их вышла парочка, из нее с Клаймом Ибрайтом,  а?  Оба  насчет
всяких  тонкостей  понимают,  и  в  книжках  начитанны,  и  все  об   этаком
возвышенном думают - нарочно двух таких не подберешь. А Клайм Ибрайт  и  сам
из хорошей семьи, не хуже капитанской. Отец его, правда, фермером был,  зато
мать, мы же все знаем, вроде как из благородных. Вот  бы  полюбовался  я  на
них, когда бы они под венец шли!
     - Да, прошлись бы под ручку, оба статные да  складные,  в  самых  своих
лучших платьях, - красота! Клайм Ибрайт тоже, помню, хоть куда парень был.
     - Да, очень мне хочется на него  поглядеть  после  стольких  лет.  Кабы
знать точно, когда он приедет, я бы не поленился три-четыре  мили  пройти  -
встретил бы его, помог бы чего нести. Только,  боюсь,  загордел  он  теперь.
Говорят, он по-французски так и шпарит, быстрее, чем девчонка  чернику  ест.
Ну, и, конечно, на нас, на здешних, пожалуй, и смотреть не захочет.
     - В Бедмут он пароходом, что ли, приедет?
     - В Бедмут пароходом, а как из Бедмута сюда - не знаю.
     - И надо же, чтобы у них как раз  сейчас  беда  эта  приключилась  -  с
сестрой его двоюродной, Томазии. Клайму Ибрайту это обидно  будет.  А  мы-то
еще какого дурака сваляли - вздумали им в тот вечер свадебную петь!  Ух,  не
хотел бы я, чтоб кого из моей родни этак на смех выставили. Для  всей  семьи
срам.
     - Да. У нее, бедняжки, небось и  то  уж  все  сердце  изныло.  Говорят,
расхворалась даже, никуда не выходит. Теперь уж  не  увидишь  ее,  как  она,
бывало, бежит по вереску, щечки, как розы, красные.
     - Я слышал, она сказала, что теперь уж ни за что не пойдет за Уайлдива,
хоть бы он ее на коленях просил.
     - Да-а? Это для меня новость.
     Пока сборщики дрока так переговаривались, Юстасия все  ниже  склонялась
лицом к очагу в  глубокой  задумчивости,  бессознательно  постукивая  носком
туфли по сухому торфу, тлеющему у ее ног.
     Тема их разговора живо ее заинтересовала. Молодой и  блестящий  мужчина
прибывал на Эгдонскую пустошь, - и откуда? - из самого несхожего  с  здешним
мирком места, из Парижа! Все равно как если бы он спустился с  неба.  А  еще
удивительнее, что эти простые люди в мыслях  уже  сочетали  ее  с  ним,  как
созданных друг для друга.
     Эти пять минут подслушивания снабдили ее видениями на весь остаток дня.
Такие внезапные перепады от душевной пустоты к яркой  наполненности  нередко
свершаются именно так - неслышно и незаметно. Утром она бы сама не поверила,
что еще до прихода ночи ее  бесцветный  внутренний  мир  может  стать  столь
насыщенным жизнью, как капля воды под микроскопом, и это даже без  появления
хотя бы единого посетителя. Слова Сэма и  Хемфри  о  гармонии  между  нею  и
прибывающим незнакомцем  подействовали  на  ее  воображение,  как  в  "Замке
праздности" магическая песнь  барда,  от  которой  мириады  пленных  образов
восстали вдруг там, где раньше было немо и пусто.
     Ушедшая в мечты, она забыла о времени. Когда внешний мир снова стал для
нее ощутим, были уже сумерки. Все  вязанки  дрока  были  сложены  в  высокую
поленницу; рабочие ушли. Юстасия поднялась к себе  в  спальню,  намереваясь,
как всегда в этот час, выйти на прогулку и уже решив про себя,  что  сегодня
пойдет в сторону Блумс-Энда - усадьбы, где  родился  молодой  Ибрайт  и  где
сейчас жила его мать. Не все ли равно, где гулять, так почему бы ей не пойти
туда? В девятнадцать лет место, которое так или иначе вплелось в твои грезы,
кажется достойным паломничества. Поглядеть на  палисад  перед  домом  миссис
Ибрайт уже представлялось Юстасии частью необходимого ритуала. Странно,  что
эта выдумка от безделья внезапно стала для  нее  каким-то  многозначительным
поступком.
