царем в  серебряных  латах,  который  сопутствовал  ей  и  во  всех
предыдущих фантастических превращениях; забрало на его шлеме  было  опущено.
Извивы танца приводили ее в восторг. Ласковый шепот  касался  ее  слуха,  ей
было сладко, как в раю.
     Внезапно они вдвоем выскользнули из круга танцующих, нырнули в одно  из
маленьких озер, разбросанных на пустоши,  и,  вынырнув  где-то  на  глубине,
очутились в высоком, переливчато сияющем гроте под арками из радуг.
     - Это будет здесь, - сказал голос рядом с ней, и, когда  она,  краснея,
подняла глаза, она увидела, что рыцарь снимает шлем, чтобы ее поцеловать.  В
тот же миг  раздался  оглушительный  треск,  и  фигура  в  серебряных  латах
рассыпалась, как колода карт.
     - Ах, я так и не видела его лица! - вскрикнула она.
     Юстасия  проснулась.  Треск  происходил  оттого,  что  внизу   служанка
распахнула ставни и впустила дневной свет, сейчас уже почти  достигший  всей
силы, какую ему отпускало это скряжливое время года.
     - Ах, я так и не видела его лица! - повторила Юстасия. -  А  ведь  это,
конечно, был мистер Ибрайт!
     Когда она немного успокоилась, ей  стало  ясно,  что  многие  перипетии
этого сна естественным образом возникли из ее собственных дум и мечтаний  за
прошлый день. Но самый сон  от  этого  не  утратил  интереса,  ибо  послужил
отличным топливом для зарождавшегося в ней  огня.  Она  была  сейчас  в  том
переходном состоянии от равнодушия к любви, когда о женщине говорят, что она
"начинает увлекаться". Такой момент бывает в истории всех великих  страстей,
и в то время они еще подвластны даже самой слабой воле.
     Юстасия, столь  пылкая  по  натуре,  была  уже  наполовину  влюблена  в
создание своей фантазии. И этот фантастический характер ее  увлечения,  хотя
не свидетельствовал о высоком интеллекте,  говорил  все  же  о  ее  духовных
силах. Будь у нее чуточку  больше  привычки  владеть  собой,  она  стала  бы
разбираться в своем чувстве и тем ослабила его и в  конце  концов  свела  на
нет; будь в ней чуточку меньше гордости, возможно, она,  жертвуя  девической
скромностью, стала бы  скитаться  вокруг  Блумс-Энда,  пока  не  увидела  бы
Клайма. Но Юстасия не сделала ни того, ни другого. Она поступила, как  самая
примерная девица в ее положении: стала дважды и трижды в день  прогуливаться
по эгдонским холмам и зорко поглядывать кругом, поджидая счастливого случая.
     В первый раз ей не повезло - ее героя нигде не было видно.
     Она пошла вторично и опять была единственным человеческим существом  на
холмах.
     В третий раз был густой туман; она поглядывала по  сторонам,  но  почти
без надежды: если бы даже  он  прошел  в  двадцати  шагах,  она  бы  его  не
заметила.
     В четвертый раз, едва она вышла, полил дождь, и она вернулась.
     В пятый раз она вышла под вечер; погода была прекрасная,  и  она  долго
гуляла, подошла даже к самому склону  долины,  в  которой  лежал  Блумс-Энд.
Внизу в полумиле  расстояния  она  видела  белые  колья  ограды,  но  он  не
показался. Она вернулась домой, совсем упав духом и стыдясь своей  слабости.
И твердо решила больше не искать встречи с парижским гостем.
     Но судьба,  как  известно,  своенравна.  И  едва  Юстасия  приняла  это
решение, как ей подвернулся тот счастливый случай, в котором ей  отказывали,
пока она его искала.

ГЛАВА IV
                       ЮСТАСИЯ ПУСКАЕТСЯ НА АВАНТЮРУ

     Вечером этого последнего дня, двадцать третьего декабря,  Юстасия  была
дома одна. Предыдущий час она провела в большой  горести,  оплакивая  только
что дошедший до нее слух, что Клайм Ибрайт недолго прогостит у матери  и  на
будущей неделе уедет. "Ну конечно, - говорила она себе, - человек  привык  к
веселью столичного города, у него там большое дело на руках, так  станет  ли
он надолго задерживаться в нашей глухомани?" Возможность за  такой  короткий
срок повидаться лицом к лицу с обладателем столь  взволновавшего  ее  голоса
была маловероятной, разве что она стала бы,  как  малиновка,  кружить  возле
дома его матери, что было бы и трудно и неприлично.
