а она. - Я начала новую жизнь  тем,
что пошла на эти танцы, и так буду продолжать. Клайм может  весело  петь,  а
мне почему нельзя?
     Уайлдив задумчиво посмотрел на нее.
     - Это легче сказать, чем сделать; хотя, если бы я мог, я  бы  поддержал
вас в такой попытке. Но так как жизнь для меня  ничего  не  стоит  без  того
единственного, что теперь невозможно, то вы простите меня за то,  что  я  не
могу вас поддержать.
     - Дэймон, что с вами, почему вы так странно говорите? -  спросила  она,
поднимая к нему свои глубокие сумрачные глаза.
     - Этого я прямо никогда вам не скажу, а если буду  говорить  загадками,
так вы, пожалуй, поленитесь отгадывать.
     С минуту Юстасия молчала, потом проговорила:
     - Какие-то странные  у  нас  сегодня  отношения.  Вы  что-то  уж  очень
мудрите. Вы ведь хотите сказать, Дэймон, что вы меня все еще любите. Ну, это
меня огорчает, потому что я не настолько счастлива в браке, чтобы отвергнуть
вас с презрением, как я должна  бы  сделать.  Но  довольно  уж  мы  об  этом
говорили. Будете дожидаться, пока мой муж проснется?
     - Да, я хотел поговорить с ним, но это можно и не сейчас. Юстасия, если
для вас оскорбительно, что я не могу вас  забыть,  то  вы,  конечно,  правы,
сказав мне об этом. Но не говорите о презрении.
     Она не ответила, и они оба стояли, задумчиво глядя на  Клайма,  спящего
тем глубоким сном, который дарует нам физическая работа, если она  протекает
в условиях, не вызывающих нервного страха.
     - Боже, как я ему завидую, что он так сладко спит! - сказал Уайлдив.  -
Давно я так не спал - только когда был мальчиком, много, много лет назад.
     И пока они смотрели на него, они  услышали,  как  щелкнула  калитка,  а
затем раздался стук в дверь. Юстасия подошла к окну и выглянула.
     Лицо ее изменилось. Сперва она вся покраснела, потом постепенно  краска
ушла из ее лица, даже губы побелели.
     - Мне уйти? - сказал Уайлдив.
     - Не знаю.
     - А кто там?
     - Миссис Ибрайт. Ах, чего только она мне тогда не наговорила! А  теперь
пришла - я не понимаю, что это значит?.. И она догадывается о нашем  с  вами
прошлом.
     - Я в ваших руках. Если вы считаете, что лучше, чтобы она меня здесь не
видела, я перейду в ту комнату.
     - Да, пожалуй. Идите.
     Уайлдив тотчас вышел. Но он и минуты не пробыл  в  комнате  рядом,  как
Юстасия тоже пришла туда.
     - Нет, - сказала она, - это не годится. Если она  войдет,  пусть  видит
вас, - я же ничего дурного не делала. Но как я пойду ей открывать, когда она
так не любит меня - хочет видеть не меня, а сына? Не буду открывать!
     Миссис Ибрайт опять постучала - громче, чем в первый раз.
     - Этот стук его, наверно, разбудит, - продолжала Юстасия, - и он ей сам
откроет. А! Слышите?
     Слышно было,  что  Клайм  задвигался  в  соседней  комнате,  как  будто
потревоженный стуком, и пробормотал: "Мама!"
     - Ну, вот он проснулся, пойдет откроет, - сказала  Юстасия  со  вздохом
облегчения. - Идите сюда. Она меня не жалует, и  не  нужно,  чтобы  она  вас
видела. Вот - приходится действовать тайком не потому, что поступаю дурно, а
потому, что другие считают меня способной на дурное.
     Она уже подвела его к задней двери, которая стояла  открытая,  и  через
нее видна была дорожка, уходящая в глубь сада. Он шагнул через порог.
     - Подождите, - сказала Юстасия, -  Дэймон,  еще  одно  слово.  Это  ваш
первый приход сюда, пусть же он будет и последним. Мы горячо любили  в  свое
время, но теперь с этим кончено. Прощайте.
     - Прощайте,  -  сказал  Уайлдив.  -  Я  получил  то,  зачем  пришел,  я
удовлетворен.
     - Что получили?
     - Видел вас. Клянусь честью, я приходил только за этим.
     Уайлдив послал ей воздушный поцелуй и прошел в сад, а она смотрела  ему
вслед: вот он на дорожке, вот у перелаза, вот среди папоротников за оградой,
они так высоки, что касаются его губ, вот он потерялся в их чаще.  Когда  он
совсем исчез из виду, она повернулась и хотела войти в дом.
