мя
оставался под водой, - Уайлдив.
     - Надо еще искать, - сказал Венн. - Там где-то женщина. Достаньте шест.
     Один из мужчин пошел на мостик и оторвал перила. Затем  охряник  и  оба
его помощника вошли в воду, как и раньше, с  нижнего  края  и,  соединенными
усилиями продвигаясь вперед, стали обшаривать дно от края и  туда,  где  оно
постепенно  понижалось  к  срединной  глуби.  Венн   не   ошибся   в   своем
предположении, что всякое затонувшее тело  будет  рано  или  поздно  снесено
сюда, ибо не прошли они еще и половины расстояния до середины, как  шест  во
что-то уперся.
     - Тащите на себя, - сказал Венн, и они  стали  подгребать  это  шестом,
пока оно не очутилось почти у их ног.
     Венн исчез под водой, затем вынырнул с охапкой мокрой ткани, облекавшей
холодное тело женщины; это было все, что оставалось от несчастной Юстасии.
     Когда они выбрались на берег, там уже стояла подавленная горем Томазин,
склоняясь над теми двумя, что были положены здесь раньше. Подвели  лошадь  и
двуколку к самому близкому месту на дороге, и  понадобилось  лишь  несколько
минут, чтобы погрузить всех троих. Венн вел лошадь под уздцы,  другой  рукой
поддерживая Томазин,  оба  его  помощника  шли  сзади;  так  они  прибыли  в
гостиницу.
     Служанка, которую  разбудила  Томазин,  успела  уже  наспех  одеться  и
растопить камин; другой служанке предоставили мирно храпеть в  задней  части
дома. Юстасию, Клайма и Уайлдива внесли в дом и положили на ковер, ногами  к
огню; тотчас пустили в ход все средства оживления, какие могли вспомнить,  а
конюха послали за доктором. Но казалось, ни в одном  из  этих  трех  тел  не
оставалось даже самого слабого дыханья жизни. В это время Томазин, в которой
оцепенение  горя  сменилось  неистовой  деятельностью,  поднесла  флакон   с
нюхательной солью к носу Клайма, уже тщетно испытав  это  средство  на  двух
других. Он вздохнул.
     - Клайм жив! - закричала она.
     Через несколько минут дыханье его стало отчетливым, а Томазин  снова  и
снова пыталась тем же способом  привести  в  чувство  мужа,  но  Уайлдив  не
подавал признаков жизни. Были все основания думать, что и, он и Юстасия были
уже за пределами досягаемости для возбуждающих ароматов. Все же и  над  ними
неустанно трудились, пока не прибыл доктор,  а  затем  их  всех,  одного  за
другим, перенесли наверх и уложили в согретые постели.
     Венн вскоре почувствовал, что дальнейшие заботы с него сняты, и потел к
выходу; ему еще и сейчас трудно было полностью осознать странную катастрофу,
грянувшую лад семьей, в судьбах которой  он  принимал  такое  участие.  Силы
Томазин, конечно, будут сломлены таким внезапным  и  сокрушительным  ударом.
Ведь нет уже в живых твердой и рассудительной миссис Ибрайт, которая помогла
бы кроткой девушке пройти сквозь это испытание; и как ни расценивать, трезво
рассуждая, потерю такого супруга, как Уайлдив, не подлежит сомнению,  что  в
настоящую минуту бедняжка потрясена и повергнута в отчаяние. А так  как  сам
он не имел никаких особых прав идти к ней  и  ее  утешать,  то  и  не  видел
основания еще чего-то дожидаться в доме, где  он  присутствовал  только  как
чужой.
     Снова он пересек пустошь и вернулся к своему фургону.  Угли  в  печурке
еще тлели, и все было так,  как  он  оставил.  Только  теперь  Венн  обратил
внимание на свою одежду, до того напитавшуюся водой, что она стала  тяжелой,
как свинец. Он снял ее, развесил перед огнем и лег в постель. Но  какой  мог
быть сон,  когда  ему  все  время  представлялись  яркие  картины  смятения,
царящего сейчас в доме, только что им покинутом; и, осуждая себя за то,  что
решился уйти, он встал, надел другое платье и снова  поспешил  в  гостиницу.
Дождь еще лил, когда он вошел в кухню. В очаге пылал огонь и возле суетились
две женщины, одна из них - Олли Дауден.
     - Ну как там сейчас? - шепотом спросил Венн.
     - Мистеру Ибрайту лучше, но миссис Ибрайт  и  мистер  Уайлдив,  похоже,
отдали богу душу. Доктор говорит, с ними все было кончено еще раньше, чем их
вытащили из воды.