     В таких случаях провинциальные девушки и парни прибегают к  испытанному
средству - посещению церкви. В обыкновенной деревне  или  маленьком  городке
всегда можно  рассчитывать,  что  либо  в  первый  день  рождества,  либо  в
ближайшее воскресенье любой местный уроженец, приехавший домой на  праздники
иле утративший еще, по старости или от скуки, желания и людей посмотреть,  и
себя показать, непременно появится  где-нибудь  на  церковной  скамье,  сияя
надеждой, смущеньем и новеньким  костюмом.  Так  что  собрание  молящихся  в
рождественское утро представляет собой нечто вроде паноптикума мадам Тюссо -
коллекцию  всех  знаменитостей,  родившихся   по   соседству.   Сюда   может
прокрасться  покинутая  любовница  и  тайком  высмотреть,   какие   перемены
произошли за год разлуки в забывшем ее возлюбленном; и  украдкой  бросая  на
него  взгляды  поверх  молитвенника,  мечтать,  что  былая  верность   вновь
возродится в нем, когда новизна успеет ему надоесть. И сравнительно недавняя
местная жительница, вроде Юстасии, может прийти сюда и вдосталь разглядывать
сына земли, покинувшего родные края до ее появления на сцене, и  соображать,
стоит ли завязать дружбу с его родителями, чтобы побольше  узнать  о  нем  к
следующему его приезду.
     Но эти любовные хитрости были неосуществимы на Эгдоне. Здесь люди  жили
так разбросанно, что хотя и считались  прихожанами  местной  церкви,  но,  в
сущности, не принадлежали ни к одному приходу. Да и те,  что  наезжали  сюда
провести праздник со своими близкими, раз добравшись до этих одиноких жилищ,
так уж и оставались там до самого отъезда, посиживая с друзьями  у  очага  и
попивая мед и другие подкрепительные напитки. Всюду кругом был дождь,  снег,
гололед, слякоть, - не было охоты тащиться за две-три мили в церковь и потом
сидеть с мокрыми ногами, и в грязи от головы до пят рядом с другими, которые
тоже были в какой-то мере соседями, но жили неподалеку от церкви и приходили
туда чистенькие и сухие. Юстасия понимала, что вряд ли Клайм Ибрайт хоть раз
выберется в церковь за немногие дни своего  отпуска,  и  было  бы  напрасной
тратой сил гнать лошадь  и  кабриолет  по  отвратительной  зимней  дороге  в
надежде его увидеть.
     Уже сгущались сумерки, и Юстасия сидела у огня в  столовой  или  холле,
как, может быть, правильнее было бы ее назвать; в это время года они  обычно
сиживали здесь, а не в гостиной, так как тут был огромный камин,  в  котором
можно было жечь торф, а капитан предпочитал зимой именно этот  вид  топлива.
Из  всех  предметов  в  комнате  видимы  были  только  те,  что  стояли   на
подоконнике, вырисовываясь на тусклом небе; это были: посередине - старинные
песочные часы, а по бокам - две древние британские урны, откопанные в  одном
из соседних курганов и служившие цветочными горшками  для  двух  кактусов  с
острыми, как бритва, листьями. В наружную дверь постучали. Служанки не  было
дома, равно как и дедушки. Пришелец подождал минуту, затем вошел и  постучал
уже в дверь столовой.
     - Кто там? - спросила Юстасия.
     - Простите, капитан Вэй, вы не позволите ли  нам...  Юстасия  встала  и
подошла к дверям.
     - Почему вы так бесцеремонно входите! Надо было подождать.
     - Капитан сказал, чтобы я входил, не спрашиваясь,  -  ответил  приятный
юношеский голос.
     - Ах, так, - сказала Юстасия уже мягче. - А что тебе надо, Чарли?
     - Да вот, не позволит ли ваш дедушка нам сегодня вечером в  семь  часов
собраться у него в сарае - прорепетировать роли?
     - О, значит, в этом году ты тоже участвуешь в святочном представлении?
     - Да, мисс. Прежним-то капитан всегда разрешал...
     - Я знаю. Ну что ж, можете воспользоваться нашим сараем, если хотите, -
лениво согласилась Юстасия.
     Выбор капитанского сарая для репетиции подсказывался прежде всего  тем,
что усадьба капитана находилась почти на  самой  середине  пустоши.  Молодые
парни, составлявшие труппу, жили в разбросанных кругом домишках и  ото  всех
до  Мистовера  было  примерно  одинаковое  расстояние.  Да  и  самый  сарай,
просторный, как амбар, отлично подходил для их целей.
