- Я подержу его
для вас, - повторил он.
     Юстасия села и налила чашку чая.
     - Ты очень добр ко мне, Чарли, - тихонько сказала она, прихлебывая чай.
     - А как же иначе, - застенчиво проговорил он, стараясь не  смотреть  на
нее в упор, что было не так просто, ибо она находилась прямо перед ним. - Вы
ведь были добры ко мне.
     - Как это? - сказала Юстасия.
     - Вы дали мне подержать свою  руку,  помните?  Когда  вы  были  еще  не
замужем и жили здесь.
     - А, верно. Чего ради я это сделала?.. Совсем забыла... Кажется, что-то
в связи со святочными представлениями?
     - Да. Вы хотели сыграть вместо меня.
     - А, помню. О да, теперь  я  вспомнила  -  слишком  хорошо!  Она  опять
омрачилась, и Чарли, видя, что она больше не хочет ни пить, ни  есть,  убрал
поднос.
     Потом он еще несколько раз заходил посмотреть, горит ли огонь в камине,
узнать, не нужно ли ей чего-нибудь, сказать, что ветер переменился с  южного
на западный, спросить, не хочет ли она, чтобы  он  собрал  для  нее  немного
черной смородины; на все эти предложения она отвечала  либо  "нет",  либо  -
"как хочешь".
     Она еще немного полежала на кушетке, потом встала и  пошла  наверх.  Ее
спальня осталась такой же, как была, когда она ее покинула, и вызванное этим
воспоминание об огромных и несчастливых переменах, происшедших с ней  самой,
снова наложило на ее лицо печать  той  неопределенной,  бесформенной  тоски,
которую оно выражало, когда  Юстасия  подходила  к  дому.  Она  заглянула  в
комнату дедушки, где в открытые окна дул свежий  осенний  ветер.  Взгляд  ее
задержался на предмете привычном и  давно  знакомом,  но  сейчас  как  будто
приобретшем новое значенье.
     Это была пара пистолетов, висевшая у изголовья дедушкиной  кровати;  он
всегда держал их там заряженными из опасения грабителей, так как  дом  стоял
очень уединенно. Юстасия долго смотрела на них, как будто это была  страница
книги, в которой она теперь вычитывала новое и необычное содержание.  Затем,
словно чего-то испугавшись, она быстро сошла вниз и остановилась в  глубокой
задумчивости.
     - Если бы я могла! - сказала она.  -  Сделала  бы  добро  себе  и  всем
связанным со мной, а вреда никому.
     Эта мысль, казалось, постепенно набирала в ней силу; минут  десять  она
стояла неподвижно, затем  ее  взгляд  отвердел,  в  нем  появилась  какая-то
определенность вместо мути нерешимости.
     Она повернулась и  вторично  поднялась  наверх,  на  этот  раз  тихими,
бесшумными шагами, вошла в дедушкину комнату; взгляд ее  сразу  обратился  к
изголовью кровати: пистолетов там не было.
     Это мгновенное уничтожение возможности  осуществить  свой  замысел  так
подействовало на ее психику, как  на  тело  действует  внезапный  переход  в
безвоздушное пространство, - она почти  лишилась  чувств.  Кто  это  сделал?
Кроме нее, в доме был только один человек. Юстасия  невольно  повернулась  к
окну, из которого просматривался весь сад вплоть до замыкавшей его насыпи. И
там, на насыпи, стоял Чарли; с  этой  высоты  ему  легко  было  заглянуть  в
комнату. Сейчас его взгляд был внимательно и заботливо обращен к ней.
     Она сошла вниз и, став в дверях, поманила его.
     - Это ты их взял?
     - Да, мэм.
     - Почему?
     - Я видел - вы слишком долго на них смотрели.
     - Какое это имеет отношение?
     - Вы все утро были такая грустная, вы как будто не хотели жить.
     - Ну и что?
     - И я не решился оставить их у вас под рукой. Вы смотрели на них  таким
особенным взглядом.
     - Где они теперь?
     - Заперты.
     - Где?
     - В конюшне.
     - Дай их мне.
     - Нет, мэм.
     - Ты отказываешься?
     -  Да,  мэм.  Вы  слишком  мне  дороги,  чтобы  я  вам  их  отдал.  Она
отвернулась, и впервые за этот день ее лицо утратило каменную неподвижность,
и восстановился изящный вырез губ, который у нее всегда смазывался и тяжелел
в минуты отчаяния. Наконец она снова повернулась к нему.