     - Да, мне тоже так показалось, когда я их тащил. А как миссис Уайлдив?
     - Да так, ничего. Очень-то хорошего ведь и ожидать нельзя. Доктор и  ее
велел уложить в постель; она сама-то промокла  не  хуже  тех,  что  в  речке
побывали. Да и ты, охряник, что-то не больно сух.
     - Ну, это пустяки. Я уже переоделся. Это от дождя, пока я шел.
     - Иди сюда, к огню. Хозяйка сказала, чтобы тебе все  давать,  что  тебе
понадобится. И очень сокрушалась, когда узнала, что ты ушел.
     Венн подвинулся ближе к камину и стал рассеянно смотреть в  огонь.  Пар
поднимался от его башмаков и вместе с дымом исчезал в глубине камина,  а  он
думал о тех, что лежали наверху. Двое мертвых, один  едва  ускользнувший  из
когтей смерти и еще одна - больная и осиротевшая. В последний раз он сидел у
этого камина, когда разыгрывали лотерею; Уайлдив был  тогда  жив  и  здоров,
Томазин с улыбкой хлопотала в соседней комнате. Ибрайт и Юстасия только  что
поженились, и миссис Ибрайт жила в Блумс-Энде.  В  то  время  казалось,  что
благополучие их прочно, еще лет на  двадцать  хватит.  Однако  из  всех  них
только у него одного положение существенно не изменилось.
     Пока он так размышлял, на лестнице послышались шага, Это была нянька; в
руке она держала скатанную кучу мокрой бумаги. Она была так поглощена  своим
занятием, что вряд ли даже увидела Венна. Из буфета  она  достала  несколько
бечевок и натянула их поперек камина, привязывая кончик каждой  к  подставке
для  дров,  которую  предварительно  выдвинула  вперед;   потом   расправила
скатанные бумажки и начала прикалывать их одну за  другой  к  веревочкам,  в
точности как белье для просушки.
     - Что это за бумажки? - спросил Венн.
     - Банкноты покойного хозяина, - отвечала она. - Нашли у него в кармане,
когда раздевали.
     - Значит, он нескоро думал вернуться? - сказал Венн.
     - Этого мы никогда не узнаем, - сказала она.
     Венну не хотелось уходить, ибо все,  что  было  ему  дорого  на  земле,
находилось под этой крышей. А так как никто в доме в эту ночь не спал, кроме
двух уснувших навеки, то не было и причины ему  не  оставаться.  Поэтому  он
уселся на своем любимом месте -  в  каминной  нише,  и  стал  смотреть,  как
поднимается пар от двойного ряда подвешенных на веревочках банкнот и как они
качаются взад и вперед в токе воздуха. Мало-помалу из мокрых  и  мягких  они
стали сухими и хрустящими. Тогда снова пришла нянька, отколола их и,  сложив
все вместе, унесла наверх. Потом с лестницы сошел доктор с  видом  человека,
который больше ничего сделать не может;  натягивая  перчатки,  он  вышел  из
дому, и стук копыт его лошади вскоре затих вдали на дороге.
     В четыре часа тихо постучали в дверь. Это был Чарли,  которого  капитан
Вэй послал узнать, не слышно ли чего  о  Юстасии.  Впустившая  его  служанка
молча посмотрела ему в лицо, как будто не знала, что отвечать, потом, махнув
рукой в сторону каминной ниши, проговорила, обращаясь к Венну:
     - Пожалуйста, скажите вы ему.
     Венн сказал. Единственным ответом Чарли был слабый, невнятный звук.  Он
стоял совсем тихо. Потом сказал срывающимся голосом:
     - Я хотел бы еще раз увидать ее.
     - Это, я думаю, можно, - печально  ответил  Венн.  -  Но  сейчас  тебе,
пожалуй, надо бы скорей пойти сказать капитану Вэю.
     - Да, да, хорошо. Только я очень бы хотел еще разок увидать ее.
     - И увидишь, - произнес за  их  спиной  глухой  голос.  Вздрогнув,  они
обернулись и увидали тощую, бледную, почти призрачную фигуру,  закутанную  в
одеяло, нечто подобное Лазарю, восставшему из гроба.
     Это был Ибрайт. Ни Венн, ни Чарли ничего не сказали, и Клайм продолжал:
     - Ты увидишь ее. Будет еще время сказать капитану, когда рассветет.  Вы
тоже, Диггори, наверно, хотели бы ее видеть? Она сейчас очень красива.
