роме  вашего.  Он  говорит,  что  через  день  либо  два  нам  можно  будет
обвенчаться.
     - Лучше бы он никогда тебя не видал!
     - Хорошо! Пусть! Буду самая несчастная на свете, не стану с ним  больше
видеться! Не пойду за него, и все.
     - Теперь  уж  поздно  так  рассуждать.  Идем-ка  со  мной.  Я  зайду  в
гостиницу, посмотрю, не вернулся ли он. Уж я-то докопаюсь до  истины!  Пусть
мистер Уайлдив не воображает, что можно играть такие шутки  со  мной  или  с
кем-нибудь из моих близких!
     - Да это совсем не то. Разрешение было неправильное, а другого в тот же
день он не мог получить. Он сейчас же вам объяснит, только  бы  застать  его
дома.
     - Почему он сам тебя не привез?
     - Ах, это уж моя вина! - всхлипнула Томазин. - Когда я узнала, что  нам
нельзя пожениться, я не захотела с ним ехать. И мне стало совсем  худо...  А
потом я увидала Диггори Венна и очень обрадовалась - пусть, думаю,  он  меня
отвезет. Сердитесь, тетя, сколько хотите, а лучше я не умею рассказать.
     - Вот я сама во всем разберусь, - сказала миссис Ибрайт, и они свернули
к гостинице, широко известной  во  всей  округе  под  названием  "Молчаливая
женщина"; на вывеске над входом была намалевана дородная  матрона,  держащая
собственную голову под мышкой, а под этим жутковатым изображением - надпись,
хорошо знакомая посетителям гостиницы:

                           Коли жены молчат,
                           Пусть мужья не кричат.

     Фасадом гостиница была обращена к  пустоши  и  Дождевому  кургану,  чей
темный  массив,  казалось,  угрожал  ей  с  неба.   На   двери   красовалась
потускневшая  медная  дощечка  с  несколько  неожиданной  надписью:  "Мистер
Уайлдив, инженер" - бесполезная, но  свято  хранимая  реликвия  тех  времен,
когда он начинал свою карьеру в технической  конторе  в  Бедмуте,  куда  его
устроили те, кто возлагал на него столько надежд и  потерпел  такое  горькое
разочарование. За  домом  был  сад,  а  дальше  тихая,  но  глубокая  речка,
составлявшая  с  этой  стороны  границу   вересковой   пустоши;   за   рекой
простирались уже луга.
     Но  сейчас  в  густой  тьме  различить  можно  было  только   то,   что
вырисовывалось на небе. Речка  выдавала  себя  лишь  тихим  плеском  воды  в
ленивых  водоворотах,  которые  она  завивала  там  и  сям  на  своем  пути,
пробираясь меж сухих и увенчанных султанами камышей,  частоколом  высившихся
вдоль ее берегов. А об их присутствии можно  было  догадаться  по  шуршанью,
похожему на молитвенный шепот, которое они издавали, когда  терлись  друг  о
друга на слабом ветру.
     В гостинице светилось окно - то самое, на которое указывали собравшиеся
на кургане поселяне; оно не было занавешено,  но  высокий  подоконник  мешал
заглянуть в комнату. Видна была только огромная тень на потолке,  в  которой
смутно угадывались очертания мужской фигуры.
     - Похоже, он дома, - сказала миссис Ибрайт.
     - Мне тоже идти с вами, тетя? - слабым голосом проговорила Томазин. - Я
бы не хотела... Неудобно...
     - Конечно, ты тоже должна зайти, пусть он тебя видит, тогда не  посмеет
придумывать ложные объяснения. Зайдем на минутку, а потом - домой.
     Войдя в незапертый коридор, она постучала в  ближнюю  от  входа  дверь,
растворила ее и заглянула внутрь.
     Пламя свечи было заслонено от взгляда миссис Ибрайт  спиной  и  плечами
сидевшего у стола мужчины. Уайлдив - это был он - тотчас обернулся, встал  и
шагнул навстречу посетительницам.