     Но, может быть, для Клайма и его матери в эту минуту их первой  встречи
ее присутствие вовсе не желательно или, по крайней мере, излишне?  Да  и  ей
самой  какая  надобность  спешить  навстречу  миссис  Ибрайт?   Она   решила
подождать, пока Клайм сам за ней придет, и неслышно спустилась  в  сад.  Там
она лениво чем-то занялась, но, видя, что ее не зовут, вернулась,  послушала
у окна гостиной, но не услыхала голосов. Тогда, снова  пройдя  через  заднюю
дверь, она заглянула в гостиную и, к удивлению своему,  увидела,  что  Клайм
лежит на коврике,  как  лежал,  когда  они  с  Уайлдивом  его  оставили,  и,
по-видимому, сон его не прерывался. Юстасия поспешила к  передней  двери  и,
как ни было ей неприятно отворять женщине, так дурно к ней относящейся,  она
торопливо отперла дверь и выглянула наружу. Там никого не было. Возле  скобы
для очистки башмаков лежал серп Клайма и те несколько ежевичных лоз, что  он
принес; прямо перед Юстасией была пустая дорожка, полурастворенная  калитка,
а дальше широкая долина вся в пурпурном  вереске,  чуть  дрожащем  от  зноя.
Миссис Ибрайт ушла.

     Мать Клайма в это время шла по тропинке, заслоненной от Юстасии отрогом
холма. Весь путь от калитки сюда она прошла быстрым, решительным шагом,  как
будто сейчас ей так же не терпелось бежать от дома, как  раньше  -  войти  в
него. Она шла, глядя в землю; перед ее внутренним взором  неотступно  стояли
два образа - серп Клайма и ежевичные лозы у входа и лицо женщины за  стеклом
в окне. Губы ее дрожали и  становились  неестественно  тонкими,  когда  она,
запинаясь, выговаривала:
     - Это слишком... Клайм - как он мог это стерпеть! Он дома - и  позволил
ей запереть дверь передо мной!
     Стремясь поскорее завернуть куда-нибудь, где ее  не  будет  видно,  она
отклонилась от прямой тропинки домой и, начав ее вновь  отыскивать,  набрела
на мальчика, собиравшего голубику в лощинке. Мальчик этот был Джонни Нонсеч,
тот самый, который был кочегаром Юстасии у  ноябрьского  костра,  и  в  силу
закона, побуждающего малые  тела  тяготеть  к  более  крупным,  он  принялся
вертеться вокруг миссис Ибрайт, как только она появилась, а затем побежал  с
ней рядом, едва ли сознавая, что и зачем он делает.
     Миссис Ибрайт заговорила с ним, словно сквозь месмерический сон.
     - Долог путь домой, дитя мое, и не добраться нам туда раньше вечера.
     - Я доберусь, - отвечал ее маленький спутник. - Я еще хочу поиграть  до
ужина, а ужин будет в шесть часов, в это время отец  приходит.  А  ваш  отец
тоже в шесть домой приходит?
     - Нет, он никогда не приходит, и  сын  мой  не  приходит,  и  никто  не
приходит.
     - Отчего вы такая скучная? Привиденье увидали?
     - Я хуже увидала  -  лицо  женщины,  которая  смотрела  на  меня  через
закрытое окно.
     - А это так плохо?
     - Да. Всегда очень плохо, когда женщина смотрит в  окно  и  не  пускает
усталого путника отдохнуть.
     - Я раз пошел в Троп на Большой пруд тритонов половить и вдруг  вижу  -
из воды я сам на себя смотрю! Во испугался - отскочил да бежать!
     - ...Если  б  они  хоть  чем-нибудь  показали,  что  готовы  пойти  мне
навстречу, как бы все хорошо было! Но  нет.  Заперлись!  Это,  наверно,  она
настроила его против меня... Неужели бывают красивые тела без сердца внутри?
Должно быть, так. Я бы соседскую кошку в такой день на солнце не выгнала!
     - Что это вы говорите?
     - Больше никогда - никогда! Даже если они пришлют за мной!
     - Вы очень чудная - все говорите, говорите...
     - Да нет,  нисколько,  -  ответила  она  на  его  ребячью  болтовню.  -
Большинство людей, когда вырастут и у них есть дети,  тоже  так  говорят.  И
когда ты вырастешь, твоя мать будет говорить, как я.
     - Ой нет, не надо, это же очень плохо - говорить чепуху,
     - Да, дитя мое, должно быть, это и впрямь чепуха.  Ты  очень  устал  от
жары?
     - Да. Но не так, как вы.
     - Откуда ты знаешь?
