е, насколько оно станет тяжелее.
     Юстасия все-таки начала травить веревку. Когда Клайм  завязывал  конец,
она вдруг вскрикнула:
     - Я не могу ее удержать!
     Клайм подбежал к ней, но задержать веревку ему удалось, только  замотав
ненатянутую часть вокруг стояка; тогда она сильно дернулась и остановилась.
     - Вас не поранило?
     - Есть-таки.
     - Очень?
     - Нет; кажется, нет.
     Она раскрыла ладони. Одна кровоточила, - веревкой содрало кожу. Юстасия
обернула руку носовым платком.
     - Надо было бросить, - сказал Ибрайт. - Почему вы не бросили?
     - Вы сказали - держать... Это уж во второй раз меня сегодня ранят.
     - Ах да, я слышал. Краснею за мой родной Эгдон. И серьезное вам нанесли
повреждение?
     В его голосе было столько  сочувствия,  что  Юстасия  медленно  подняла
рукав и открыла свою круглую белую руку. На гладкой коже горело ярко-красное
пятнышко, словно рубин на паросском мраморе.
     - Вот, - сказала она, тронув пятнышко пальцем.
     - Какой низкий поступок, - сказал Клайм. -  Неужели  капитан  допустит,
чтобы эта женщина осталась безнаказанной?
     - Он как раз сейчас пошел по этому делу. Я не знала, что у  меня  такая
магическая репутация.
     - И вам стало дурно? - сказал Клайм, глядя на крохотную алую ранку, как
будто ему хотелось поцеловать ее и тем излечить.
     - Да, я испугалась. Я так давно не была в церкви. И, наверно, еще долго
не пойду, - может быть, никогда. Я не могу смотреть им в глаза после  этого.
Ведь правда, это страшно унизительно? Я потом хотела умереть. Но теперь  мне
уже все равно.
     - Я приехал сюда, чтобы вымести всю эту паутину, - сказал Ибрайт. -  Не
хотите ли вы мне помочь? Будете учить в старших классах. Мы  можем  принести
здесь много пользы.
     - Что-то не очень хочется. Я не слишком  люблю  своих  ближних.  Иногда
почти ненавижу.
     - Все-таки я думаю, если бы вы  познакомились  с  моим  планом,  вы  бы
заинтересовались. А ненавидеть людей не стоит; уж если что  ненавидеть,  так
то, что их сделало такими.
     - Вы хотите сказать - природу? Я уже ее ненавижу. Но о ваших  планах  я
буду рада послушать в любое время.
     Теперь положение вполне определилось, и оставалось только  попрощаться.
Клайм хорошо это понимал, да и Юстасия сделала какой-то заключительный жест;
все же он смотрел на нее, словно хотел еще что-то сказать. Если бы он не жил
раньше в Париже, возможно, это так и осталось бы несказанным.
     - Мы уже встречались, - проговорил он наконец, глядя на нее, пожалуй, с
большим интересом, чем то было необходимо.
     - Я этого не признаю, - тихо и сдержанно ответила она.
     - Но я могу думать, что хочу.
     - Да.
     - Вы одиноки здесь.
     - Не выношу вереска, кроме как когда он цветет. Для меня Эгдон жестокий
тюремщик.
     - Да что вы! - воскликнул он. - А меня он всегда бодрит и успокаивает и
придает мне силы. Если бы надо было выбирать, где жить, я бы из всех мест на
земле выбрал только эти нагорья.
     - Они интересны для художников, но у меня нет  никаких  способностей  к
рисованию.
     - А вон там, совсем близко, - он бросил камешек в нужном направлении, -
есть очень любопытный друидический камень. Вы часто ходите на него смотреть?
     - Я даже не знала, что тут есть такой камень. Но я знаю, что  в  Париже
есть Бульвары.
     Ибрайт задумчиво глядел в землю.
     - Этим много сказано, - проговорил он.
     - Да. Конечно.
     - Помню, и я когда-то испытывал такую же тоску по городской суете. Пять
лет в большом городе радикально это излечивают.
     - Послал бы мне бог такое лекарство! А теперь, мистер Ибрайт, я  должна
пойти в дом перевязать свою раненую руку.
     Они расстались, и Юстасия исчезла в сгущающихся сумерках. Душа ее  была
полна до краев. Прошлое перестало  существовать,  только  сейчас  начиналась
жизнь. Клайм  же  далеко  не  сразу  разобрался  в  своих  чувствах  и  лишь
значительно позже понял, как на него повлияло это свиданье. А  сейчас,  пока
он шел домой, у него было лишь одно ясное ощущение -  что  его  план  теперь
почему-то представляется ему в  сияющем  ореоле.  Образ  прекрасной  женщины
переплелся с ним.