     Это  был  совсем  еще  молодой  человек,  и  если  можно  сказать,  что
человеческая внешность слагается из двух начал - формы и движенья, то в  нем
именно второе прежде всего бросалось  в  глаза.  Все  его  жесты  отличались
необычайным  изяществом  -  то  было   пантомимическое   выраженье   карьеры
покорителя сердец. Потом уже  вы  замечали  его  более  материальные  черты:
буйную шевелюру, низко нависшую надо лбом, отчего лоб приобретал те  контуры
- вытянутые кверху углы с выемкой между ними, -  какие  мы  видим  у  ранних
готических щитов, и гладкую, круглую, как колонна,  шею.  Нижняя  часть  его
лица была более мягкого склада. Мужчина не нашел бы в его  внешности  ничего
примечательного, женщина - ничего такого, что могло бы ее оттолкнуть.
     Он разглядел силуэт девушки в коридоре и сказал:
     - А, Томазин вернулась наконец домой! Как ты могла  так  бросить  меня,
милочка? - Потом добавил, повернувшись к миссис Ибрайт: -  Никаких  уговоров
не хотела слушать. Заладила - уеду сейчас же, и уеду одна!
     - Но что все это значит? - надменно спросила миссис Ибрайт.
     - Садитесь, - сказал  Уайлдив,  подвигая  женщинам  стулья.  -  Глупая,
конечно,  ошибка,  да   ведь   с   кем   не   случалось.   Разрешение   было
недействительным для Энглбери, оно годилось только для Бедмута, а я  его  не
прочитал и не знал.
     - Но разве вы не прожили, сколько полагается, в Энглбери?
     - Нет, я жил в Бедмуте, только  третьего  дня  вернулся,  -  я  туда  и
собирался ее везти, но когда я за ней приехал, мы передумали и отправились в
Энглбери, позабыв, что там нужно новое разрешение. А потом уже  поздно  было
ехать в Бедмут.
     - Я считаю, вы очень перед ней виноваты, - сказала миссис Ибрайт.
     - Ах, нет, ведь это все из-за меня, - вступилась Томазин. -  Я  выбрала
Энглбери, потому что там меня никто не знает.
     - Я слишком хорошо понимаю, что я виноват, незачем  напоминать  мне  об
этом, - сухо сказал Уайлдив.
     - Такие вещи даром не проходят, - снова заговорила миссис Ибрайт. - Это
позор для меня и для моей семьи, и, когда  это  узнается,  нам  будет  очень
несладко. Как она завтра посмотрит в глаза своим подругам? Вы причинили  нам
большое зло, мне нелегко будет это простить. Это  даже  может  повредить  ее
репутации.
     - Чепуха, - сказал Уайлдив.
     Пока они спорили, Томазин переводила глаза то на одного, то на другого.
Теперь она сказала умоляюще:
     - Тетя, позвольте мне пять минут  поговорить  с  Дэймоном  наедине.  Ты
согласен, Дэймон?
     - Конечно, милочка, - сказал он, - если твоя тетя  нас  извинит.  -  Он
провел ее в заднюю комнатушку, оставив миссис Ибрайт у камина.
     Как только дверь затворилась, Томазин сказала, обратив к нему  бледное,
заплаканное лицо:
     -  Дэймон,  у  меня  сердце  разрывается!  Я  совсем  не   хотела   так
расставаться с тобой в Эиглбери  -  в  гневе,  с  недобрыми  словами,  но  я
напугалась и сама  не  знала,  что  говорю.  Я  всеми  силами  старалась  не
показывать тете, как я сегодня намучилась - а ведь  так  трудно  следить  за
своим лицом и голосом и улыбаться, как будто для меня это все пустяки, -  но
я старалась, а то она бы еще сильнее разгневалась.  Я-то  знаю,  что  ты  не
виноват, что бы там ни говорили.