     К  святочным  лицедействам  и  их  участникам  Юстасия   относилась   с
величайшим презрением. Сами исполнители, хотя и не  ставили  свое  искусство
столь низко, однако большого энтузиазма не проявляли.  Традиционное  зрелище
тем и разнится от всякого рода  театральных  "возрождений",  что  во  втором
случае все построено на увлеченности  и  энтузиазме  участников,  тогда  как
традиционное представление разыгрывается бесстрастно, почти механически, так
что невольно задаешься вопросом, зачем же  поддерживать  этот  обычай,  если
выполнять его так поверхностно? Подобно Валааму и другим невольным пророкам,
актеры произносят слова и делают жесты, какие полагаются им по роли, как  бы
под действием внутреннего принуждения, без  участия  собственной  воли.  Это
отсутствие живого звука, пожалуй, и есть тот признак, по которому в наш  век
всяческого  реставраторства  можно  отличить  окаменелый  остаток  подлинной
старины от усердного ей подражания.
     Исполнять должны были хорошо известную "Игру о святом Георгии", и  все,
кто не выступал сам, помогали в постановке, включая и женскую  часть  семьи.
Без помощи сестер и возлюбленных как сшить костюмы? Но, с другой стороны, их
участие имело и свои  неудобства.  Девушек  нельзя  было  заставить  уважать
традицию в оформлении и украшении  рыцарских  доспехов,  и  они  налепливали
бархатные и шелковые петли и банты всюду, где им нравилось. Латный воротник,
кольчужный нагрудник, шлем, кираса, перчатки, рукав -  все  это  их  женский
глаз воспринимал лишь как  некую  поверхность,  на  которой  можно  укрепить
развевающийся пучок ярких лоскутьев.
     Допустим, у Джо, которому предстояло  сражаться  на  стороне  христиан,
есть возлюбленная; у Джима, выступающего на стороне мусульман, тоже  таковая
имеется. И пока готовили костюмы, до подружки Джо доходил слух, что подружка
Джима обшивает атласом подол его  плаща,  в  дополнение  к  шелковым  лентам
забрала - его всегда делали из цветных полосок шириной в полдюйма, которые и
свисали перед  лицом  рыцаря.  Тогда  подружка  Джо  немедленно  принималась
украшать атласными фестонами подол того плаща, который был у нее в руках, и,
кроме того, прилаживала пучок лент к наплечнику. А подружка Джима, известясь
об этом и чтобы не отставать, нашивала банты и  розетки  всюду,  где  только
возможно.
     В результате Храбрый солдат христианской армии ничем  не  отличался  по
снаряжению от Турецкого рыцаря, и, что  еще  хуже,  самого  святого  Георгия
легко было спутать с его смертельным врагом -  Сарацином.  Сами  же  актеры,
хотя втайне и огорчались таким смешением  лиц,  не  смели,  однако,  обижать
столь необходимых им помощниц, и все эти нововведения оставались в силе.
     Был, правда, и предел этому стремлению  к  единообразию.  Знахарь,  или
Доктор, сохранял свой облик  в  неприкосновенности:  темная  одежда,  особой
формы шляпа, бутылка микстуры, повешенная через плечо, - этого уж ни  с  кем
не спутаешь. И то же можно сказать  о  традиционной  фигуре  Рождественского
Деда с его огромной дубинкой; на эту роль избирали пожилого мужчину, который
и сопровождал труппу как ее защитник и покровитель во  время  долгих  ночных
путешествий из одного прихода в другой, а также был ее казначеем.
     Пробило семь часов -  время,  назначенное  для  репетиции  -  и  вскоре
Юстасия услышала голоса в дровяном сарае.  Стремясь  хоть  немного  развеять
угнетавшее ее чувство безотрадности человеческой жизни, она зашла под навес,
примыкавший к сараю; эта  пристройка  служила  складом  овощей,  и  здесь  в
глиняной стене было проделано для голубей небольшое отверстие, через которое
можно было видеть внутренность сарая. Сейчас оттуда  шел  свет,  и  Юстасия,
став на табуретку, заглянула внутрь.