     Венн выразил согласие тел, что молча поднялся на ноги, я вместе с Чарли
они прошли следом за Ибрайтом к лестнице, где Венн  снял  башмаки,  и  Чарли
сделал то же. Затем они поднялись на лестничную площадку; там горела  свеча;
Клайм взял ее и провел их в соседнюю комнату. Здесь он подошел к  кровати  и
откинул простыню.
     Они стояли молча, глядя на Юстасию, которая на смертном ложе  затмевала
все свои прежние облики. Было бы неправильно назвать ее  лицо  бледным,  это
значило бы опустить то особенное, что сейчас проявлялось в нем и было  белее
белизны; казалось, это лицо светится. Тонко вырезанные губы таили в  уголках
мягкую усмешку,  как  будто  чувство  собственного  достоинства  только  что
побудило ее умолкнуть. Вечная неподвижность сковала их  в  миг  перехода  от
страсти к примирению. Темные ее  волосы  лежали  свободнее,  чем  когда-либо
доводилось видеть тем, кто сейчас на нее смотрел, и  окружали  ее  лоб,  как
лесная чаща.  Величавость,  которая  раньше  казалась  даже  чрезмерной  для
обитательницы сельского жилища, теперь наконец обрела  гармонирующий  с  ней
фон.
     Все молчали; потом Клайм закрыл ее и отвернулся.
     - Теперь пойдем сюда, - сказал он.
     Они зашли в альков, где на кровати  поменьше  лежал  другой  усопший  -
Уайлдив. В его лице не было такого покоя, как у Юстасии, но и его осеняла та
же светлота юности, и теперь бы всякий, глядя на него,  согласился,  что  он
был рожден для более высокой доли. Единственным, на  чем  отпечатлелась  его
недавняя борьба за жизнь, были кончики его пальцев - истертые и израненные в
предсмертных попытках за что-нибудь уцепиться на каменных стенах водоема.
     Ибрайт был так спокоен, он так скупо ронял слова, что Венну показалось,
будто он смирился духом. Только когда они вышли из комнаты и остановились на
площадке, проявилось его истинное душевное состояние. Он сказал со  странной
улыбкой, качнув головой в сторону комнаты, где лежала Юстасия:
     - Это уже вторую женщину я убил в нынешнем году.  Я  многим  виноват  в
смерти моей матери - и я главная причина смерти моей жены.
     - Как? - спросил Венн.
     - Я наговорил ей жестоких слов, и она ушла из дому. А я  не  позвал  ее
назад, пока не стало слишком поздно. Это мне надо было  утопиться.  Было  бы
милосердием к живым, если бы река меня поглотила, а ее вынесла на берег.  Но
я не могу умереть. Те, кому надо бы жить, лежат мертвые. А я вот - живу!
     - Нельзя же так взваливать на себя все преступления, - сказал  Венн.  -
Этак можно сказать, что родители повинны в убийстве, которое  совершил  сын,
потому что без них его бы не было на свете.
     - Да, Венн, это верно, но вы не знаете всех обстоятельств. Если бы богу
было угодно уничтожить меня, это для всех было бы лучше. Но я уже привыкаю к
ужасу своего существования. Говорят, приходит время, когда человек  начинает
смеяться над несчастьем от долгой к  нему  привычки.  Для  меня  это  время,
наверно, скоро настанет!
     - Цель у вас всегда была хорошая, - сказал Венн. - Зачем же вы говорите
такие страшные речи?
     - Не страшные, нет. Только безнадежные. И больше  всего  я  печалюсь  о
том, что ни человек, ни закон не могут покарать меня за то, что я сделал.


КНИГА ШЕСТАЯ
                              ЧТО БЫЛО ДАЛЬШЕ

ГЛАВА I
                         НЕИЗБЕЖНОЕ ДВИЖЕНИЕ ВПЕРЕД

     Историю гибели Юстасии и  Уайлдива  долго  еще  рассказывали  по  всему
Эгдону и даже далеко за его пределами. Все, что было известно об  их  любви,
преувеличивалось, искажалось, приукрашалось и  переиначивалось,  так  что  в
конце концов действительность имела уже мало сходства  со  своей  подделкой,
творимой  окрестными  языками.  Но  в  общем  внезапная  смерть  не  уронила
достоинства ни мужчины, ни женщины. Судьба милостиво поступила с ними, одним
взмахом оборвав их заблудшие жизни, вместо того чтобы, как это чаще  бывает,
позволить каждой медленно затухать в тусклой скудости  сквозь  долгие  годы,
приносящие только морщины, заброшенность, разрушение.