     - Она очень нелюбезна.
     - Да, - пролепетала Томазин, - а теперь ты, может быть, и про меня  это
думаешь... Дэймон, что будет со мной?
     - С тобой?
     - Да. Те, кто тебя не любит,  такое  про  тебя  нашептывают,  что  и  я
минутами сомневаюсь... Мы ведь все-таки поженимся, да?
     - Конечно. Надо только в понедельник поехать в Бедмут, и нас тотчас  же
обвенчают.
     - Так поедем, ради бога!.. Ах, Дэймон, что я говорю... До чего ты  меня
довел! - Она закрыла лицо платочком. - Подумай, я сама прошу,  чтобы  ты  на
мне женился. А ведь по-настоящему это ты должен бы  стоять  передо  мной  на
коленях и умолять меня, твою жестокую возлюбленную, не  отвергать  тебя,  не
разбивать тебе сердце... Мне часто мечталось что-то  в  этом  роде  -  такое
красивое и радостное, а как получилось непохоже!
     - Да. Действительность никогда не бывает на это похожа.
     - Мне-то, в конце концов, все равно, даже если мы и совсем не  женимся,
- добавила она с некоторым достоинством. - Да. Я и без тебя  проживу.  Но  я
беспокоюсь о тете. Она такая  гордая,  так  дорожит  честью  семьи,  она  не
вынесет, если все это огласится раньше... раньше, чем  будет  исправлено.  И
мой двоюродный брат Клайм - он тоже будет жестоко обижен.
     -  Значит,  он  очень  неразумный  человек.  Правду  сказать,  вы   все
довольно-таки неразумная публика.
     Щеки Томазин вспыхнули - и  то  не  был  румянец  любви.  Но  каким  бы
мимолетным чувством ни была вызвана  эта  вспышка,  она  тут  же  угасла,  и
Томазин смиренно сказала:
     -  Я  всегда  стараюсь  быть  разумной,  насколько  могу.  Меня  только
тревожит, что ты как будто получил наконец какую-то власть над тетей.
     - По справедливости так и быть должно, - ответил  Уайлдив.  -  Вспомни,
чего я только но натерпелся, пока  она  не  дала  согласия.  Взять  хоть  ее
выходку в церкви -  ведь  это  кровная  обида  для  мужчины,  когда  девушке
публично запрещают вступать с ним в брак! И двойная обида, если он,  как  я,
слишком уж чувствителен и подвержен унынию и мрачным мыслям  и  еще  невесть
какой чертовщине. Этого я ей никогда не забуду. Был бы на моем месте  другой
человек  -  пожестче  характером,  -  он  бы,  пожалуй,  обрадовался  случаю
расквитаться с твоею теткой - взял бы вот сейчас да и оставил все, как есть!
     Он говорил, а она задумчиво смотрела на него полными грусти глазами,  и
весь ее вид показывал, что не один только человек  в  этой  комнате  мог  бы
пожаловаться на  излишек  чувствительности.  Он  заметил  это  и  как  будто
смутился.
     - Ну, это я так, к слову, -  поспешил  он  добавить.  -  Разве  я  могу
порвать с тобой, Тамзи, милочка, я бы этого не перенес!
     - Ну конечно! - воскликнула девушка, светлея. - Ты не  выносишь,  когда
кого-нибудь мучают, даже насекомое, даже неприятных звуков не выносишь, даже
дурных запахов, ты не мог бы долго причинять боль мне и моим близким!
     - И не буду, поскольку от меня зависит.
     - Дай мне руку на этом, Дэймон.
     Он небрежно протянул ей руку.
     - Черт! Это еще что? - вдруг воскликнул он.
     До их слуха в этот миг донеслось многоголосное и  не  слишком  стройное
пенье - пели где-то близко, должно быть, перед домом.  Два  голоса  особенно
выделялись в силу своей необычности - очень  низкий  густой  бас  и  хриплый
дрожащий фальцет. Томазин узнала в этих  певцах  Тимоти  Фейруэя  и  дедушку
Кентла.