     На выступе степы горели три высокие  свечи  с  фитилями  из  сердцевины
камыша, и при их свете семь или восемь молодых  парией  расхаживали  взад  и
вперед по сараю, декламируя роли  и  путая  друг  друга  в  усилиях  навести
порядок. Хемфри и Сэм, резчики дрока  и  торфа,  присутствовали  в  качестве
зрителей, равно как и Тимоти Фейруэй, который стоял, прислонившись к  степе,
и суфлировал  актерам  по  памяти,  пересыпая  слова  из  роли  критическими
замечаниями и рассказами о тех славных днях, когда он и его сверстники  сами
были членами отборной Эгдонской труппы.
     - Ладно уж, лучше все  равно  не  сделаете,  -  сказал  он  наконец.  -
Конечно, в наше время такую бы игру не приняли.  Гарри,  Сарацину,  надо  бы
больше важности, и Джону незачем орать, так что аж глаза на лоб лезут. Ну, а
в остальном ничего, сойдет. Костюмы-то у вас готовы?
     - К понедельнику поспеют.
     - Значит, в первый раз играть будете вечером в понедельник?
     - Да. У миссис Ибрайт.
     - У миссис Ибрайт? Что это ей  вздумалось?  Немолодая  женщина,  ей  уж
небось и надоесть успело.
     - А она у себя вечеринку устраивает. В честь того,  что  ее  сын  Клайм
после стольких лет на праздники домой приехал.
     - Ах, да ведь и верно же, верно! Гостей созвала, я и  сам  к  ней  иду.
Чуть не забыл, честное слово.
     У Юстасии вытянулось лицо. Так. Вечеринка  будет  у  Ибрайтов,  а  она,
разумеется, в стороне. Она никогда не ходила на эти  местные  сборища,  даже
считала это низким для себя. Но если б ходила, вот был бы случай  повидаться
лицом к лицу с человеком, чье влияние  пронизывало  ее  всю,  словно  летнее
солнечное тепло. Усилить это влияние  значило  бы  вновь  испытать  тревоги,
которых она жаждала; отринуть его навсегда - это,  пожалуй,  помогло  бы  ей
вернуть себе спокойствие; оставить все, как есть, было мученьем.
     В сарае уже собирались уходить, и Юстасия вернулась к своему  креслу  у
огня. Она погрузилась в задумчивость, но не надолго. Через  несколько  минут
Чарли, тот юноша, что просил у нее разрешения воспользоваться сараем, прошел
в кухню, чтобы  повесить  ключ  на  место.  Юстасия  услыхала  его  шаги  и,
растворив дверь в коридор, сказала:
     - Чарли, зайди сюда на минутку.
     Это его удивило. Он вошел,  смущаясь  и  краснея,  ибо,  как  и  многие
другие, не был равнодушен к ее прелестям.
     Она указала ему на стул у камина и сама села с другой  стороны.  По  ее
лицу было видно, что причина, побудившая ее  зазвать  юношу  в  дом,  сейчас
разъяснится.
     - Какую  роль  ты  исполняешь,  Чарли?  Кажется,  Турецкого  рыцаря?  -
спросила красавица, глядя на него поверх дыма, клубившегося над огнем.
     - Да, мисс, Турецкого рыцаря, - робко ответил он.
     - Большая это роль?
     - Порядочная. Этак раз девять надо стихи читать.
     - Можешь ты мне их сейчас прочитать? Я бы хотела послушать.
     Глядя с улыбкой в огонь, юноша начал:

                  Вот я, Рыцарь турецкий, стою пред тобою,
                  В Турции выучен ратному бою, -

     и продолжал читать реплику за репликой вплоть  до  последней  сцены,  в
которой ему должно было пасть от руки святого Георгия.
     Юстасия уже и до того раз или два слышала, как читали эту  роль.  Когда
Чарли кончил, она начала точно теми же словами  и  продекламировала  все  от
начала и до конца без единой запинки или искажения. Это было то же самое, и,
однако, какая разница! В ее декламации была  та  законченность  и  мягкость,
которая так поражает в картинах Рафаэля, когда видишь их после Перуджино, и,
при одинаковости сюжета у обоих художников, более  позднего  мастера  ставит
неизмеримо выше его предшественников.
     У Чарли глаза округлились от удивления.
     - Ну и память же у вас! - сказал он восхищенно. - Я три недели зубрил!
     - Я эти стихи раньше слышала, - скромно заметила она. -  Так  вот  что,
Чарли: хочешь сделать мне приятное?
     - Все, что велите, мисс.
     - Позволь мне один раз сыграть вместо тебя.
     - Ой, мисс! Да как же вы?.. В женском платье?..
