нет на свете более горячего сердечка.
     - Да, боюсь, мы оба остываем, я это вижу не хуже тебя. -  Она  печально
вздохнула. - А как безумно мы любили два месяца назад! Ты никогда не уставал
любоваться мной, а я тобой. Кто бы подумал, что скоро мои глаза уже не будут
для тебя так прекрасны и твои губы для меня так сладки. Два месяца  -  может
ли это быть?.. Однако это правда!
     - Ты вздыхаешь, дорогая, как будто жалеешь об этом; это добрый знак.
     - Нет, я не об этом вздыхаю. У меня много есть о чем вздыхать, как было
б и у всякой женщины на моем месте.
     - О том, что все твои надежды рухнули из-за брака с неудачником?
     - Почему ты заставляешь говорить тебе неприятные вещи, Клайм? Право,  я
столько же достойна сожаления, как и ты. Столько же? Нет, я  думаю,  больше.
Потому что ты можешь петь! Мне бы в голову не пришло петь, когда у  нас  все
так плохо! Поверь мне, милый, позволь я только себе, я бы так  плакала,  как
ты, с твоим легким характером, и представить себе не можешь!  Да  если  тебе
твоя беда не горька, так мог бы хоть  из  жалости  ко  мне  воздержаться  от
пенья. Бог ты мой! Будь я мужчиной и в твоем положении, я бы уж скорее стала
богохульствовать, чем петь!
     Ибрайт положил руку ей на плечо.
     - Ты только не думай, моя неопытная девочка, что я так  уж  и  не  умею
восставать, в самом возвышенном, прометеевском стиле, против богов и судьбы.
Я всего этого столько сам испытал, сколько ты и понаслышке не знаешь. Но чем
больше я наблюдаю жизнь, тем яснее вижу, что нет ничего особенно высокого  в
самом высоком общественном положении, а потому и нет ничего особенно низкого
в моем положении торфореза. И  если  самые  богатые  дары  фортуны,  на  мой
взгляд, не имеют большой цены, то для меня  не  такое  уж  большое  лишение,
когда она их отнимает. Поэтому я пою, чтобы время шло быстрее. Но неужели  в
тебе не осталось хоть немножко нежности ко мне  и  тебе  жаль,  что  у  меня
выдалась веселая минута?
     - Во мне осталось еще немного нежности к тебе.
     - Ах, в твоих словах уже нет прежнего аромата. Вот так и умирает любовь
вместе с удачей.
     - Я не могу это слушать, Клайм, я рассержусь, - сказала она, и голос ее
сорвался. - Пойду домой.

ГЛАВА III
                       ОНА РЕШАЕТ БОРОТЬСЯ С УНЫНИЕМ

     Несколько дней спустя в самом конце августа Юстасия и Ибрайт сидели  за
своим ранним обедом.
     Юстасия в последнее время  была  какой-то  вялой  и  молчаливой.  В  ее
прекрасных глазах застыло скорбное выраженье, которое, по заслугам или  нет,
невольно вызывало жалость в каждом, кто видел ее раньше, во  время  расцвета
ее любви к Ибрайту. Настроение мужа и жены  менялось  обратно  их  реальному
состоянию: Клайм, пораженный недугом, был весел; он даже пытался утешать ее,
за всю жизнь не испытавшую и минуты физического страданья.
     - Ну развеселись же, дорогая, все еще уладится. Я,  может  быть,  скоро
опять буду видеть так же хорошо, как раньше. И я торжественно  обещаю  тебе,
что брошу резать дрок, как только смогу делать что-нибудь получше. Ты же  не
можешь серьезно желать, чтобы я целый день сидел дома без дела?
     - Но это так ужасно - простой рабочий! Ты, человек, который видал свет,
и говоришь по-французски и по-немецки, и способен на в сто раз  лучшее,  чем
эта работа.
     - Должно быть, когда ты впервые увидела меня  и  услыхала  обо  мне,  я
представлялся тебе в  золотом  ореоле  -  человек,  который  бывал  во  всех
знаменитых местах, участвовал в пышных празднествах,  одним  словом,  этакий
пленительный, очаровательный, неотразимый герой?
     - Да, - сказала она, всхлипывая.
     - А теперь я бедняк в коричневой коже.
     - Не дразни меня. Но довольно. Больше я  не  буду  унывать.  Сегодня  я
намерена пойти из дому, если ты не возражаешь. В Восточном Эгдоне устраивают
деревенский пикник - угощенье и танцы на открытом воздухе, и я пойду.