     - Боже мой, что это? - сказала она,  испуганно  глядя  на  Уайлдива.  -
Неужели это они нам кошачий концерт устроили?..
     -  Да  нет!  Поздравлять  пришли...  Вот  еще  не  было  печали!  Он  в
раздражении заходил по комнате. А снаружи весело пели:

                 Сказал он: "Я счастлив, когда ты со мной.
                 Ответь, ты согласна ли быть мне женой?"
                 И вот уже слышен веселый трезвон,
                 И в церковь с невестой торопится Джон.
                 А после ее целовал, миловал,
                 "Нет лучше на свете, чем ты", - он сказал.

     В комнату ворвалась миссис Ибрайт.
     - Томазин, Томазин! - вскричала она, с негодованием глядя на  Уайлдива.
- Какой позор! Надо скорей уходить. Бежим!
     Но путь через коридор был отрезан. В дверь соседней комнаты уже  громко
стучали. Уаплдив, подошедший было к окну, вернулся.
     - Стойте! - повелительно сказал он, кладя руку на плечо миссис  Ибрайт.
- Мы в осаде. Их там полсотни, когда не больше.  Вы  с  Томазин  оставайтесь
здесь, а я пойду их встречу. Придется вам, хотя  бы  ради  меня,  подождать,
пока они уйдут, чтоб казалось, что все в порядке.  Ну,  Тамзи,  милочка,  не
устраивай сцен! Ты, я думаю, сама понимаешь, что после этого  мы  хочешь  не
хочешь,  а  должны  жениться.  Сидите  спокойно,   вот   и   все,   поменьше
разговаривайте. А уж я с ними управлюсь. Ах, дураки проклятые!
     Он усадил взволнованную девушку в кресло, прошел в переднюю  комнату  и
распахнул дверь.
     Тотчас из коридора ступил на порог дедушка  Кентл,  продолжая  петь  во
весь голос, сообща с теми, кто еще стоял перед домом.
     Он вошел, рассеянно кивнул Уайлдиву - рот  у  него  был  разинут,  лицо
сморщено от усилий вывести финальную ноту - и, дотянув ее до конца, сказал с
чувством:
     - Привет новобрачным, и да благословит вас бог!
     - Спасибо, - сухо ответил мрачный как туча У аил див.
     По пятам за дедушкой вошли остальные - Фейруэй, Христиан, торфяник Сэм,
Хемфри и еще с десяток других. Все улыбались Уайлдиву, а также его столам  и
стульям, распространяя на них свое доброжелательство к хозяину.
     - Эге, миссис Ибрайт раньше нас поспела, - сказал Фейруэй, разглядев ее
шляпу сквозь стеклянную перегородку, отделявшую зальцу, куда они все  вошли,
от задней комнаты, где сидели женщины. -  Мы-то,  мистер  Уайлдив,  прямиком
пошли, а она по кружной тропке.
     - А я и молодой  женушки  головку  вижу,  -  подхватил  дедушка  Кентл,
поглядев в том же направлении и узнав Томазин, сидевшую  рядом  с  теткой  в
натянутой и неловкой позе. - Не обыкла еще  на  новом  месте  -  ну  ничего,
времени впереди много!
     Уайлдив  ничего  не  ответил  и,  видимо  сообразив,  что  чем   раньше
приступить к угощенью, тем скорее они уйдут, достал глиняную бутыль,  отчего
все тотчас повеселели.
     - А, вот это, наверно, питье так питье, первый сорт, сразу видно,  -  с
растяжкой вымолвил дедушка Кентл как человек слишком благовоспитанный, чтобы
выказывать нетерпение.
     - Да, - отвечал Уайлдив. - Это старый мед. Надеюсь, вам понравится.