     Те, кого эти события ближе  всего  касались,  восприняли  их  несколько
иначе. Посторонний человек мог бы во всем  происшедшем  увидеть  просто  еще
одни случай, о  каких  он  слыхал  и  раньше,  но  когда  удар  обрушивается
непосредственно на вас, никакое предшествующее знание не служит подготовкой.
Самая внезапность утраты вначале как-то приглушила чувства Томазин, но затем
- и, казалось бы, вопреки логике - сознание, что потерянный супруг далеко не
был образцом добродетели, нисколько не уменьшило  ее  скорбь  по  нем.  Даже
наоборот, это обстоятельство словно бы украшало умершего мужа в  глазах  его
юной жены, как бы служило облаком, необходимым для радуги.
     Но страх  перед  неизвестностью  прошел.  Кончились  смутные  опасения,
терзавшие ее, когда она думала, что может оказаться в роли  покинутой  жены.
Тогда грозящая беда могла быть  лишь  предметом  глухих  трепетных  догадок,
теперь это было нечто постигаемое рассудком, ограниченное зло. Да и  главное
содержание ее жизни - малютка Юстасия - была при ней. В  горе  Томазин  было
смирение, в ее отношении к миру не было вызова,  а  когда  так  бывает,  это
знак, что потрясенная душа склонна утихнуть.
     Если бы  нынешнюю  печаль  Томазин  и  дремотное  спокойствие  Юстасии,
облекавшее ее при жизни, можно было измерить какой-то единой  мерой,  весьма
вероятно, что показания бы сошлись. Но прежняя яркость Томазин превращала  в
тень то, что в более сумрачном окружении само было бы светом.
     Пришла весна и успокоила ее: пришло  лето  и  умиротворило  ее;  пришла
осень - и она снова стала понемногу радоваться жизни, так как  ее  маленькая
дочь росла здоровенькой и веселой и с  каждым  днем  крепла  умом  и  телом.
Внешние обстоятельства тоже благоприятствовали  Томазин.  Уайлдив  умер  без
завещания, и она с дочкой были единственной его родней. Когда было назначено
управление  имуществом,  уплачены  все  долги  и  наследство   после   дяди,
причитавшееся Уайлдиву, официально закреплено за его вдовой, оказалось,  что
сумма, которую надлежало поместить в  банк  для  пользования  Томазин  и  ее
маленькой дочери, составляет чуть поменьше десяти тысяч фунтов.
     Где же ей теперь жить? Ответ  напрашивался  сам  собой:  в  Блумс-Энде.
Правда, старые комнаты были немногим выше, чем межпалубное  пространство  на
фрегате, и для того, чтобы поместить новые  стоячие  часы,  которые  Томазин
перевезла из гостиницы, пришлось в одном месте  понизить  пол  и  с  футляра
часов снять венчавшие его красивые  бронзовые  шары,  но  зато  комнат  было
достаточно, да и самый дом был ей мил  по  воспоминаниям  детства.  Клайм  с
радостью отдал почти весь дом в ее распоряжение,  оставив  себе  только  две
комнаты на верху задней лестницы, и там он жил теперь,  совсем  отдельно  от
Томазин и ее трех служанок, которых она наняла, так  как  была  теперь  сама
хозяйка  своим  деньгам  и  могла  позволить  себе  такую  роскошь,  -   жил
потихоньку, занятый  какими-то  своими  делами,  предаваясь  каким-то  своим
мыслям.
     Тяжелые переживания  этого  года  несколько  изменили  его  внешне,  но
главная перемена была внутри. Можно сказать, что душа его была в морщинах. У
него не было врагов, и никто его не упрекал; тем горше он упрекал сам себя.
     Иногда он думал, что судьба была к нему несправедлива, и даже  говорил,
что  перед  каждым  рождающимся  на  свет  встает  неразрешимая  задача,   и
по-настоящему людям следовало бы думать не о том, как  пройти  по  жизни  со
славой, а о том, как уйти из нее  без  позора.  Но  на  том,  с  какой  злой
насмешкой, как безжалостно его душа и души его близких были пронзены  словно
ножами, он все же не останавливался мыслью  слишком  долго.  Так  бывает  со
всеми, кроме самых непреклонных. В  своих  великодушных  попытках  построить
гипотезу, которая не унижала  бы  Первопричину,  люди  никогда  не  решались
допустить, что моральный уровень правящей миром силы может быть ниже, чем их
собственный; и даже когда они сидели и плакали на роках Вавилонских, они уже
подыскивали оправдания для того гнета, который вызывал их слезы.