     Она надела шляпу и, выйдя  из  дому,  спустилась  с  холма  по  склону,
обращенному к Бдумс-Энду; затем мили полторы шла по долине  до  того  места,
где зеленое ее дно начало расширяться и заросли дрока отступать все дальше в
обе стороны от тропы, оттесняемые возрастающим плодородием  почвы,  пока  от
них не остались  только  маячившие  кое-где  одинокие  кустики.  Дальше,  за
неровным ковром зеленой травы, виднелись  белые  колья  тына;  они  отмечали
здесь границу вереска и на  тусклой  земле,  которую  окаймляли,  выделялись
столь же отчетливо, как белое кружево на черном бархате. За белым тыном  был
маленький сад, а за садом старый, неправильной формы,  крытый  соломой  дом,
фасадом обращенный к вересковой пустоши; из  окон  его  просматривалась  вся
долина. Это и был тот безвестный глухой уголок,  куда  предстояло  вернуться
человеку, проведшему последние годы  в  столице  Франции  -  этом  центре  и
водовороте светской жизни.

ГЛАВА II
                           В БЛУМС-ЭНДЕ ГОТОВЯТСЯ

     Весь этот день в Блумс-Энде была суета - там готовились к встрече  того
человека, который так нежданно стал предметом размышлений  Юстасии.  Уговоры
тетки, а также чувство глубокой привязанности  по  отношению  к  двоюродному
брату побудили Томазин принять участие в хлопотах с жаром, необычным для нее
в эти самые печальные дни ее жизни. В тот час, когда Юстасия  прислушивалась
к разговору рабочих у поленницы. Томазин поднималась по стремянке на  чердак
над дровяным сараем,  где  хранились  зимние  яблоки,  чтобы  выбрать  самые
крупные и красивые для предстоящего празднества.
     Чердак освещался полукруглым слуховым  оконцем,  через  которое  голуби
пробирались к своим насиженным  местечкам  в  этой  наиболее  высокой  части
надворных строений; и через то же окошко солнце бросало яркий желтый блик на
фигуру девушки, когда она, стоя на коленях, погружала обнаженные  по  локоть
руки в вороха мягкого  коричневого  папоротника,  употребляемого  эгдонцами,
ввиду его изобилия на пустоши, для упаковки всякого  рода  припасов.  Голуби
без малейшего страха летали у нее над головой, а поодаль,  над  краем  пола,
виднелось освещенное  случайными  отблесками  лицо  ее  тетки,  стоявшей  на
лесенке, заглядывая на чердак, куда сама не решалась подняться.
     - Теперь еще немного коричных, Тамзин. Он когда-то очень их  любил,  не
меньше, чем пепин.
     Томазин  повернулась  и  отгребла  папоротник  из  другого  угла,   где
хранились более нежные сорта и откуда ее обдало их густым  ароматом.  Прежде
чем выбирать яблоки, она остановилась на минуту.
     - Милый Клайм, как-то он теперь выглядит?  -  проговорила  она,  подняв
голову к слуховому окну, и в прямом луче света  так  засияли  ее  каштановые
волосы и прозрачная кожа, как будто солнце пронизывало ее насквозь.
     - Будь он тебе по-другому мил, -  отозвалась  миссис  Ибрайт  со  своей
лесенки, - вот тогда это была бы действительно радостная встреча.
     - Какая польза, тетя, говорить о том, чего уж не изменишь?
     - Есть польза, - уже с сердцем ответила  ее  тетка.  -  Не  говорить  -
кричать  надо  о  своих  прошлых  ошибках,  чтобы  другие  девушки  знали  и
остерегались.
     Томазин снова склонилась над яблоками.
     - Я, значит, должна служить острасткою для других, как воры, пьяницы  и
игроки, - тихо проговорила она. - Вот в какой компании я оказалась! А  разве
я на самом деле такая? Это же нелепость! Но почему,  тетя,  все  так  держат
себя со мной, словно хотят, чтобы я в это поверила? Почему не судят обо  мне
по моим поступкам? Ну посмотрите на меня сейчас, когда я тут стою на коленях
и собираю яблоки, - похожа я на потерянную женщину?..  Дай  бог,  чтобы  все
честные девушки были так честны, как я! - добавила она с горячностью.
     - Чужие не видят тебя, как я сейчас тебя вижу, - сказала миссис Ибрайт,
- они судят по ложным слухам. Ах, глупая вся эта история,  и  моя  тоже  тут
есть вина.
     - Да, как легко сделать ошибку! - ответила Томазин. Губы у нее  дрожали
и глаза были так полны слез,  что  она  еле  могла  различить  яблоки  среди
папоротника, который продолжала усердно ворошить, чтобы скрыть волнение.