     - Почему бы мне не умереть, если я хочу?  -  сказала  она  с  дрожью  в
голосе. - Я плохо распорядилась своей жизнью - и я от  нее  устала,  о!  так
устала! А теперь ты помешал мне уйти. Ах, зачем ты это  сделал,  Чарли!  Что
делает смерть мучительной, как не мысль о горе близких? А мне  этого  нечего
бояться, ни один вздох не полетит мне вслед!
     - Это у вас от горя такое помраченье! Ух, попался бы мне тот,  кто  вам
его причинил, уж я бы его! А там пусть меня хоть на каторгу ссылают!
     - Чарли, не надо больше об этом. Что ты теперь будешь  делать?  Скажешь
кому-нибудь о том, что видел?
     - Буду молчать как могила, если вы пообещаете выбросить это из головы.
     - Не бойся. Эта минута была и прошла. Я обещаю. Она ушла  в  комнаты  и
легла.
     Ближе к вечеру вернулся дедушка. Он собрался было строго ее  допросить,
но, поглядев на нее, умолк на полуслове.
     - Да, - ответила она на его взгляд, - это такая беда, что лучше  о  ней
не говорить. Можно, чтобы мне уже сегодня  убрали  мою  прежнюю  комнату?  Я
опять буду в ней жить.
     Он не спросил, что все это  значит  и  почему  она  оставила  мужа,  но
распорядился приготовить комнату.

ГЛАВА V
                     СТАРЫЙ ПРИЕМ, НЕЧАЯННО ПОВТОРЕННЫЙ

     Заботам Чарли о его прежней хозяйке не было конца. Попытки смягчить  ее
горе были для него единственным утешением в собственных скорбях.  Он  часами
придумывал, что бы еще для нее сделать; о ее присутствии в доме он  думал  с
благодарностью, и если проклинал причину ее несчастья, то  в  какой-то  мере
благословлял его последствия. Может  быть,  она  навсегда  останется  здесь,
думал он, и тогда он будет так же счастлив, как был раньше. Больше всего  на
свете он боялся, что в какую-то минуту она может вдруг  решить  вернуться  в
Олдерворт, и с этим страхом в глазах, со всей  пытливостью  любви  он  часто
следил за выражением ее лица, когда она на него  не  смотрела,  как  мог  бы
следить за поворотами головы дикой голубки, стараясь понять, не замыслила ли
она улететь. Оказав ей однажды помощь и, может быть, удержав  ее  от  самого
безумного из всех  безумных  поступков,  он  вдобавок  и  на  будущее  время
мысленно принял на себя ответственность за ее благополучие.
     По  этой  причине  он  всячески   старался   доставлять   ей   приятные
развлечения, - приносил домой разные курьезы,  найденные  на  пустоши,  как,
например, белый трубчатый мох,  лишайники  с  красными  головками,  каменные
наконечники для стрел, бывшие  в  употреблении  у  древних  племен,  некогда
населявших Эгдон,  или  многогранные  кристаллы  из  включений  в  гранитных
породах. Их он раскладывал где-нибудь в комнатах, чтобы  они  могли  как  бы
случайно попасться ей на глаза.
     Прошла  неделя;  Юстасия  никуда  не  выходила  из  дому.  Потом  стала
прогуливаться по усадьбе и глядеть в дедушкину подзорную  трубу,  как  имела
обыкновение делать до замужества. Однажды она увидела на большой  дороге,  в
том  месте,  где  та  пересекала  долину,  медленно  движущийся   и   тяжело
нагруженный ломовой  полок;  на  нем  горой  громоздилась  домашняя  утварь.
Юстасия посмотрела еще и еще  и  убедилась  в  том,  что  утварь  эта  -  ее
собственная. А вечером дедушка принес слух, что Ибрайт в этот день  переехал
из Олдерворта в свой старый дом в Блумс-Энде.
     В другой раз, точно так же обозревая окрестность, она увидела в ближней
долине две движущиеся  женские  фигуры.  День  был  ясный  и  светлый,  и  в
подзорную трубу Юстасия могла разглядеть все  подробности.  Женщина,  шедшая
впереди, несла в руках какой-то сверток, с  которого  свисал  длинный  белый
придаток, и когда идущие повернули,  так  что  солнце  ударило  им  в  лицо,
Юстасия увидела, что это ребенок. Она позвала Чарли и спросила, не знает  ли
он, кто эти женщины (хотя она уже и сама догадалась).
     - Миссис Уайлдив и няня ихняя, - сказал Чарли.
     - Няня несет ребенка? - спросила Юстасия.
     - Нет, это миссис Уайлдив несет ребенка, - отвечал он, -  а  няня  идет
сзади и ничего не несет.