     Придя домой, он поднялся наверх, в комнату, в  которой  хотел  устроить
себе рабочий кабинет, и весь вечер занимался тем, что распаковывал книги  из
ящика и расставлял их на полках. Из другого ящика он достал лампу и бутыль с
керосином. Он заправил лампу, разложил все нужное на столе и сказал:
     - Ну вот, теперь я готов начать.
     Наутро он встал рано и читал два  часа  до  завтрака  при  свете  своей
лампы; потом читал все утро и весь день до  заката.  Как  раз  когда  солнце
стало садиться, он почувствовал, что глаза у него  устали,  и  откинулся  на
спинку кресла.
     Из окна виден был палисадник перед домом  и  дальше  заросшая  вереском
долина. Последние косые лучи низко стоящего зимнего солнца отбрасывали  тень
от дома на тын, на травянистую кромку пустоши и далеко в глубь  долины,  где
тени трубы и окружающих древесных вершин вытягивались, словно длинные черные
зубья. Просидев весь день над книгами, Клайм решил теперь пройтись по холмам
до наступления темноты и, немедленно выйдя из дому,  зашагал  по  вереску  в
сторону Мистовера.
     Прошло добрых полтора часа, прежде чем он снова появился перед  садовой
калиткой.  Ставни  в  доме  были  заперты,  и  Христиан  Кентл,  весь   день
развозивший в тачке навоз по саду, ушел уже домой. Войдя, Клайм увидел,  что
мать, долго его дожидавшаяся, кончает ужинать.
     - Где ты был, Клайм? - тотчас спросила она. - Почему не сказал мне, что
уходишь в такой час?
     - Я гулял по пустоши.
     - Ты, пожалуй, встретишь Юстасию Вэй, если будешь ходить туда, наверх.
     Клайм помолчал минуту.
     - Да, я ее сегодня встретил, - проговорил он нехотя, как  бы  из  одной
необходимости быть честным.
     - Я так и думала.
     - Это была случайная встреча.
     - Такие встречи всегда случайны.
     - Надеюсь, вы не сердитесь, мама?
     - Не знаю, как тебе сказать. Сержусь? Нет. Но когда  я  вспоминаю,  что
чаще всего служило той помехой, из-за которой способные люди не  оправдывали
возлагавшихся на них надежд, я поневоле тревожусь.
     - Я должен быть благодарен вам, мама, за заботу. Но уверяю вас, в  этом
отношении обо мне нечего беспокоиться.
     - Когда я думаю о тебе и твоих новых фантазиях, - сказала миссис Ибрайт
уже с некоторым жаром, - у меня, конечно, не  может  быть  так  спокойно  на
душе, как было год назад. И мне  кажется  прямо  невероятным,  что  человек,
навидавшийся по-настоящему обаятельных женщин в Париже и других городах, мог
так легко попасть в сети какой-то девчонки из  медвежьего  угла.  Надо  было
тебе выбраться на эту прогулку!
     - Я целый день занимался.
     - Ах да, - добавила миссис Ибрайт более  спокойно,  -  я  тут  как  раз
думала, может, правда, ты сумеешь выдвинуться как учитель  и  хоть  на  этом
поприще сделать карьеру, раз уж твое прежнее тебе ненавистно.
     Ибрайту не хотелось разрушать эту мечту, хотя его собственный план  был
весьма непохож на те, в которых воспитание  юношества  рассматривается  лишь
как средство подняться по  общественной  лестнице.  У  него  не  было  таких
желаний.  Он  достиг  той  стадии  в  жизни  молодого  человека,  когда  ему
становится ясна  неумолимая  жестокость  законов,  управляющих  человеческой
жизнью; честолюбие молчит в такие минуты. Во Франции на этом  этапе  нередко
совершают самоубийство; в Англии  мы  в  таких  случаях  показываем  себя  с
несколько лучшей стороны, а иногда и с гораздо худшей.
     Любовь  между  Клаймом  и  его  матерью  стала  теперь  до   странности
неприметной. О любви можно сказать, что чем  она  крепче,  тем  скрытнее.  В
своей абсолютно неуничтожимой форме она достигает таких глубин,  что  всякое
проявление ее вовне становится уже мучительным. Так было и  с  этими  двумя.