     - Когда кончишь с яблоками, - сказала ее тетка, спускаясь с лесенки,  -
сходи вниз, и мы пойдем нарвем остролиста. Сейчас  на  пустоши  никого  нет,
никто на тебя глазеть не будет. Надо достать веток с ягодками, а то Клайм не
поверит, что мы готовились к его встрече.
     Собрав яблоки, Томазин спустилась с чердака,  и  вдвоем  с  теткой  они
прошли сквозь белый тын на  пустошь.  Справа  ясно  и  четко  вырисовывались
холмы, и, как часто бывает в  солнечный  зимний  день,  все  видимое  вглубь
пространство игрою света делилось  на  несколько  планов;  самый  воздух  на
разных расстояниях казался окрашенным по-разному;  лучи,  озарявшие  ближний
план, явственно  струились  поверх  более  дальних,  шафрановый  слой  света
накладывался на густо-синий, а за ними у самого края земли лежала  укутанная
в холодный серый свет даль.
     Они дошли до того места, где  росли  остролисты;  это  была  коническая
впадина, так что верхушки деревьев еле возвышались над общим уровнем  почвы.
Томазин ступила в развилину одного куста, как уже не раз  делала  с  той  же
целью в более счастливые дни, и принесенным с собой топориком стала обрубать
густо усеянные ягодками ветви.
     - Не поцарапай себе лицо, -  сказала  ее  тетка;  она  стояла  на  краю
впадины, глядя на девушку, угнездившуюся среди массы блестяще-зеленых и алых
веток. - Пойдешь со мной вечером встречать его?
     - Мне бы очень хотелось. А  то  выйдет,  как  будто  я  его  забыла,  -
ответила Томазин, сбрасывая ветку наземь. - Правда, не так уж это  важно;  я
принадлежу другому, этого уж ничем не искупишь. И я должна  выйти  за  него,
хотя бы из гордости.
     - Боюсь... - начала миссис Ибрайт.
     - Ну да, вы думаете: "Такая слабая девчонка, как она  заставит  мужчину
жениться на ней, если он не хочет?"  Но  я  вам  одно  скажу,  тетя:  мистер
Уайлдив не распутник, как и я не потерянная женщина. Просто он такой...  ну,
резкий, что ли, и не хочет подольщаться к тем, кто его не любит.
     - Томазин, - сдержанно  сказала  миссис  Ибрайт,  пристально  глядя  на
племянницу, - ты что, думаешь обмануть меня этой защитой мистера Уайлдива?
     - То есть как?
     - Я давно подозреваю, что твоя любовь  к  нему  сильно  поблекла  после
того, как ты обнаружила, что он не  такой  святой,  каким  тебе  казался.  И
сейчас ты разыгрываешь передо мной роль.
     - Он хотел жениться на мне, и я хочу выйти за него замуж.
     - Нет, ты скажи прямо: согласилась бы ты сейчас стать его  женой,  если
бы не была уже связана с ним?
     Томазин смотрела куда-то в гущу листвы, и вид у нее был смущенный.
     - Тетя, - сказала она наконец, - мне кажется, я имею право не  отвечать
на этот вопрос.
     - Имеешь.
     - Можете думать, что хотите. Но  я  ничем  не  показала  вам,  что  мои
чувства к нему изменились, и впредь не покажу. И я выйду за  него  и  ни  за
кого другого.
     - Подождать еще надо, чтобы он  повторил  предложение.  Думаю,  он  это
сделает, потому что теперь кое-что узнал... то, что  я  ему  сказала.  Я  не
спорю, тебе, конечно, всего пристойнее выйти за Уайлдива. Как я ни возражала
против него раньше, теперь я с тобой согласна.  Это  единственный  выход  из
ложного и крайне неприятного положения.
     - Что вы ему сказали?
     - Что он перебивает дорогу другому твоему поклоннику.
     - Тетя, - проговорила Томазин, и глаза у нее  округлились.  -  Что  это
значит?
     - Не волнуйся, я сделала, как мне велел долг.  Пока  больше  ничего  не
могу добавить, но когда все кончится,  я  тебе  точно  объясню,  что  я  ему
сказала и почему.
     Томазин поневоле пришлось этим удовлетвориться.
     - И вы пока сохраните все это в тайне от Клайма? - спросила она погодя.
     - Я же дала тебе слово. Да что толку! Он все равно узнает. Посмотрит на
тебя и сразу поймет, что что-то неладно.
     Томазин повернулась и посмотрела с дерева на тетку.