     Чарли в этот день был в хорошем настроении,  так  как  снова  наступило
пятое ноября и он придумал еще новую  затею,  которая  должна  была  отвлечь
Юстасию от ее слишком поглощающих  мыслей.  Два  года  подряд  его  госпожа,
казалось, находила удовольствие в том,  чтобы  зажигать  костер  на  насыпи,
господствующей над долиной; но в этом году она,  видимо,  забыла  и  день  и
обычай. Он остерегся ей напомнить и продолжал втайне готовить  свой  веселый
сюрприз с тем большим рвением, что в прошлый раз он отсутствовал и не мог ей
помочь. Каждую свободную минуту он бежал на соседние склоны, разыскивал  там
пеньки дрока, корни терновника и прочий солидный горючий материал  и  прятал
его от случайных взглядов.
     Пришел вечер, а  Юстасия,  видно,  так  и  не  вспомнила  о  годовщине.
Поглядев в подзорную трубу, она ушла в комнаты и больше не показывалась. Как
только стемнело, Чарли начал раскладывать костер,  выбрав  для  него  то  же
самое место на насыпи, где в предшествующие годы разводила его Юстасия.
     Когда засверкали все окрестные костры, Чарли поджег  свой,  причем  так
уложил поленья, что на некоторое время его можно было оставить без  надзора.
Затем вернулся к дому и стал слоняться под окнами и возле двери  в  надежде,
что Юстасия как-нибудь узнает о его достижениях и выйдет  ими  полюбоваться.
Но ставни были закрыты и дверь не растворялась, никто, видно, и внимания  не
обращал на устроенное им зрелище. Звать ее ему не хотелось,  он  вернулся  к
костру,  подбросил  еще  полешек  и  продолжал  этим  заниматься  в  течение
получаса. Только когда его запас топлива  сильно  уменьшился,  он  пошел  на
черный ход и послал служанку сказать Юстасии, что ее просят открыть  окно  и
посмотреть, что делается снаружи.
     Юстасия, сидевшая в гостиной  и  погруженная,  как  всегда,  в  апатию,
встрепенулась при этом предложении и распахнула ставни. Прямо перед  ней  на
насыпи пылал огонь, который тотчас наполнил  багровыми  отблесками  комнату,
где она находилась, и совсем затмил бледный свет свечей.
     - Молодец, Чарли! Здорово получилось, - сказал капитан  Вэй  из  своего
угла у камина. - Надеюсь только, он не мои дрова жжет... Да, как раз в  этот
день в прошлом году я встретил этого парня Венна, - он тогда Томазин  Ибрайт
в своем фургоне вез, -  да,  да,  точно  помню!  Кто  бы  подумал,  что  все
злоключения этой девицы так хорошо кончатся? А уж ты, Юстасия, какого дурака
сваляла! Муж-то тебе еще не написал?
     - Нет, - отвечала Юстасия, глядя в окно на костер, который  сейчас  так
поглощал ее внимание, что она даже  не  обиделась  на  грубоватое  замечание
дедушки. Ей видна была фигура Чарли на  насыпи  -  он  подкладывал  сучья  и
перемешивал огонь, - и в  ее  воображении  внезапно  встала  другая  фигура,
которую этот огонь мог вызвать.
     Она поднялась к себе наверх, надела садовую шляпку и плащ  и  вышла  из
дому. Дойдя до насыпи, она с опаской, но и с острым  любопытством  заглянула
поверх нее. И тут-то Чарли сказал ей, очень довольный собой:
     - Это я нарочно для вас сделал, мэм.
     - Спасибо, - торопливо ответила она. - Но теперь я хочу, чтобы  ты  его
погасил.
     - Он скоро сам догорит, -  сказал  несколько  разочарованный  Чарли.  -
Разве не жаль вам его раскидывать?
     - Не знаю, - сказала она с сомнением.
     Они  стояли  молча;  тишину  нарушало  только  потрескивание   пламени.
Наконец, поняв, что ей не хочется разговаривать, Чарли неохотно ушел.
     Юстасия  осталась  стоять  по  сю  сторону  насыпи,  глядя  на   огонь,
намереваясь вернуться, но все еще медля. Если бы она не была сейчас  склонна
равнодушно  относиться  ко  всему  почитаемому  богами  и  людьми,  она  бы,
вероятно, ушла. Но ее положение было настолько  безнадежно,  что  она  могла
играть им. Самая потеря не так мучительна, как раздумья о том,  что  ты  мог
выиграть. И Юстасия, подобно многим другим на этой стадии переживаний, могла
уже смотреть на себя со стороны, наблюдать за собой, как  незаинтересованный
зритель, и рассуждать о том, какой удобной игрушкой в руках Судьбы оказалась
эта женщина, Юстасия Вэй.