     Таким образом, хотя утешительные  слова,  которые  ему  говорили,  были
бессильны,  предоставленный  сам  себе,  он  в  каком-то  другом,  им  самим
избранном направлении, находил подобие  душевного  мира.  Для  человека  его
скромных привычек дом и унаследованные от матери сто двадцать фунтов  в  год
полностью обеспечивали все его материальные нужды. Ибо  достаток  измеряется
не тем, сколько человек получает, а соотношением между получением и тратой.
     Он часто бродил один по пустоши, и  бывало,  что  прошлое  хватало  его
своей призрачной рукой и заставляло прислушиваться к своим рассказам.  Тогда
его воображение вновь населяло  пустошь  ее  древними  обитателями:  забытые
кельтские племена ходили вокруг него по своим тропам, он как будто жил среди
них,  заглядывал  им  в  лица,  видел,  как  они  стояли   возле   курганов,
разбросанных кое-где на пустоши и посейчас еще нетронутых и круглых,  как  в
те дни, когда они только что были возведены. Те  из  раскрашенных  варваров,
которые избрали пригодные для обработки земли,  по  сравнению  с  теми,  что
оставили свой  след  здесь,  были  как  писатели,  писавшие  на  бумаге,  по
сравнению с теми, что писали на пергаменте. Их летопись  давно  была  стерта
плугом, тогда как создания этих стоят до сих пор.  Однако  все  они  жили  и
умерли, не подозревая о различной судьбе своих трудов. Это напоминало Клайму
о том, какие непредвиденные факторы участвуют в создании бессмертия.
     Снова пришла зима и с нею ветры, морозы, ручные малиновки и  сверкающие
звезды. В прошлом году Томазин почти не замечала смены времен  года,  теперь
сердце ее было открыто для всех внешних влияний. Жизнь этой милой сестры, ее
ребенка и ее служанок  доходила  до  Клайма  только  в  виде  звуков  сквозь
деревянную переборку, когда он сидел у себя в комнатах и работал - теперь он
уже мог читать книги с наиболее крупным шрифтом, - но его  слух  вскоре  так
привык к этим легким шумам, что он  как  будто  сам  видел  то,  о  чем  они
говорили. Слабое постукивание с темпом два в секунду означало,  что  Томазин
качает колыбель; чуть слышное дремотное гуденье что она  убаюкивает  ребенка
песенкой; хруст песка, словно между двумя жерновами, вызывал представление о
тяжелых башмаках Хемфри, Фейруэя  или  Сэма,  ступающих  по  каменному  полу
кухни; легкий юношеский шаг и веселый напев фальцетом  говорил  о  посещении
дедушки Кентла, а внезапный перерыв в его звукоизлияниях - о том,  что  губы
его в этот момент приложились к  краю  кружки  с  домашним  пивом;  суета  и
хлопанье  дверей  означали  отбытие  на  рынок,  ибо  Томазин,  несмотря  на
появившиеся у нее аристократические замашки,  была  до  комизма  экономна  в
расходах и старалась выгадать каждый пенс, чтобы  сберечь  лишний  фунт  для
своей малютки-дочери.
     Однажды летним днем Клайм,  проходя  по  саду,  остановился  под  окном
гостиной, которое,  как  всегда,  было  открыто.  Он  разглядывал  цветы  на
подоконнике; стараниями Томазин они были возвращены к жизни и вновь доведены
до того состояния, в каком их оставила миссис Ибрайт. Он услышал, как слегка
вскрикнула Томазин, сидевшая в это время в гостиной.
     - Ох, как ты меня напугал! - сказала она кому-то, кто,  видимо,  только
что вошел. - Я думала, это твой призрак!
     Любопытство побудило Клайма подойти еще ближе и  заглянуть  в  окно.  К
удивлению своему, он увидел, что в комнате стоит Диггори Венн, но уже  не  в
обличье охряника, а до странности изменивший всю  свою  окраску  -  в  белой
манишке, светлом жилете с цветочками,  с  галстуком  в  синий  горошек  и  в
бутылочно-зеленом сюртуке. Странного в его внешности было только то, что она
так  сильно  отличалась  от  прежней:  красный  цвет  и  все  сколько-нибудь
приближающиеся к нему оттенки были тщательно изгнаны из  его  одежды  -  ибо
чего больше всего опасается человек, только что б