     - Послушайте теперь вы меня, - сказала она, и  ее  нежный  голос  обрел
вдруг твердость и силу, почерпнутую не из телесного  источника.  -  Не  надо
ничего ему говорить. Если он гам узнает и решит, что я недостойна  быть  его
сестрой, - пусть. Но когда-то он любил меня, и мы  не  станем  огорчать  его
раньше времени рассказами о моей беде. Я знаю, все об этом  кричат,  по  ему
сказать не посмеют, по крайней мере, в первые дни. То, что мы родия, как раз
и помешает слухам сразу дойти до него. А если через неделю-другую я не  буду
уже в безопасности от насмешек - тогда и сама ему расскажу.
     Она говорила так твердо, что  тетка  не  стала  больше  возражать.  Она
сказала только:
     - По-настоящему надо было ему написать, еще когда ты собиралась  замуж.
Он не простит тебе такой скрытности.
     - Простит,  когда  узнает,  что  я  медлила  потому,  что  боялась  его
огорчить, и, кроме того, я не знала, что он так скоро приедет.  И,  главное,
тетя, я не хочу, чтобы из-за меня расстроился ваш  праздник;  вы  хотели  на
рождество созвать гостей, пусть так и будет. Откладывать только хуже.
     - Я и не собираюсь откладывать. Неужели ж  мне  признаться  перед  всем
Эгдоном, что я потерпела поражение и стала  игрушкой  такого  человека,  как
Уайлдив? Ну, кажется, у нас уже довольно ягод,  отнесем-ка  все  это  домой.
Пока украсим дом да повесим омелу, пора уж будет идти его встречать.
     Томазин слезла с дерева, стряхнула с волос и платья осыпавшиеся ягодки,
и они с теткой пошли вниз по склону; каждая несла половину собранных  веток.
Было уже почти четыре часа, солнце покидало долину.  Когда  небо  на  западе
стало  красным,  обе  родственницы  снова  вышли  из  дому  и  углубились  в
вересковую пустошь, но уже в другом направлении, чем  утром,  держа  путь  к
определенному месту  на  далекой  большой  дороге,  по  которой  должен  был
возвращаться тот, кого они ждали.

ГЛАВА III
                    КАК МАЛЫЙ ЗВУК ПОРОДИЛ БОЛЬШУЮ МЕЧТУ

     Юстасия стояла на пустоши у самого ее края и глядела в ту сторону,  где
находилась усадьба миссис  Ибрайт.  Ни  звука,  ни  света,  ни  движения  не
исходило оттуда. Вечер был холодный, кругом темно и пусто. Она  решила,  что
гость еще не прибыл,  и,  подождав  минут  десять  -  пятнадцать,  повернула
обратно.
     Она не так еще далеко отошла, как вдруг впереди послышались голоса:  по
той же тропе ей навстречу шли люди и  разговаривали.  Вскоре  на  фоне  неба
стали видимы их головы. Встречные шли медленно, ни  лиц,  ни  одежды  нельзя
было разглядеть в темноте, но судя по походке  это  не  были  поселяне.  Она
сошла с тропы, чтобы их пропустить. Трое: две  женщины  и  мужчина;  женские
голоса она узнала: Томазин и миссис Ибрайт.
     Они прошли мимо, но в ту минуту, когда поравнялись с ней, должно  быть,
заметили ее темный силуэт. Ибо мужской голос сказал:
     - Доброй ночи!
     Она пролепетала что-то в ответ, скользнула мимо них, потом  обернулась.
Секунду она не могла поверить, что случай нежданно-негаданно пошел навстречу
ее тайным помыслам - дал ей на миг соприкоснуться с душой того дома, который
она ходила осматривать, с тем человеком, не будь которого ей и в  голову  бы
не впало идти смотреть на этот дом.
     Она сощурилась, силясь их разглядеть, но не смогла. Однако душевная  ее
напряженность была столь велика, что  слух  как  бы  заменил  ей  зрение,  -
казалось,  она  стала  видеть  ушами.  В  иные   минуты   такое   расширение
способностей кажется возможным. Глухой доктор Китто, вероятно, был во власти
подобной же иллюзии, когда утверждал, что  сделал  путем  долгой  тренировки
свое  тело  настолько  чувствительным  к  звуковым   колебаниям,   что   уже
воспринимал их всем телом не хуже, чем другие - ушами.