     - Я могу достать мужское, -  по  крайней  мере,  все,  что  понадобится
вдобавок к театральному костюму.  Что  я  должна  подарить  тебе,  чтобы  ты
одолжил мне костюм и позволил занять твое место на час или два в понедельник
вечером - и никому никогда и словом не обмолвился о том,  кто  я  и  что  я?
Тебе, конечно, придется объяснить им, что ты не можешь играть в этот вечер и
что кто-то другой - ну, скажем, двоюродный брат  мисс  Вэй  -  будет  играть
вместо тебя. Остальные никогда со мной не разговаривали, так что они меня не
узнают, а если и узнают, мне все равно. Ну так что же тебе  дать,  чтобы  ты
согласился? Полкроны?
     Юноша покачал головой.
     - Шесть шиллингов?
     Он опять покачал головой.
     - Денег мне не  надо,  -  сказал  он,  поглаживая  ладонью  набалдашник
железной подставки для дров.
     - А что же тебе надо, Чарли? - огорченно спросила Юстасия.
     - Помните, мисс, что вы мне запретили  в  прошлый  раз  возле  майского
дерева? - тихо проговорил юноша, не  поднимая  глаз  и  все  еще  поглаживая
набалдашник.
     - Да, - уже с ноткой надменности отвечала Юстасия. - Ты  хотел  держать
меня за руку, когда мы стояли в кругу, так, что ли?
     - Полчаса этого самого, мисс, и я согласен.
     Юстасия пристально поглядела на него. Он был тремя  годамп  моложе  ее,
но, очевидно, из молодых, да ранний.
     - Полчаса чего? - спросила она, хотя и сама уже догадалась.
     - Подержать вашу руку в моей. Она помолчала.
     - А если четверть часа? - сказала она.
     -  Хорошо,  мисс  Юстасия,  только  чтобы  мне  можно  было  потом   ее
поцеловать. Пусть четверть часа. И клянусь, я все  сделаю,  чтобы  вы  могли
занять мое место и никто бы не узнал. Вы не боитесь, что кто-нибудь  вас  по
голосу признает?
     - Это возможно. Но я возьму камешек в рот, будет не так похоже. Хорошо;
когда принесешь костюм, меч и жезл, я позволю тебе  подержать  мою  руку.  А
теперь иди, сейчас ты мне больше не нужен.
     Чарли ушел, и Юстасия  почувствовала,  что  в  ней  снова  пробуждается
интерес к жизни. Было чего ждать, чего добиваться; была надежда его увидеть,
да еще таким заманчиво дерзким способом.
     - Ах, - сказала она себе, - цель, ради которой стоило бы жить, вот чего
мне недостает!
     В манерах Юстасии всегда была медлительность и даже как бы дремотность;
ее страсти таились в глубине и отличались скорее  силой,  чем  живостью.  Но
когда она наконец пробуждалась, она иной раз бывала способна на внезапные  и
стремительные поступки, которые на это краткое время придавали ей сходство с
людьми, порывистыми по натуре.
     К риску быть  узнанной  она  относилась  довольно  равнодушно.  Молодые
парни, исполнители ролей, вряд ли хорошо ее знают.  Насчет  гостей,  которые
соберутся, у нее не было такой уверенности. Но, в конце  концов,  даже  если
узнают, тоже не страшно. Обнаружится самый факт, но не ее тайные побуждения.
Решат, что это мимолетная прихоть девицы, о которой и без того известно, что
она со странностями.  А  что  она  по  глубоким  причинам  сделала  то,  что
естественно делать в шутку, это никому и в голову не придет.
     На другой день, чуть стало смеркаться, она уже караулила  возле  сарая.
Дедушка был дома, и ей нельзя было звать своего сообщника в комнаты.
     Он возник на темном челе пустоши, словно муха на  лице  негра.  Он  нес
узел с вещами и подошел, слегка запыхавшись от быстрой ходьбы.
     - Я принес все, что нужно, - прошептал он, кладя свою ношу на порог.  -
А теперь, мисс Юстасия...
     - ...ты  хочешь  получить  плату.  Она  готова.  Я  от  своих  слов  не
отрекаюсь.
     Она прислонилась к дверному косяку и протянула ему руку.  Он  взял  эту
руку в  свои  с  бесконечной  нежностью  -  так  ребенок  держит  в  ладонях
пойманного воробышка.
     - На ней перчатка!.. - сказал он укоризненно.
     - Ну да, я гуляла, - откликнула