     - И танцевать будешь?
     - Отчего бы и нет? Ты же поешь?
     - Ну, ну, как хочешь. Мне прийти за тобой?
     - Если не слишком поздно вернешься с работы. Но вообще-то  не  утруждай
себя. Дорогу домой я знаю, и на пустоши я никогда и ничего не боялась.
     - И ты так жаждешь развлечений, что ради этого готова пройти весь  путь
до деревни?
     - Ну вот, тебе не нравится, что я пойду одна! Клайм, ты уж не  ревнуешь
ли?
     - Нет. Но я пошел бы с тобой, если бы это было тебе приятно; а впрочем,
пожалуй, не надо, я и то уж, наверно, порядком тебе надоел. А  все-таки  мне
почему-то не хочется, чтобы ты шла. Может быть,  ревную;  да  и  у  кого  же
больше оснований для ревности, чем у меня, полуслепого мужа такой красавицы?
     - Ох, не надо так думать. Отпусти  меня,  не  отнимай  у  меня  крупицы
радости!
     - Да что ты, я готов всю свою тебе отдать, дорогая моя женушка.  Иди  и
делай что хочешь. Да и кто может запретить тебе, даже если это  просто  твой
каприз? Мое сердце еще принадлежит тебе, а за то, что ты меня терпишь,  хотя
я для тебя сейчас только обуза, я обязан тебе благодарностью. Да, иди одна и
блистай. А я уж покорюсь своей судьбе. На таком собрании люди стали бы  меня
избегать. Мой серп и рукавицы - это вроде трещотки прокаженного, которой  он
всех предупреждает: "Уходите с дороги, чтобы  не  увидеть  зрелища,  которое
может вас опечалить!"
     Клайм поцеловал ее, надел свои поножи и ушел. Когда она осталась  одна,
она уронила голову на руки и сказала сама себе:
     - Две погибших жизни - его и моя.  Вот  к  чему  я  пришла!  Право,  я,
кажется, с ума сойду.
     Она стала думать, каким бы способом хоть немного улучшить их теперешнее
положение, и ничего не придумала. Вообразила, как все эти бедмутские девицы,
узнав, что с нею сталось, скажут: "Посмотрите на эту гордячку,  для  которой
никто не был достаточно хорош!" Для Юстасии нынешнее ее положение было такой
насмешкой над всеми ее надеждами, что смерть представлялась ей  единственным
выходом в случае, если б небо вздумало еще усугубить свою иронию.
     Внезапно она встрепенулась и воскликнула:
     - Но я сброшу все это с себя! Да,  сброшу!  Я  буду  едко-остроумной  и
иронически-веселой, я буду смеяться над всем на свете! И начну с  того,  что
пойду на эти танцы.
     Она поднялась к себе в спальню и оделась с особой  тщательностью.  Если
бы кто видел ее в эту минуту, он бы, пожалуй, согласился, что в иных случаях
красота может  служить  оправданием  бунтарских  чувств.  Даже  человек,  не
слишком ей сочувствующий, видя, в какой тупик загнал эту женщину столько  же
случай, сколько ее собственная опрометчивость, сказал бы,  что  у  нее  есть
веские основания вопрошать Вышние Силы, по какому праву она, существо  столь
законченного изящества,  поставлена  в  условия,  при  которых  ее  прелесть
становится скорее проклятием, чем благословеньем.
     В пять часов пополудни она в полной готовности вышла из  дому.  Никогда
она еще не была так хороша; казалось, обаяния в ней  сейчас  хватило  бы  на
двадцать новых побед. Мятежная грусть, слишком заметная  в  ней,  когда  она
сидела дома без шляпы, теперь была замаскирована и смягчена  ее  прогулочным
нарядом, всегда каким-то словно бы туманным, без единой жесткой  линии,  так
что ее лицо  выглядывало  из  своей  рамки,  как  из  облака,  без  заметной
пограничной черты между телом и одеждой.
     Жар только начинал спадать, и она шла по согретым  солнцем  холмам,  не
торопясь, так как времени для ее праздного предприятия было еще много. Когда
ее путь пролегал сквозь заросли папоротника, она совсем скрывалась в зелени,
словно тонула в ней; высокие папоротники смыкались над ее головой, так как в
эту пору они образуют целые леса  в  миниатюре,  хотя  ни  один  стебель  не
доживет до будущего года и не расцветет вторично.