     Она впивала каждое слово, произнесенное собеседниками. Они говорили  не
о каких-нибудь секретах. То была обыкновенная живая болтовня  родственников,
долгое время бывших в разлуке - телом, если не душой. Но Юстасия слушала  не
слова; через минуту она уже  не  могла  вспомнить,  что  было  сказано.  Она
прислушивалась к одному-единственному голосу, мало  принимавшему  участия  в
разговоре, всего, может быть, на одну десятую  по  сравнению  с  другими,  -
голосу, пожелавшему ей "доброй ночи"! Он иногда говорил "да", иногда  "нет",
иногда спрашивал о каком-нибудь давнем жителе Эгдона. И однажды  поразил  ее
замечанием о том, как приветливо и дружелюбно смотрят окрестные холмы.
     Голоса отдалились, ослабели, угасли. Только это и было ей дано,  а  все
остальное скрыто. Но никакое другое событие не могло бы так ее  взволновать.
Долгие предвечерние часы она провела в грезах,  стараясь  представить  себе,
каким обаятельным должен быть человек, прибывший сюда  прямо  из  Парижа,  -
проникнутый его духом, знакомый со  всеми  его  красотами.  И  этот  человек
только что приветствовал ее.
     Как только смутные фигуры встречных растаяли вдали, оба женских  голоса
изгладились из памяти Юстасии; но мужской  сохранился.  Почему?  Было  ли  в
голосе сына миссис Ибрайт - потому что, конечно же, это был Клайм! - было ли
в нем что-то необычайное по звуку? Нет, просто он  был  всеобъемлющим.  Весь
мир эмоций был доступен тому,  кто  произнес  это  "доброй  ночи".  Эту  его
особенность она уловила сразу; остальное дополнило воображение. Только  одну
загадку оно  не  помогло  ей  разгадать:  каковы  же  должны  быть  вкусы  и
склонности человека, который в косматых взгорьях Эгдона увидел приветливость
и дружелюбие?
     В таких случаях, как этот, тысяча  мыслей  проносится  в  разгоряченной
голове женщины; их можно проследить на ее лице,  но  эти  изменения  облика,
хотя явные, очень невелики. Она просияла; вспомнив о  лживости  воображения,
поникла;  приободрилась;  вспыхнула;  опять  охладела.  Круговорот  обличий,
порожденный круговоротом видений, встававших перед ней.
     Юстасия вошла к себе в дом; она была в приподнятом настроении.  Капитан
блаженствовал у камина; он  разгребал  кочережкой  пепел,  обнажая  докрасна
накаленную поверхность торфа, и багровое пламя озаряло каминную нишу, словно
отблесками от кузнечного горна.
     - Почему мы не знакомы с Ибрайтами? - сказала она, подходя и протягивая
к теплу свои нежные руки. - Жалко. Они как будто вполне приличные люди.
     - А шут его знает почему, - отвечал капитан. - Сам-то старик  мне  даже
правился, хоть и был колючий, как терновая изгородь. Да ты не стала бы к ним
ходить, будь мы даже знакомы.
     - Почему?
     - На твой городской вкус, они чересчур деревенщина. Едят на кухне, пьют
мед и бузинную наливку и пол для чистоты песком  посыпают.  Вполне  разумный
образ жизни, по-моему, но как бы ты на это посмотрела?
     - Но ведь миссис Ибрайт, кажется, благовоспитанная особа? Говорят, дочь
священника?
     - Да. Но уж ей пришлось жить, как у мужа было заведено. А потом  небось
и сама привыкла. Ах да, помню, я чем-то ее оскорбил, сам того не желая, и  с
тех пор мы не виделись.
     Ночь,  которая  за  этим  последовала,  была  для  Юстасии  так  богата
впечатлениями, что навсегда ей запомнилась. Ей привиделся сон -  и  вряд  ли
кого из известных в истории сновидцев,  от  Навуходоносора  до  Свофгэмского
лудильщика,  посещал  когда-либо   сон   более   многозначительный;   а   уж
обыкновенной девушке, вроде Юстасии, наверняка никогда не доводилось увидеть
такой  сложный,  загадочный  и  волнующий  сон.  В  нем  было   столько   же
разветвлений, как в Критском  лабиринте,  такая  же  переменчивость,  как  в
северном сиянии, буйство красок, как в июньских цветниках, и многолюдье, как
на  коронации.  Для  царицы  Шехеразады  такой  сон,  пожалуй,  немногим  бы
отличался от действительности; девушка, побывавшая при всех  дворах  Европы,
возможно, сочла бы его только занятным; но для Юстасии в ее скромной доле он
был ослепительным и волшебным.
     Однако постепенно в этой смене образов  выделилась  одна  сцена,  более
связная, где знакомые черты Эгдонской пустоши смутно проступали, как фон, за
блеском и оживлением действия. Юстасия танцевала под чудную музыку  рука  об
руку с ры