     И пока она стояла, она услышала звук. Плеск камня, упавшего в воду.
     Если бы этот камень ударил ее прямо в грудь,  сердце  ее  не  могло  бы
дрогнуть сильнее. Ей уже приходила  в  голову  мысль  о  возможности  такого
ответа на знак, который бессознательно подал Чарли, но так скоро она его  не
ожидала. Уайлдив не терял времени! Но как он мог подумать, что она сейчас, в
ее положении, захочет возобновить эти тайные  встречи?  Воля  уйти,  желание
остаться боролись в ней, и желание  возобладало.  Правда,  сверх  этого  она
ничего не сделала, не позволила себе даже подняться на вал и посмотреть. Она
осталась недвижима, не шевельнув ни единым мускулом, не  подняв  глаз,  ибо,
подними она лицо, его озарил бы свет от костра. А Уйалдив, может  быть,  уже
смотрел сверху.
     Раздался вторичный плеск в пруду.
     Почему он стоит там так долго, не подходит  и  не  смотрит  через  вал?
Любопытство  победило;  она  поднялась  на  одну-две   земляных   ступеньки,
проделанных в насыпи, и выглянула.
     Перед ней был Уайлдив. Бросив второй  камень,  он  пошел  к  насыпи,  и
теперь огонь от костра озарил лица  обоих,  разделенных  по  грудь  земляной
преградой.
     - Я его не зажигала! - поспешно воскликнула Юстасия. - Его  зажгли  без
моего ведома. Не переходи, не переходи сюда!
     - Ты все время жила тут, а мне ничего не  сказала!  Ты  ушла  от  мужа.
Боюсь, нет ли тут моей вины?
     - Я не впустила его мать, вот в чем дело.
     - Ты не заслужила того, что на тебя обрушилось, Юстасия. Ты  в  большом
горе: я это вижу по твоим глазам, по складке рта,  по  всей  внешности.  Моя
бедная, бедная девочка!  -  Он  перешел  на  другую  сторону  насыпи.  -  Ты
беспредельно несчастлива!
     - Нет, нет, не совсем... - Это зашло слишком далеко, это убивает  тебя,
- я же вижу!
     Ее обычно спокойное дыханье участилось от этих слов.
     - Я... Я... - начала она и  вдруг  разразилась  судорожными  рыданьями,
потрясенная до глубины души нежданным голосом жалости - чувства,  о  котором
применительно к себе она уже почти забыла.
     Этот внезапный приступ слез был неожиданностью для самой Юстасии; не  в
силах с ним совладать, стыдясь его, она отвернулась,  хотя  этим  ничего  не
могла скрыть. Она рыдала неудержимо; потом слезы приостановились, она  стала
спокойнее. Уайлдив подавил желание ее обнять и стоял молча.
     - Не стыдно тебе за меня, я ведь никогда не была плаксивой!  -  сказала
она слабым шепотом, отирая глаза. - Почему ты не ушел? Я не хотела, чтобы ты
все это видел, это слишком меня разоблачает.
     - Ты могла не хотеть, чтобы я видел, потому что все это  причиняет  мне
такую же боль, как тебе, - взволнованно и с уважением проговорил  он.  -  Но
разоблаченье - такого слова нет между нами.
     - Я не посылала за тобой, не забывай этого, Дэймон; я в  большом  горе,
но я не посылала за тобой! По крайней мере, как жена, я вела себя честно.
     - Ничего - я все-таки пришел. Ах, Юстасия, прости мне все  зло,  что  я
тебе сделал за эти два прошедших года! Я вижу теперь все яснее,  что  это  я
тебя погубил.
     - Не ты. Это место, где я живу.
     - Великодушие подсказывает тебе эти слова. Но  нет,  виновник  -  я.  Я
должен был либо сделать больше, либо не делать ничего.
     - Как это?
     - Не надо было совсем тебя трогать или, если уж начал, то идти до конца
и удержать тебя. Но, конечно, теперь я не имею права  об  этом  говорить.  Я
только одно спрошу: что я могу сделать  для  тебя?  Есть  ли  что-нибудь  на
земле, что человек может сделать, чтобы ты стала счастливее?  Если  есть,  я
это сделаю. Приказывай, Юстасия, - все, что в моих силах, будет выполнено. И
не забывай, что я теперь стал богаче. Ведь есть  же  что-нибудь,  чем  можно
спасти тебя от этих мучений! Такой редкий цветок  среди  такой  дичи  -  мне
просто жаль это видеть! Нужно тебе  что-нибудь  купить?  Хочешь  куда-нибудь
поехать? Хочешь совсем бежать отсюда? Только скажи, и я  все  сделаю,  чтобы
положить конец этим слезам, которых не было бы, если бы не я.