     - У вас лицо белое-белое и все мокрое и голова повисла.
     - Да, у меня что-то изнутри всю силу высосало...
     - А почему вы, когда ступаете, то вот так делаете?
     Мальчик изобразил ее неровную, прихрамывающую походку.
     - Потому что я несу непосильную тяжесть.
     Мальчик умолк, задумавшись, и с четверть часа они ковыляли  рядом,  как
вдруг миссис Ибрайт, чья  слабость,  видимо,  все  возрастала,  проговорила,
обращаясь к мальчику:
     - Я сяду здесь, отдохну.
     Когда она уселась, он долго смотрел ей в лицо, потом сказал:
     - А почему вы так дышите - как ягненок, когда его очень  загоняешь?  Вы
всегда так дышите?
     - Нет, не всегда.
     Голос ее был теперь слаб, почти как шепот.
     - Вы тут спать будете, да? Вон вы уже глаза закрыли. - Нет. Я  не  хочу
спать - я мало буду спать до... до того  дня,  когда  засну  надолго,  очень
надолго. Слушай, ты не знаешь, Нижний пруд пересох или нет?
     -  Нижний  пересох,  а  Морфордский  нет,  он  глубокий  и  никогда  не
пересыхает. Он тут рядом.
     - И вода чистая?
     - Да ничего, только не там, где вересковые стригуны на водопой ходят.
     - Так возьми вот это и беги скорей, принеси мне воды, выбери,  где  она
чище. Мне что-то нехорошо.
     Она вынула из  небольшой  плетеной  сумочки,  которую  несла  в  руках,
старомодную чашку без ручки; у нее в сумочке таких было шесть  штук;  миссис
Ибрайт берегла их с детства  и  сегодня  захватила  с  собой  как  маленький
подарок Клайму и Юстасии.
     Мальчик побежал к пруду и вскоре вернулся с водой.
     Миссис Ибрайт попробовала пить, но вода была так  тепла,  что  вызывала
тошноту, и она ее выплеснула. Потом продолжала сидеть с закрытыми глазами.
     Мальчик подождал, стал играть возле  нее,  поймал  несколько  маленьких
коричневых мотыльков, которые здесь водились во множестве,  снова  подождал,
наконец сказал:
     - Я больше люблю идти, чем сидеть. Вы скоро опять пойдете?
     - Не знаю.
     - Так, может, я один пойду? - начал опять  мальчик,  видимо,  опасаясь,
что ему дадут еще какое-нибудь неприятное  порученье.  -  Я  вам  больше  не
нужен?
     Миссис Ибрайт не отвечала.
     - А что сказать маме? - продолжал мальчик.
     - Скажи ей, что ты видел женщину с  разбитым  сердцем,  которую  отверг
родной сын.
     Прежде чем совсем уйти, он остановил на ее лице задумчивый взгляд,  как
будто вдруг усомнившись, хорошо ли он делает, что покидает ее здесь одну. Он
смутно и недоуменно разглядывал ее лицо, как  ученый  мог  бы  рассматривать
древний манускрипт, ключ к начертаниям которого утерян. Он был не  настолько
мал, чтобы совсем не ощущать, что здесь требуется участие;  и  не  настолько
велик, чтобы быть  свободным  от  страха,  какой  испытывает  ребенок,  видя
взрослых в когтях страдания, тогда как он до сих пор  считал,  что  они  ему
неподвластны; и может ли она причинить другим зло или сама стать жертвой,  и
следует ли ее со всеми ее горестями жалеть или бояться - решить это  он  был
не в силах. Он потупился и,  ничего  не  сказав,  ушел.  И,  не  пройдя  еще
полумили, он уже все о ней забыл, за исключением того, что была там женщина,
которая села отдохнуть.
     Телесное и душевное напряжение, пережитое миссис Ибрайт,  почти  совсем
ее обессилило, но она все же тащилась кое-как вперед  с  частыми  и  долгими
остановками. Солнце уже далеко передвинулось на юго-запад  и  стояло  теперь
прямо перед ней, словно какой-то безжалостный поджигатель с факелом в  руке,
готовый ее испепелить. С уходом мальчика всякая  видимая  жизнь  исчезла  из
ландшафта, хотя немолчное стрекотание  самцов-кузнечиков  в  каждом  кустике
дрока ясно говорило, что, как ни  тяжко  приходится  сегодня  более  крупным
породам животных, незримый мир насекомых занят своими делами чуть  ли  не  с
большим, чем всегда, рвением.