     Лужайка, выбранная для деревенского  празднества,  была  одним  из  тех
травяных оазисов, которые иногда, но не часто, встречаются  на  плоскогорьях
вересковых районов. Заросли дрока  и  папоротников  вдруг  кончались  по  ее
краям, как обрезанные, и травянистый покров нигде не  был  нарушен.  Зеленая
тропинка, пробитая скотом, окружала поляну,  нигде,  однако,  не  прорываясь
сквозь отделяющий ее экран из высоких папоротников, и по этой  тропке  пошла
Юстасия,  для  того  чтобы  сперва  разведать   обстановку,   а   потом   уж
присоединиться к  общему  веселью.  Залихватские  звуки  восточно-эгдонского
оркестра безошибочно вели ее, а затем она увидела и  самих  музыкантов:  они
сидели на ломовом полке, синем с красными колесами, отмытом и отчищенном  до
блеска и украшенном арками из прутьев, к которым былн  прикреплены  цветы  и
зеленые ветки. Прямо перед полком танцевало около двадцати  пар  -  это  был
главный, или срединный, круг, а  по  бокам  танцевало  еще  несколько  малых
кругов из гостей попроще, вращательные эволюции которых не всегда  совпадали
с тактом.
     Молодые парни все носили голубые или белые розетки и с раскрасневшимися
лицами напропалую отплясывали перед девушками, а те от возбуждения и быстрой
пляски заливались таким румянцем, что рядом с ним бледнели их многочисленные
розовые банты. Красотки с длинными буклями, красотки с короткими кудряшками,
красотки с локоном, кокетливо спущенным на щеку, красотки  с  косами  -  все
кружились и кружились без  устали;  и  можно  было  только  подивиться,  как
удалось всего в одной или двух деревнях  набрать  столько  приятных  молодых
женщин, сходных по росту, годам и расположению духа.
     На заднем плане какой-то  счастливый  смертный  плясал  в  одиночку,  с
закрытыми глазами, в  полном  забвении  всего  окружающего.  В  стороне  под
остриженным терном был разложен костер, и над ним рядком висели  три  котла.
Тут же чуть подальше стоял стол, за которым пожилые дамы разливали  чай,  но
Юстасия напрасно искала среди них жену скотопромышленника, которая звала  ее
прийти и обещала обеспечить ей любезный прием.
     Неожиданное отсутствие единственной более или менее знакомой ей местной
жительницы значительно  подпортило  задуманный  Юстасией  план  бесшабашного
веселья. Присоединиться к празднику стало непростым  делом,  хотя,  конечно,
если бы она подошла, веселые матроны предложили бы  ей  чаю  и  всячески  бы
обласкали эту незнакомку, столь превосходящую их изяществом и  образованием.
Постояв и поглядев на фигуры двух танцев, Юстасия решила  пройти  дальше,  в
деревню, где рассчитывала в одном  доме  найти  чем  подкрепиться,  а  затем
попозже вечером вернуться домой.
     Так она и сделала - и к тому времени, когда она  снова  приближалась  к
поляне, где шло празднество и мимо которой неизбежно было проходить по  пути
к Олдерворту, солнце уже садилось. Было так тихо,  что  она  издали  слышала
оркестр,  который,  казалось,  играл  еще  с  большим,  если  это  возможно,
энтузиазмом.
     Когда она взошла на холм, солнце уже  скрылось,  но  это  не  составило
большой разницы ни для танцоров, ни для Юстасии, так как круглая желтая луна
уже поднималась за ее спиной, правда, не имея  еще  силы  перебороть  своими
лучами оранжевый свет на западе. Танцы шли по-прежнему, но теперь  собралось
больше зрителей, и уже не из местных, а пришедших издалека любопытства ради;
они стояли кольцом вокруг танцующих, и Юстасия могла  постоять  с  ними  без
опасения быть узнанной.
     Столько чувственных эмоций, сколько целая деревня тратила по мелочам за
весь год, сейчас  сосредоточилось,  как  вскипающий  бурун,  на  этой  малой
площадке и на час времени. Сорок сердец этих кружащихся пар бились так,  как
не доводилось им биться ни разу  за  все  двенадцать  месяцев,  прошедших  с
прошлогоднего такого же увеселения. На  время  язычество  возродилось  в  их
сердцах, радость жизни стала их единственным законом, и они  не  поклонялись
ничему, кроме самих себя.