     - Я замужем за другим, и ты на другой женат, - тихо сказала Юстасия,  -
и помощь с твоей стороны назовут нехорошим именем...
     - Ну, от клеветников не убережешься. Но ты не бойся. Каковы бы ни  были
мои чувства, клянусь тебе честью, что  я  ни  словом,  ни  поступком  их  не
проявлю, пока ты сама мне  не  позволишь.  Я  знаю  свои  обязанности  перед
Томазин, так  же  как  знаю  свои  обязанности  перед  женщиной,  с  которой
поступили несправедливо. В чем я могу тебе помочь?
     - В том, чтобы мне уехать отсюда.
     - Куда ты хочешь поехать?
     - У меня кое-что намечено. Если ты поможешь мне добраться  до  Бедмута,
дальше я сама справлюсь. Оттуда ходят пароходы через Ла-Манш, а там  я  могу
проехать в Париж, где я хочу быть. Да, - умоляюще проговорила она, -  помоги
мне добраться до Бедмутской гавани, так чтобы не знал  ни  дедушка,  ни  мой
муж, а все остальное я сама сделаю.
     - Но можно ли спокойно оставить тебя там одну?
     - Да, да. Я хорошо знаю Бедмут.
     - Хочешь, чтобы я с тобой поехал? Я теперь  богат.  -  Она  молчала.  -
Скажи "да", милая! - она все молчала. - Ну  хорошо,  дай  мне  знать,  когда
захочешь уехать. До декабря мы будем жить на старом месте, потом переберемся
в Кэстербридж. До тех пор я в твоем распоряженье.
     - Я подумаю об этом, - торопливо проговорила она. - Могу ли я по  чести
обратиться к тебе, как к другу, или должна буду соединиться с тобой,  как  с
любовником, - вот что мне еще нужно решить. Если я захочу уехать и соглашусь
воспользоваться твоей помощью, я подам тебе знак как-нибудь вечером ровно  в
восемь часов, и это будет значить, что ты в ту же ночь в  двенадцать  должен
быть наготове с лошадью и двуколкой, чтобы отвезти меня в Бедмут к утреннему
пароходу.
     - Буду смотреть каждый вечер в восемь часов, и никакой знак от меня  не
ускользнет.
     - А теперь прошу тебя - уходи. Если я решусь бежать, нам больше  нельзя
будет встречаться до самого отъезда - разве что я увижу, что не могу  уехать
без тебя. Уходи, я больше не могу. Иди, иди!
     Уайлдив медленно поднялся по ступенькам и спустился в темноту на другой
стороне; и, уходя, он все оглядывался назад, пока вал не заслонил Юстасию  и
она не скрылась из виду.

ГЛАВА VI
        ТОМАЗИН СПОРИТ СО СВОИМ ДВОЮРОДНЫМ БРАТОМ, И ОН ПИШЕТ ПИСЬМО

     Ибрайт в это время был в Блумс-Энде, надеясь, что  Юстасия  вернется  к
нему. Мебель он перевез только накануне, хотя сам уже больше  недели  жил  в
старом доме. Он проводил время в работах по  усадьбе  -  чистил  дорожки  от
листьев,  срезал  сухие  стебли  на  цветочных  грядках,  прибивал  ползучие
растения, потревоженные осенними ветрами. Нельзя сказать, чтобы  он  находил
особое удовольствие в этих  занятиях,  но  они  были  для  него  защитою  от
отчаяния. Кроме того, у него стало религией сохранять  в  идеальном  порядке
все, что перешло к нему из рук матери.
     Работая, он все время был настороже - не появится ли Юстасия. Для  того
чтобы она без ошибки могла узнать, где его найти, он велел прибить к садовой
калитке в Олдерворте доску, на которой белыми буквами было точно обозначено,
куда он выехал. Когда увядший  листок  падал  на  землю,  Клайм  поворачивал
голову, прислушиваясь, не шелест ли это  ее  шагов.  Если  птица  в  поисках
червей ворошила землю и палый лист на цветочных грядках,  ему  мнилось,  что
это рука Юстасии  трогает  щеколду  садовой  калитки;  а  в  сумерки,  когда
странные  тихие  чревовещания  исходили  из  земляных  нор,  полых  стеблей,
скоробившихся сухих листьев и всяких других щелок, в которых ветры,  червяки
и насекомые  могут  распоряжаться  по-своему,  он  воображал,  что  это  все
Юстасия: стоя за оградой, она шепчет ему сл