     Наконец, пройдя примерно две трети расстояния от Олдерворта  до  своего
дома, миссис Ибрайт достигла склона, где в одном  месте  густо  рос  чебрец,
вторгаясь даже на тропу. Она села на  этот  душистый  коврик.  Чуть  впереди
муравьи проложили поперек тропы свою большую дорогу,  и  по  ней  непрерывно
двигались нескончаемые и тяжело нагруженные муравьиные  толпы.  Смотреть  на
нее сверху было все равно что разглядывать городскую улицу с вершины  башни.
Миссис Ибрайт вспомнила,  что  уже  много  лет  на  этом  месте  можно  было
наблюдать ту же картину; муравьи, шествовавшие здесь тогда,  вероятно,  были
предками тех, что идут сейчас. Она откинулась на спину, стараясь  устроиться
поудобнее, и мягкий свет восточного неба был таким же отдыхом для  ее  глаз,
как густой чебрец для ее головы.  И  пока  она  глядела,  там,  на  востоке,
поднялась в небо цапля и полетела навстречу солнцу.  Она  была  вся  мокрая,
должно быть, только что выбралась из какого-нибудь пруда в долинах, и края и
испод ее крыльев, грудь и подпушки лапок сверкали в ярких  солнечных  лучах,
как серебряные. А небесная  высь,  в  которой  она  парила,  казалась  таким
свободным и счастливым местом, столь далеким от  земного  шара,  к  которому
миссис Ибрайт была прикована, что и ей захотелось так же  бодро  взвиться  в
вышину и лететь все дальше и дальше, как летела цапля.
     Но, будучи матерью, она не могла долго думать о себе. Если бы  путь  ее
ближайших мыслей мог вычертиться в воздухе, как путь метеора, огненная  нить
протянулась бы в сторону,  противоположную  полету  цапли,  и,  склоняясь  к
востоку, закончилась бы на крыше дома Клайма.

ГЛАВА VII
                   ТРАГИЧЕСКАЯ ВСТРЕЧА ДВУХ СТАРЫХ ДРУЗЕЙ

     Тем временем он проснулся, сел и огляделся кругом. Юстасия  сидела  тут
же возле него на стуле и хотя держала в руках книгу, но, кажется, давно  уже
в нее не заглядывала.
     - Ну и ну! - сказал Клайм, протирая кулаками глаза. - Крепко же я спал!
И еще сон какой ужасный видел - никогда не забуду.
     - Я так и думала, что тебе что-то снится, - сказала она.
     - Да. Про маму. Будто мы с тобой пошли к  ней  мириться,  но  почему-то
никак не могли попасть в дом, а она изнутри  все  кричала  нам  -  звала  на
помощь. Ну, ладно, сны - это  только  сны,  в  конце  концов.  Который  час,
Юстасия?
     - Половина третьего.
     - Так поздно? Я  не  хотел  столько  задерживаться.  Пока  поем,  будет
четвертый час.
     - Энн еще не вернулась из деревни, и я решила не будить тебя, пока  она
не придет.
     Клайм подошел к окну, выглянул наружу. Потом раздумчиво сказал:
     - Неделя идет за неделей, а мама все не приходит. Вот уж не думал,  что
так долго не получу от нее весточки.
     Опасение, раскаяние, страх, решимость - все  эти  чувства,  молниеносно
сменяясь, отразились  в  глубине  темных  глаз  Юстасии.  Она  стояла  перед
непреодолимой трудностью и попыталась отделаться от нее  тем,  что  отложила
решение.
     - Непременно надо мне пойти  в  Блумс-Энд,  -  продолжал  Клайм,  -  и,
пожалуй, лучше пока одному. - Он поднял свои поножи и перчатки, потом  снова
их бросил и добавил: -  Сегодня  обед  запаздывает,  так  я  не  вернусь  на
пустошь, а поработаю до вечера в саду, а  потом,  когда  станет  прохладнее,
пойду в Блумс-Энд. Я уверен, если я сделаю первый шаг, мама  согласится  все
забыть. Только вот вернусь-то я поздно, потому что  меньше  чем  за  полтора
часа туда не дойдешь, да обратно столько же. Но ты уж  как-нибудь  потерпишь
один вечер, милочка? Юстасия, ты меня слышишь? О чем ты так задумалась?
     - Я не могу тебе сказать, - печально проговорила  она.  -  Напрасно  мы
здесь поселились, Клайм. Мир весь какой-то неправильный, когда  смотришь  на
него отсюда.
     - Ну да, если мы сами делаем его таким. Хотел бы  я  знать,  бывала  ли
Томазин в последние дни в Блумс-Энде. Надеюсь, что да. А вернее, что нет, ей
ведь, кажется, рожать через месяц или около того. Как это я раньше  об  этом
не подумал. Бедной маме, наверно, там очень одиноко.