Если бы кто подслушал их разговор, он бы сказал: "Как  они  холодны  друг  с
другом!"
     Взгляды  Клайма  и  его  желание  посвятить  свое  будущее  учительству
произвели впечатление на миссис Ибрайт. Да и как могло быть иначе, когда  он
был частью ее и споры их велись как бы между правой и левой рукой  одного  и
того же тела? Он потерял надежду воздействовать на нее доводами -  и  вдруг,
как полную неожиданость для себя, обнаружил, что может повлиять на нее неким
магнетизмом,  который  настолько  же  выше  слов,   насколько   слова   выше
нечленораздельных выкриков.
     И, как ни странно, теперь он начинал уже чувствовать, что  легче  будет
убедить ее, своего лучшего друга, в  том,  что  сравнительная  бедность,  по
существу, более высокий путь для него,  чем  ему  самому  примириться  с  ее
согласием быть убежденной. Мать была до такой  степени  и  так  самоочевидно
права со всех разумных, практических точек зрения, что он  даже  с  какой-то
болью в сердце осознал, что может ее поколебать.
     Ей была в высшей  степени  свойственна  проницательность,  своего  рода
проникновение в жизнь, тем более удивительное,  что  сама  она  в  жизни  не
участвовала. Известны такие примеры: люди, не имевшие ясного представления о
вещах,  которые  они  критиковали,  имели,  однако,  ясное  представление  о
взаимоотношениях этих вещей. Блеклок, поэт, слепой от рождения,  умел  точно
описывать  видимые  предметы;  профессор  Сандерсон,  тоже   слепец,   читал
превосходные лекции о цвете и объяснял другим теорию явлений,  которые  были
им доступны, а ему нет. В практической жизни такой  одаренностью  отличаются
чаще всего женщины; они могут следить за миром, которого никогда не  видали,
и оценивать силы, о которых только слышали. Мы называем это интуицией.
     Как миссис  Ибрайт  воспринимала  большой  мир?  Как  некое  множество,
тенденции которого можно уловить, но не  его  сущность.  Людские  сообщества
виделись ей как бы с некоторого расстояния; она видела их так, как мы  видим
толпы на полотнах Саллаэрта, Ван-Альслоота и других художников той же школы,
- огромные массы живых существ, которые толкаются, теснятся, делают  зигзаги
и все вместе движутся в определенном направлении, но  чьи  черты  невозможно
различить именно в силу широкого охвата картины.
     Глядя на миссис Ибрайт, не трудно было определить,  что  ее  жизнь,  по
крайней мере, до сих пор, была  богата  не  действием,  но  размышлением.  И
природный нравственный ее склад, и его  искаженность  обстоятельствами  были
словно записаны в ее движениях. Движения ее имели величавость своей основой,
хотя сами  были  далеко  не  величественны;  они  должны  были  бы  выражать
уверенность, но они не были  уверенными.  Как  ее  некогда  упругая  походка
отяжелела с годами, так и ее врожденная сила жизни не смогла достичь полного
расцвета, ущемленная нуждой.
     Следующее легкое прикосновение пальцев, незаметно вылепливавших  судьбу
Клайма, произошло несколько дней спустя. На пустоши раскопали курган; Ибрайт
при этом присутствовал, и его рабочая комната  в  тот  день  пустовала.  Под
вечер вернулся Христиан, ходивший по делу в ту же сторону, и  миссис  Ибрайт
стала его расспрашивать.
     - Вырыли ямину, миссис Ибрайт, и нашли пропасть  этих  штуковин,  вроде
опрокинутых цветочных горшков. А в середке в них мертвячьи кости.  И  многие
брали эти горшки и уносили к себе; ну, а я ни в жизнь не стал бы спать  там,
где они стоят; мертвецы-то, бывает, приходят и требуют  свое  назад.  Мистер
Ибрайт тоже взял один такой горшочек  с  костями,  домой  хотел  отнести,  -
настоящие человечьи кости! - да, видно, не суждено  ему  было,  передумал  в
конце концов, да все и отдал, и горшок и кости. И слава богу, миссис Ибрайт,
так-то вам поспокойнее будет, а то ведь страх какой, мертвечина в доме, а  у
вас тут еще и ветер ночью как-то воет не по-хорошему.
     - Все отдал?
     - Да. Подарил мисс Вэй. У нее, видать, пристрастье какое-то, людоедское
прямо, ко всей этой кладбищенской посуде.
     - Мисс Вэй тоже там была?