     - Еще бы! - откликнулись гости с  той  радостной  готовностью,  которая
появляется, когда требования вежливости совпадают с велением сердца. - Лучше
старого меда на свете ничего нет.
     - А, побей меня бог, конечно, нету, - подтвердил дедушка Кентл. -  Одно
в нем неладно - больно уж  хмельной,  нескоро  прочухаешься.  Ну  да  завтра
воскресенье.
     - Я раз выпил, - сказал Христиан, - так такой стал молодец, как  солдат
бравый!
     - И теперь такой же будешь, - снисходительно заметил  Уайлдив.  -  Как,
джентльмены, в чарки вам наливать или в стаканы?
     - Да коли вы не против, сэр, так лучше бы в кружку, а  мы  станем  друг
другу передавать. А то что его по каплям разбрызгивать!
     - Ну их, стаканы, - сказал  дедушка  Кентл.  -  Скользкие,  в  руке  не
удержишь, и на угли нельзя поставить погреть... А без этого какой  же  вкус,
а, верно я говорю, соседи?
     - Верно, дедушка, - сказал Сэм, и мед пошел вкруговую.
     - Так вот, значит, как, - начал Тимоти  Фейруэй,  чувствуя  обязанность
произнести нечто вроде похвального слова. - Теперь, стало быть,  вы  женатый
человек, мистер Уайлдив. Хорошее дело! А уж супруга вам досталась,  -  прямо
скажу, бральянт! Да, - продолжал он, обращаясь к дедушке Кентлу  и  возвышая
голос, чтобы слышно было за перегородкой, - и покойный ее  родитель,  -  тут
Тимоти слегка наклонил голову в сторону задней комнаты, где сидели  женщины,
- честнейший был человек!  Чуть  услышит  про  какую-нибудь  подлость,  так,
бывало, вскипит - беда!
     - А это очень опасно? - спросил Христиан.
     - А музыкант какой! - сказал Сэм. - С ним  никто  и  тягаться  не  мог.
Бывало, идет приходский оркестр в церковь, он впереди всех  с  кларнетом,  и
так дудит, словно во всю жизнь ни на чем другом не  игрывал.  А  подойдут  к
церковным дверям, он сейчас бросит кларнет - и на хоры; ухватит виолончель и
давай  наяривать,  словно  век  свой  ни  к  чему,  кроме   виолончели,   не
притрагивался. Люди, кто в  музыке  толк  знал,  даже  не  верили:  "Неужто,
говорят, это тот самый, который только что так мастерски на кларнете  играл?
Быть этого не может!"
     - Это и я помню, -  сказал  торфяник.  -  Сам  дивился,  как  это  один
человек, а столько разного  в  голове  держит  и  даже  пальцев  никогда  не
перепутает!
     - А еще был случай в Кингсбери... - начал опять Фейруэй,  как  рудокоп,
который готовился вскрыть новое ответвление все той же богатой залежи.
     Уайлдив испустил вздох нестерпимой скуки и посмотрел на перегородку.
     - Он туда часто хаживал по воскресеньям после обеда, дружок у него  там
был, Эндри Браун, тамошний кларнетист, тоже хороший человек, а музыкант  так
себе, пискляво как-то у него получалось...
     - Бывало!
     - И сосед Ибрайт частенько заменял его во время вечерней  службы,  чтоб
тому  можно  было  малость  вздремнуть,  -  помогал,  значит,  ему  по  силе
возможности, как всякий бы друг сделал...
     - Ну да, как всякий бы сделал. - сказал дедушка Кентл; остальные  более
коротко, кивками, выразили согласие.