     Многим ли из этих  объятий,  страстных,  но  временных,  суждено  стать
постоянными - этот вопрос, возможно, задавал себе кое-кто из тех, что сейчас
обнимались, равно как и Юстасия. которая на них смотрела. Она  уже  начинала
завидовать их пируэтам, жаждать тех надежд и  того  счастья,  которое  магия
танца зажигала в их сердцах. Она сама до страсти любила танцевать, и для нее
одним из главных соблазнов Парижа была возможность  невозбранно  предаваться
любимому развлечению. К несчастью, эта надежда угасла навсегда...
     Пока она рассеянно следила за извивами  хоровода,  она  вдруг  услышала
свое имя, произнесенное шепотом у ее плеча.  Обернувшись  в  изумленье,  она
увидала человека, чье  присутствие  заставило  ее  мгновенно  покраснеть  до
корней волос.
     Это был Уайлдив. До этой минуты она его не встречала с самого утра  его
свадьбы, когда она как будто бесцельно мешкала в церкви и очень его удивила,
подняв вуаль и подойдя к алтарю, чтобы расписаться как свидетельница  брака.
Но почему теперь от одного его вида вся кровь бросилась ей в  лицо,  она  не
могла бы объяснить.
     Она не успела еще ничего сказать, как он снова прошептал:
     - Вы по-прежнему любите танцы?
     - Кажется, да, - тихо проговорила она.
     - Хотите потанцевать со мной?
     - Очень приятно было бы встряхнуться, но не покажется ли это странным?
     - Что странного в том, что родственники танцуют друг с другом?
     - Ах да, родственники... Пожалуй, верно...
     - Но если не хотите, чтобы вас узнали, опустите вуалетку. Хотя при этом
свете и так мало что разглядишь. Да и народ тут все больше чужой.
     Она сделала, как он советовал; и это было молчаливым согласием  на  его
предложение.
     Уайлдив подал ей руку и, обойдя круг танцующих, стал с нею в  конце  их
вереницы. Через две минуты они уже выполняли  очередную  фигуру,  постепенно
передвигаясь вперед, к голове хоровода.  Пока  они  двигались  от  хвоста  к
середине, Юстасия не раз каялась, что уступила его уговорам; но, двигаясь от
середины к голове, она уже убеждала себя, что раз  ее  целью  было  получить
удовольствие - зачем же она сюда и пришла, - то сейчас она совершает  вполне
естественный поступок. А уж когда пошли без  роздыха  повертки,  скольженья,
пируэты, к чему их обязывала позиция в голове  хоровода,  то  кровь  Юстасии
разгорелась, и для долгих раздумий не стало времени.
     Сквозь вереницу в двадцать пять пар пробирались  они  своим  извилистым
путем, и новая жизнь закипала в ее жилах.
     Бледный вечерний свет усиливал обаяние этой минуты. Есть такая  степень
и такой оттенок света, который имеет свойство колебать душевное равновесие и
давать опасное преобладание нежным чувствам;  в  сочетании  с  движением  он
очень быстро доводит их до высшей точки, в то  время  как  разум,  наоборот,
становится сонным и невосприимчивым; и такой свет сочился сейчас  с  лунного
диска на этих двоих. Все танцующие девушки  испытывали  то  же,  но  Юстасия
сильнее всех. Трава у них под ногами уже была выбита  и  стерта,  и  твердая
утоптанная поверхность земли, если смотреть наискось по направлению к лунным
лучам, сияла, как полированный стол. Воздух был совершенно неподвижен;  флаг
над полком с музыкантами словно прилип к древку, а сами  музыканты  виделись
только как темные контуры на фоне неба, за исключением тех  моментов,  когда
раструбы тромбона, серпента или английского рожка вдруг  вспыхивали,  словно
огромные глаза, в черноте их фигур. Нарядные платья  девушек  утратили  свои
разнообразные дневные оттенки и все казались туманно-белыми. Юстасия плыла и
плыла  по  кругу,  поддерживаемая  рукой  Уайлдива,  с  лицом  застывшим   и
невыразительным, как у статуи; душа ускользнула из ее черт и  забыла  их,  и
они остались пустые и покойные, какими  они  всегда  бывают,  когда  чувство
превышает их способность выражения.