     - Да, кажись, и она была.
     Когда вскоре после этого Клайм пришел домой, мать сказала ему  каким-то
необычным тоном:
     - Ты взял урну для меня, а отдал другой.
     Клайм ничего не ответил - слишком отчетливое  чувство,  прозвучавшее  в
этих словах, не допускало ответа.

     Одна за другой  проходили  первые  недели  нового  года.  Ибрайт  много
занимался дома, но также и много  гулял,  всякий  раз  беря  направление  на
какую-нибудь точку в линии, соединяющей Мистовер и Дождевой курган.
     Пришел наконец март месяц, и всюду  на  пустоши  стали  заметны  первые
слабые признаки пробуждения от  зимнего  сна.  Пробуждение  это  совершалось
медленно и  незаметно,  словно  бы  подкрадывалось  по-кошачьи.  Пруд  возле
капитанской усадьбы оставался немым и мертвым для тех,  кто,  придя  на  его
берег, двигался или производил шум; но стоило постоять там тихо и молча, и в
воде замечалось большое оживление. Робкий животный мир возвращался на лето к
жизни. Крошечные головастики и тритоны уже начали пускать пузырьки и  быстро
носиться под водой; жабы издавали звуки,  похожие  на  попискиванье  недавно
вылупившихся утят, и по двое и по трое выползали на берег; а над  головой  в
гаснущем свете дня то и дело пролетали шмели, и гуденье их  то  усиливалось,
то ослабевало, как удары в гонг.
     В один из таких вечеров Ибрайт спускался в долину  БлумсЭнда,  простояв
перед тем вместе с одной особой возле этого самого пруда достаточно  тихо  и
достаточно долго  для  того,  чтобы  расслышать  все  это  мелкое  шевеленье
воскресающей природы; однако он его не слышал. Спускаясь  с  холма,  он  шел
быстро, упругой поступью. Перед домом матери остановился и  перевел  дух.  В
свете, падавшем из окна, видно было, что  лицо  его  раскраснелось  и  глаза
сияют. Но одного нельзя было увидеть, - того, что он ощущал у себя на губах,
словно положенную на них печать. И это ощущение было так реально, что он  не
решался войти в дом, - ему казалось, что мать тотчас спросит:  "Что  это  за
красное пятно так ярко горит у тебя на губах?"
     Но вскоре он все-таки вошел.  Чай  был  готов,  и  Клайм  сел  за  стол
напротив матери. Мать только скупо проронила несколько слов,  а  ему  самому
что-то недавно происшедшее на холме и  слова,  при  этом  произнесенные,  не
давали начать ничего не значащую болтовню. В молчанье матери, пожалуй,  даже
таилась угроза, но его это, по-видимому, не трогало. Он знал, почему она так
скупа  на  слова,  но  не  мог  устранить  причину  ее  недовольства.  Такое
молчаливое сидение за столом  в  последнее  время  стало  входить  у  них  в
привычку. Наконец Ибрайт заговорил: он  сделал  попытку  копнуть  под  самый
корень.
     - Вот уже пять дней, - сказал он, - как мы так вот сидим за  трапезами,
почти не раскрывая рта. Какой в этом толк, мама?
     - Никакого, - ответила она удрученно. - Но причина для  этого  есть,  и
очень серьезная.
     - Ее не станет, когда вы все узнаете. Я давно хотел поговорить с вами и
рад, что  время  наконец  пришло.  Причина,  конечно,  в  Юстасии  Вэй.  Да,
признаюсь, я только что виделся с ней и до того еще много раз.
     -- Да, я понимаю, что все это  значит.  И  это  меня  очень  беспокоит,
Клайм. Ты губишь себя, и все из-за нее. Не будь этой женщины, ты не стал  бы
затевать всю эту историю с учительством.
     Клайм в упор посмотрел на мать.
     - Вы сами знаете, что это не так.
     - Да, да, я знаю, у тебя были такие намерения еще  раньше,  чем  ты  ее
увидел, но они так  бы  и  остались  только  намерениями.  Об  этом  приятно
разговаривать, осуществлять смешно. Я была уверена, что  через  месяц-другой
ты увидел бы всю нелепость такого самопожертвования и сейчас уже  был  бы  в
Париже на какой-нибудь должности.  Я  могу  понять  твои  возражения  против
ювелирного дела, - может, и правда оно не подходит для такого человека,  как
ты, даже если бы и могло сделать тебя миллионером. Но теперь, когда я  вижу,
как ты ошибаешься в этой девушке,  я  уж  не  знаю,  можешь  ли  ты  хоть  о
чем-нибудь судить здраво.