     - И только, бывало, Эндрн заснет, а сосед Ибрайт в его  кларнет  дунет,
как, глядишь, уж все головы к хорам поворачиваются, - слышат, значит,  люди,
что великая душа среди них проявилась.  "Ага,  говорят,  это  он,  так  я  и
думал!" А раз, помню, - в то воскресенье надумали они исполнять Сто тридцать
третью кантату "К Лидии", - она с виолончелью, и сосед Ибрайт свою принес  -
и когда дошли до этого стиха: "И влага дивная по бороде бежит  и  на  одежды
каплет", сосед Ибрайт до того разгорячился - как  дернет  по  струнам,  мало
виолончель надвое не перепилил, аж все стекла в церкви задребезжали, точно в
грозу. А пастор ихний, старик Уильямс, только руки воздел, этак  с  размаху,
словно на нем не стихарь был кружевной ради торжества, а просто  рубашка,  -
как будто хотел сказать: "Ах, мне бы такого прихожанина!"  Да  куда  там,  в
Кингсбери никто ему и в подметки не годился.
     - И не страшно было, когда стекла задребезжали? - осведомился Христиан.
     Никто ему не ответил - все сидели молча, в  восхищенье  от  только  что
описанного кунстштюка. И как уже не раз бывало с  блестящими  выступлениями,
потрясавшими очевидцев, но нам известными  лишь  по  рассказам  -  с  пением
Фаринелли перед принцессами, с знаменитой  речью  Шеридана  в  парламенте  и
многими другими, - то обстоятельство, что tour de force  {Здесь:  изощренное
мастерство (Фр.).}  покойного  мистера  Ибрайта  был  навсегда  потерян  для
потомства, одевало его еще большей славой, которая, будь возможно сравненье,
пожалуй, значительно бы уменьшилась.
     - Кто бы подумал, что такой человек в  цвете  лет  помрет  -  нежданно,
негаданно! - сказал Хемфри.
     - Да не так уж нежданно - он месяца за два до того уже в гроб глядел. В
те времена  на  Гринхиллской  ярмарке  женские  бега  устраивали,  призы  им
выдавали - полотна на сорочку либо отрез на платье. И нынешняя моя  супруга,
- тогда она еще девчонка была, длинноногая да шустрая,  только  еще  в  года
входила, - она тоже пошла. Потом вернулась, я и спрашиваю, -  мы  уже  тогда
начинали вместе гулять, - "Что, мол,  ты  выиграла,  моя  душенька?"  А  она
говорит: "Я выиграла... платье", - и закраснелась вся. Ну да, думаю, платье!
Рубашонку небось ценой в одну крону, - так оно и оказалось.  Теперь-то,  как
подумаю, чего только она мне иной раз не наговорит без  единой  краснинки  в
лице, так чудно даже, что тогда из-за  этакой  малости  застыдилась!  Ну,  а
потом стала дальше рассказывать- я потому сейчас про это  и  вспомнил:  "Ну,
говорит, что я там ни выиграла - белое или с узорами, такое,  чтоб  всем  на
него глядеть  или  чтобы  никому",  -  вот  как  она  тогда  тонко  со  мной
разговаривала, по всей деликатности! - "а лучше бы мне, говорит,  ничего  не
выиграть, чем то увидеть, что я видела. Бедному мистеру  Ибрайту  так  вдруг
худо стало на ярмарке - страсть! Пришлось ему домой ворочаться". И это уж он
в последний раз из дому выходил.
     - Да, все, говорят, хворал, день ото дня хуже, а потом, слышим, помер.
     - Очень он мучился, когда умирал? - спросил Христиан.
     - Нет, тихо умер, как заснул. Он  духом  был  спокоен.  И  господь  ему
даровал мирную кончину.
     - А другие очень мучаются?.. Как вы считаете, мистер Фейруэй?
     - Кто смерти не боится, тот не мучится.
     - Я-то, слава богу, не боюсь, - с дрожью в голосе выговорил Христиан. -
Вот не боюсь, и все, и очень хорошо, значит, и мучиться не  буду...  А  если
чуточку и забоюсь, так ведь невольно, за что ж мне мучиться? Ох, дал бы  мне
бог совсем не бояться!
     Все сокрушенно помолчали, по