     Как близко к ней был сейчас Уайлдив! Страшно подумать. Она  чувствовала
его дыханье, а он, конечно, чувствовал ее. Как дурно она с ним поступила!  А
вот они все-таки сейчас несутся  в  одном  ритме.  Она  дивилась  колдовству
танца. Ясная черта, словно ощутимая граница, отделяла ее переживанья  внутри
этого круга  от  всего,  что  она  испытывала  вне  его.  Когда  она  начала
танцевать, как будто сменился воздух; там,  снаружи,  она  была  закована  в
полярной мерзлоте по сравнению с тропическими ощущениями здесь. Она вступила
в танец  из  сумрачных  часов  своей  недавней  жизни,  как  входят  в  ярко
освещенную комнату после скитания в ночном лесу. Уайлдив  сам  по  себе  мог
вызвать только беспокойство; Уайлдив вместе с танцем,  и  лунным  светом,  и
тайной становился упоеньем. Сам  ли  он  был  главным  составляющим  в  этом
сладком и сложном чувстве или же танец и все окружающее тут более повинны  -
это различие слишком тонкое, которого  Юстасия  сейчас  никак  не  могла  бы
установить.
     Люди начинали  спрашивать:  "Кто  они?"  -  но  каких-нибудь  въедливых
вопросов не задавали.  Если  бы  Юстасия  появилась  среди  этих  девушек  в
обычной, повседневной обстановке, пожалуй, было бы иначе,  но  здесь  ей  не
докучали чрезмерным вниманьем, потому что здесь каждая представала  в  своем
самом обольстительном виде. Подобно планете  Меркурию,  окруженному  сиянием
заката, всегдашняя  яркость  Юстасии  прошла  не  слишком  замеченной  среди
временного блеска остальных.
     Что же касается Уайлдива, его  чувства  нетрудно  угадать.  Препятствия
всегда были для его любви тем же, чем солнце для плода, и сейчас  он  был  в
разгаре утонченных мук. Пять минут держать в объятьях,  как  свое,  то,  что
весь остальной год будет принадлежать другому, - такую ситуацию Уайлдив умел
до тонкости просмаковать. Он уже давно снова начал вздыхать  по  Юстасии,  в
сущности, с той самой минуты, когда он расписывался в церковной книге  после
венчанья с Томазин, - это был первый сигнал его сердцу вернуться на  прежние
квартиры,  а  дополнительное  осложнение,  брак  самой  Юстасии,  было   тем
добавком, который уж делал возврат неизбежным.
     Таким образом, то, что для  всех  было  просто  бодрящим  движеньем  на
свежем воздухе, для этих двоих -  и  по  разным  причинам  -  стало  вихрем,
уносившим их в неведомое.  Танец  расшатал  в  них  сколько  еще  оставалось
чувства общественных условностей и загнал назад, на  прежние  тропы,  теперь
вдвойне беззаконные. Три танца подряд  они  неслись  и  кружились;  наконец,
утомленная непрестанным  движением,  Юстасия  повернулась,  чтобы  выйти  из
круга, в котором и так слишком долго оставалась. Уайлдив отвел ее в сторону,
к травянистому пригорку, где она села, а он  остался  стоять  рядом.  С  той
минуты, когда он впервые заговорил с ней перед началом танца, они больше  не
обменялись ни словом.
     - Устали? - нежно спросил он. - Три танца, да еще дорога сюда...
     - Нет, не очень.
     - Не странно ли, что мы именно здесь встретились после  того,  как  так
долго не видались?
     - Не видались, потому что не хотели.
     - Да. Но вы это начали - нарушив обещание.
     - Не стоит об этом говорить. С тех пор мы оба связали себя иными  узами
- вы не меньше, чем я.
     - Я с огорчением услышал, что ваш супруг болен.
     - Он не болен, только читать не может.
     - Да, это я и хотел сказать. Искренне сочувствую вам. Судьба жестоко  с
вами обошлась.
     Она помолчала.
     - Вы слыхали, что он стал резать дрок для заработка? - проговорила  она
упавшим голосом.
     - Говорили мне, - нерешительно сказал Уайлдив. - Да я не поверил.
     - Нет, это правда. Что вы думаете обо мне, как о жене чернорабочего?
     - Я думаю о вас то, что всегда думал. Ничто не может  вас  унизить:  вы
облагораживаете занятие вашего мужа.
     - Хотела бы я так чувствовать.
     - Есть надежда, что мистер Ибрайт поправится?
     - Он думает, что да. Я сомневаюсь.
     - Я очень удивился, когда услышал,  что  он  снял  дом  на  пустоши.  Я
считал, как и все, что он увезет вас в Париж  сразу  после  свадьбы.  "Какая
веселая, интересная жизнь ей предстоит!" - думал я. Но он,  вероятно,  опять
уедет туда с вами, если его зрение о