     - Мне не хочется, чтобы ты шел сегодня.
     - Почему не сегодня?
     - Тебе скажут что-нибудь страшно обидное для меня.
     - Мама не такая мстительная, - сказал Клайм, слегка краснея.
     - Но я не хочу, чтобы ты шел, - повторила  Юстасия,  понизив  голос.  -
Если ты согласишься сегодня не ходить, я тебе обещаю, что завтра утром  сама
к ней пойду и все заглажу, что между нами было, и буду там ждать, пока ты за
мной придешь.
     - Почему ты именно сейчас захотела это сделать, хотя раньше, сколько  я
ни предлагал, всегда отказывалась?
     - Я больше ничего  не  могу  сказать,  кроме  того,  что  я  хотела  бы
повидаться с ней наедине, прежде чем ты пойдешь, - ответила она, нетерпеливо
тряхнув головой  и  глядя  на  него  с  беспокойством,  которое  чаще  можно
наблюдать у людей сангвинического темперамента, чем у таких, как она.
     - Все-таки очень странно, что, как раз когда я сам  решил  пойти,  тебе
вдруг захотелось сделать то, что я тебе давно предлагал. Если я стану ждать,
пока ты завтра туда сходишь, еще один день будет потерян, а я чувствую,  что
места себе не найду, пока там не побываю. Я решил с этим покончить и  так  и
сделаю. А ты можешь после к ней пойти, это будет то же самое.
     - Ну давай я сегодня с тобой пойду?
     - Ты же не сможешь пройти туда и обратно, не  отдохнув  как  следует  в
промежутке, а на это времени не будет. Нет, Юстасия, не сегодня.
     - Хорошо, пусть будет так, - безучастно проговорила она,  как  человек,
который хотя и готов предотвратить дурные последствия,  если  для  этого  не
нужно больших усилий, но скорее  предоставит  событиям  свершаться  как  бог
даст, чем станет крепко бороться за то, чтобы направить их по-своему.
     После чего Клайм ушел в сад, а Юстасией на весь  остаток  дня  овладела
какая-то задумчивая апатия, которую ее супруг отнес на счет жаркой погоды.
     Под вечер он отправился в путь. Хотя солнце палило еще  по-летнему,  но
дни стали уже гораздо короче, и не прошел  Клайм  и  мили,  как  все  краски
пустоши - пурпурная, коричневая, зеленая - слились  в  однотонную  печальную
одежду без градаций и без оттенков, прерываемую лишь белыми мазками там, где
кучка чистого кварцевого песку обозначала вход в кроличью  норку  или  белая
галька пешеходной тропы вилась, как белая нить, по склону. Почти в каждом из
разбросанных там и сям одиноких и низкорослых тернов  козодой  выдавал  свое
присутствие странным  жужжащим  криком,  похожим  на  гуденье  мельницы;  он
жужжал, сколько хватало дыханья, потом умолкал, хлопал крыльями, кружил  над
кустом, снова  садился,  некоторое  время  молчал,  прислушиваясь,  и  снова
принимался жужжать. На каждом шагу из-под ног Клайма взлетали белые мотыльки
и на несколько мгновений оказывались достаточно высоко в воздухе,  чтобы  на
свои словно посыпанные мукой крылья принять мягкий  свет  гаснущего  заката,
который скользил над землей - над углублениями и ровными местами,  -  но  не
падал на них сверху и поэтому их не освещал.
     Ибрайт шел посреди этих мирных сцен с надеждой,  что  скоро  все  будет
хорошо. И на каком-то этапе своего пути он почувствовал веющее  ему  в  лицо
нежное благоуханье и остановился, вдыхая знакомый запах. Это было  то  самое
место, где четыре часа назад его мать в изнеможении прислонилась к поросшему
чебрецом бугру. И пока он стоял, какой-то звук - не то вздох, не то  стон  -
внезапно донесся до его слуха.
     Он посмотрел в ту сторону, но там ничего не было видно, кроме  закраины
бугра, четкой линией вырисовывавшегося на небе. Он сделал несколько шагов  в
том направлении и тогда различил почти у самых своих ног  лежащую  на  земле
фигуру.
     Из всех возможных предположений о том, кто здесь лежит, Ибрайту  ни  на
минуту не приходила в голову мысль, что это может  быть  кто-нибудь  из  его
родных. Сборщики дрока в эти  жаркие  дни  иногда  оставались  ночевать  под
открытым небом, чтобы не тратить времени на долгий путь домой и обратно,  но
Клайм вспомнил стон, пригляделся и разобрал,  что  лежит  женщина;  и  страх
прошел по его телу,