - Ах, понимаю, понимаю, - сказала она. -  Как  ему  хотелось,  чтобы  я
сейчас была его, чтобы дать мне все, чего я ни пожелаю!
     Она припоминала  разные  мелкие  черточки,  в  то  время  ею  почти  не
замеченные, - как он посмотрел, как он сказал, - и видела теперь,  насколько
все это было подсказано тем, что он уже знал  о  повороте  в  своей  судьбе.
"Будь он злопамятным, он с торжеством рассказал бы мне о своей удаче, а  он,
напротив, ни словом о ней не упомянул из уважения к моему несчастью,  только
давал понять, что по-прежнему любит меня, как стоящую выше его".
     Молчание Уайлдива в это утро о том, что с ним случилось, как раз и было
рассчитано на то, чтобы произвести впечатление на такую женщину. Эти  тонкие
штрихи хорошего вкуса были его козырной картой в игре с  представительницами
противоположного пола. Особенность Уайлдива состояла в том, что  сегодня  он
мог быть придирчив, вспыльчив, даже зол с женщиной, а завтра так  обаятельно
любезен, что вчерашнее пренебрежение уже не  казалось  ей  неучтивостью  или
вчерашняя  грубость  -  оскорблением,  напротив  того,  вчерашние   придирки
воспринимались как деликатное внимание, а поругание  ее  женской  чести  как
избыток рыцарства. Этот человек, на чьи влюбленные взгляды Юстасия утром  не
обращала внимания, чьи добрые пожелания она едва дала себе  труд  выслушать,
которого она выпроводила из дому через черный ход,  вечером  предстал  перед
ней уже совсем в другом свете  -  как  владелец  одиннадцати  тысяч  фунтов,
человек с солидным профессиональным образованием, проходивший  свой  стаж  в
Бедмуте в конторе гражданских инженеров.
     Юстасия до того погрузилась в  размышления  об  успехах  Уайлдива,  что
забыла, насколько лично ей ближе успехи и неудачи  Клайма,  и  вместо  того,
чтобы идти ему навстречу, присела на камень.  Ее  пробудил  от  задумчивости
голос  за  спиной,  и,  повернув  голову,  она   увидела   своего   прежнего
возлюбленного и нынешнего счастливого наследника - он  незаметно  подошел  к
ней сзади.
     Она осталась сидеть, но по легкому  трепету  в  ее  лице  человек,  так
хорошо ее знавший, как Уайлдив, не мог не понять, что она только что  думала
о нем.
     - Как вы тут очутились? - проговорила она своим ясным, тихим голосом. -
Я думала, вы уже давно дома.
     - Из вашего сада я прямо пошел в деревню, а теперь возвращаюсь,  вот  и
все. А вы куда направляетесь, смею спросить?
     Она махнула рукой в сторону Блумс-Энда.
     - Я вышла встретить мужа. Боюсь, не  навлекла  ли  я  на  себя  большие
неприятности, пока вы были со мной.
     - Каким образом?
     - Тем, что не впустила миссис Ибрайт.
     - Надеюсь, мое посещение вам не напортило?
     - Нисколько. Это не ваша вина, - спокойно отвечала она.
     К этому времени она встала, и они машинально  пошли  рядом  по  дороге;
пройдя две или три минуты молча, Юстасия проговорила:
     - Я, кажется, должна вас поздравить?
     - С чем? Ах да, мои одиннадцать тысяч фунтов, вы это имеете в виду?  Ну
что ж, раз уж мне не досталось кое-что другое, так приходится  и  этим  быть
довольным.
     - Как-то вы уж очень  к  этому  равнодушны.  Почему  вы  мне  утром  не
сказали? - спросила она обиженным тоном. - Я совершенно случайно узнала.
     - Я хотел сказать, - ответил Уайлдив, - но потом - ну, я буду  говорить
откровенно - я раздумал, когда понял, Юстасия, что  ваша  звезда  не  высоко
стоит на небе. Вид вашего мужа, когда он лежал, измученный тяжелой  работой,
заставил меня почувствовать, что хвалиться перед вами моей  удачей  было  бы
неуместно. А все же, - пока вы там стояли рядом с ним, у меня было и  другое
чувство - что он во многих отношениях богаче меня. На это Юстасия сказала  с
затаенным лукавством:
     - А поменялись бы вы с ним - вам меня, ему ваше богатство?
     - И задумываться бы не стал, - ответил Уайлдив.
     - Так как мы уже начали воображать то, что  невозможно  и  нелепо,  то,
может быть, переменим тему?
     - Хорошо. Я расскажу вам о своих планах на будущее, если вам не  скучно
слушать. Девять тысяч фунтов я сразу вложу в надежные  бумаги,  одну  тысячу
оставлю наличными, а на остальную тысячу буду год путешествовать.
     - Путешествовать? Как хорошо! Куда вы поедете?
     - Отсюда в Париж и проведу там зиму и весну. Потом  в  Италию,  Грецию,
Палестину - до наступления жаркой погоды. На лето уеду в Америку, а оттуда -
это еще не решено, но, возможно, проеду в Австралию и затем вокруг Индии.  К
тому времени мне, вероятно, надоест кочевать. Тогда я должно быть, вернусь в
Париж и буду там жить, сколько позволят средства.
     - В Париж, - повторила она голосом тихим, как  вздох.  Она  никогда  не
говорила Уайлдиву о парижских мечтах, которые заронил  в  нее  Клайм  своими
рассказами, но вот Уайлдив идет с ней рядом,  и  он  нечаянно  стал  властен
осуществить все ее мечты. - Вы считаете, Париж  такой  интересный  город?  -
добавила она.
     - Да. По-моему, это средоточие всего прекрасного, что есть на земле.
     - И по-моему тоже! И Томазин с вами поедет?
     - Если захочет. Она, может быть, предпочтет остаться дома.
     - Значит, вы будете повсюду ездить, а я сидеть здесь!
     - Очевидно так. Но мы знаем, кто в этом, виноват.
     - Я вас не виню, - быстро сказала она......
     - Да-а? А мне показалось, вините. Но если  вам  когда-нибудь  захочется
обвинить меня, вспомните о том вечере у Дождевого кургана, когда вы  обещали
прийти и не пришли. Вместо, того вы прислали письмо, и когда  я  его  читал,
сердце у меня так болело, как, надеюсь, ваше никогда не будет болеть. Это  и
была точка расхождения.  Я  тогда  слишком  поторопился...  Но  она  хорошая
женщина, и я больше ничего не скажу.
     - Я знаю, тогда вина была моя, - сказала Юстасия. - Но  это  не  всегда
так было... Мое несчастье в том, что я слишком порывиста в  своих  чувствах.
Ах, Дэймон, не укоряй меня больше, не могу я это вынести.
     С милю или больше они шли молча, потом Юстасия вдруг спросила:
     - Разве вам сюда по дороге, мистер Уайлдив?
     - Сегодня вечером мне всюду по дороге. Я провожу  вас