     - Как я ошибаюсь в ней?
     - Она ленива и вечно всем недовольна. Но дело не только в  этом.  Пусть
даже она само  совершенство,  чего,  конечно,  нет,  но  зачем  тебе  сейчас
понадобилось себя связывать?
     - Есть практические соображения, - начал Клайм  и  остановился,  словно
вдруг ощутив на себе тяжесть всех веских доводов, которые можно было на него
обрушить. - Если я открою школу, образованная жена будет для меня неоценимой
помощницей.
     - Да ты что, в самом деле думаешь на ней жениться?..
     - Ну, так твердо говорить об этом еще преждевременно. Но посудите сами,
какую выгоду это может мне принести. Она...
     - Ты только не думай, что у нее есть  деньги.  Гроша  ломаного  нет  за
душой.
     - Она прекрасно воспитана, из нее выйдет отличная заведующая хозяйством
в закрытой школе. Скажу вам откровенно, я несколько изменил  свои  планы  из
уважения к вам; думаю, вы будете довольны. Я больше не  держусь  за  прежнее
свое намерение - из собственных уст преподавать начатки знания людям  самого
бедного круга. Я могу добиться большего. Могу открыть хорошую частную  школу
для сыновей фермеров и, не отрываясь от занятий,  выдержать  экзамены.  Этим
способом и с помощью такой жены, как она...
     - О, Клайм!
     - Я надеюсь со временем оказаться во главе одной из лучших школ  нашего
графства.
     Ибрайт произнес слово "она"  с  таким  жаром,  который  в  разговоре  с
матерью был до нелепости нескромным. Едва ли хоть одно материнское сердце по
сю сторону четырех морей могло бы  спокойно  принять  такое  несвоевременное
проявление чувств к другой женщине, только еще вступающей в жизнь сына.
     - Ты ослеплен, Клайм, - сказала она с горячностью. - Недобрый  это  был
день, когда она впервые попалась тебе на глаза.  И  весь  твой  план  -  это
только  воздушный  замок,  который  ты  нарочно  строишь,  чтобы   оправдать
охватившее тебя безумие и успокоить совесть, все-таки встревоженную  нелепым
положением, в которое ты себя поставил.
     - Мама, это неправда, - твердо ответил он.
     - И ты можешь утверждать, что я вот сижу  и  говорю  тебе  ложь,  когда
единственное, чего я хочу, это спасти тебя от горя? Стыдись,  Клайм!  И  все
из-за этой женщины - этой потаскушки!
     Клайм покраснел до корней волос и  встал.  Он  положил  руку  на  плечо
матери и произнес голосом, который странно колебался на грани между  мольбой
и приказанием:
     - Я не хочу это слышать. Иначе я могу ответить  вам  так,  что  мы  оба
потом пожалеем.
     Его мать раскрыла губы, собираясь изложить еще какую-то гневную истину,
но, глянув ему в лицо, увидела там что-то, что заставило ее проглотить  свои
слова. Клайм прошелся раз-другой по комнате, потом внезапно вышел  из  дому.
Вернулся он только в одиннадцать часов, хотя не  выходил  за  пределы  сада.
Мать уже легла. На столе горела лампа и стоял ужин. Не прикоснувшись к  еде,
Клайм запер на болты все двери и ушел к себе наверх.

ГЛАВА IV
                      ОДИН ЧАС БЛАЖЕНСТВА И СТО ПЕЧАЛИ

     На другой день в Блумс-Энде царил мрак. Ибрайт все время сидел  у  себя
наверху над книгами, но результат его трудов был ничтожно мал. Решив, что  в
его поведении с матерью не должно быть ничего похожего на  враждебность,  он
несколько раз заговаривал с ней о каких-нибудь домашних делах и  не  обращал
внимания  на   краткость   ее   ответов.   Поддерживая   ту   же   видимость
непринужденного разговора, он сказал ей под вечер около семи часов:
     - Сегодня будет затмение луны. Пойду погляжу.
     И, надев куртку, вышел.
     Луна стояла низко, и от дома ее не было видно; Клайм поднялся по склону
долины, пока лунный свет не озарил его всего. Но и тут он не остановился,  а
продолжал идти по направлению к Дождевому кургану.
     Через полчаса он стоял на его вершине. Небо было чисто из края в  край,
и луна заливала светом всю