кой  фигуры  перед  ним  были
невозмутимые  просторы  вересковой  пустоши;  она,   вытерпев   непоколебимо
гигантский натиск столетий, одним своим древним морщинистым ликом сводила  к
ничтожеству все самые неистовые волнения отдельного человека.

ГЛАВА III
                     ЮСТАСИЯ ОДЕВАЕТСЯ В НЕДОБРОЕ УТРО

     Огромное бесстрастие всего окружающего проникло даже в сознание  Клайма
во время его стремительного возвращения в Олдерворт. Однажды он уже  испытал
на самом себе это подавление страстного неодушевленным, но там  дело  шло  о
страсти много более приятной, чем бушевавшая в нем сейчас. Это  было  в  тот
вечер, когда, расставшись с Юстасией, он стоял у края пустоши, где за гранью
холмов открывалась влажная, плоская, немая низина.
     Но он отбрасывал все такие воспоминанья, и снова шел вперед, и очутился
наконец перед своим домом. Шторы в спальне Юстасии еще были задернуты, -  не
в ее обычае было вставать так рано. Живого возле дома  был  только  одинокий
дрозд, который на каменной плите крыльца расклевывал маленькую  улитку  себе
на завтрак, и стук его клюва казался громким среди  окружающей  тишины.  Но,
подойдя к двери, Клайм обнаружил, что она не заперта, -  очевидно,  служанка
Юстасии уже встала и чем-то занималась на  задах  усадьбы.  Ибрайт  вошел  и
прямо направился в комнату жены.
     Должно быть, шум его шагов разбудил ее, потому что,  когда  он  отворил
дверь, она стояла в ночной сорочке перед  зеркалом,  прихватив  одной  рукой
концы своих кос и намереваясь завернуть их в  узел  на  голове,  прежде  чем
приступить к дальнейшему утреннему туалету. Юстасия была не из  тех  женщин,
которые спешат первыми заговорить при встрече, и она,  -  даже  не  повернув
головы, предоставила Кяайму молча пройти через комнату.  Он  подошел  к  ней
сзади, и она увидела  в  зеркале  его  лицо.  Оно  было  серое,  как  пепел,
осунувшееся, страшное. Вместо того чтобы  сразу  с  тревогой  и  сочувствием
повернуться  к  нему,  как  даже  Юстасия,  столь  сдержанная  в   выражении
супружеских чувств, сделала бы в прежние дни, до того  как  обременила  себя
тайной, она осталась неподвижной, глядя  на  него  в  зеркало.  И  пока  она
смотрела, истаял светлый румянец, которым тепло и крепкий  сон  окрасили  ее
щеки и шею, и мертвенная бледность перекинулась с лица Клайма на ее лицо. Он
стоял так близко, что это заметил, и это его подстрекнуло.
     - Ага, ты понимаешь, в чем дело, - глухо проговорил он.  -  Я  вижу  по
твоему лицу.
     Она отпустила волосы и уронила руку, и вся масса кудрей рассыпалась  по
ее плечам и по белой ткани рубашки. Юстасия ничего не ответила.
     - Говори, - резко приказал он.
     Она все еще продолжала бледнеть - теперь уже и губы  ее  стали  так  же
бескровны, как и лицо. Она повернулась к нему и сказала:
     - Хорошо, Клайм, я буду говорить с тобой. Почему ты вернулся так  рано?
Я могу что-нибудь сделать для тебя?
     - Да, ты можешь меня выслушать. Но,  кажется,  моя  женушка  не  совсем
здорова?
     - Почему ты думаешь?
     - Твое лицо, дорогая, твое лицо. Или, может быть,  это  серый  утренний
свет стер все краски? Ну-с, а теперь я открою тебе секрет. Ха-ха!
     - Перестань, это ужасно! - Что?
     - Твой смех.
     - Ну, так есть же и причины ужасаться. Юстасия, ты держала мое  счастье
в ладонях и, как злой демон, швырнула его оземь и разбила вдребезги!
     Она отстранилась от зеркала, отступила на несколько шагов и  посмотрела
ему в лицо.
     - Ты хочешь меня напугать, - сказала она со  смешком.  -  Стоит  ли?  Я
беззащитна и одна.
     - Как удивительно!
     - Что ты хочешь сказать?
     - Времени у нас много, и я тебе объясню, хотя ты  и  сама  знаешь.  Мне
удивительно, что в мое отсутствие ты одна. Да уж скажи лучше, где он сейчас,
тот, кто был с тобой днем тридцать первого  августа?  Под  кроватью?  Или  в
дымоходе?
     Дрожь прошла по ней, колебля легкую ткань рубашки.
     - Я не помню так точно дней,  -  сказала  она.  -  И  не  помню,  чтобы
кто-нибудь был со мной, кроме тебя.
     - Это был тот день, - начал Ибрайт, и голос его стал громче и жестче, -
тот день, когда ты заперла дверь перед моей матерью и убила ее. Ох, нет. это
слишком... Не могу! - На минуту он отвернулся и оперся на  изножье  кровати,
потом снова выпрямился. -  Расскажи,  расскажи  мне!  Расскажи,  слышишь?  -
вскричал он, подавшись к Юстасии и хватая ее за свободные  складки  широкого
рукава.
     Этот жест и эти слова пробили ту внешнюю оболочку  робости,  в  которую
нередко облекаются натуры,  по  сути  своей  дерзкие  и  непокорные,  -  они
достигли неподатливой сердцевины ее характера. Алая кровь  залила  ее  лицо,
ранее столь бледное.
     - Что ты хочешь делать? - спросила она тихим голосом, глядя на  него  с
надменной усмешкой. - Этим ты меня не испугаешь, но жаль будет, если порвешь
рукав.
     Вместо того чтобы отпустить, он притянул ее к себе еще ближе.
     - Расскажи мне все - все -  о  смерти  моей  матери,  -  проговорил  он
свистящим, прерывистым шепотом, - а не то я... не то я...
     - Клайм, - сказала она протяжно,  -  неужели  ты  думаешь,  что  можешь
сделать мне что-нибудь, чего я не в  силах  вынести?  Но  прежде  чем  бить,
выслушай. Ударами ты ничего от меня не добьешься, даже если убьешь меня, как
оно, вероятно, и будет. Но, может быть, тебе только и надо меня убить?
     - Убить тебя! Ты этого ожидаешь?
     - Да.
     - Почему?
     -  Только  такая  степень  ярости  будет  соответствовать  силе  твоего
прошлого горя.
     - Ха! Нет, я не буду тебя убивать, - сказал  он  с  презрением,  словно
вдруг переменив намерение. - Я думал - но  нет,  не  буду.  Это  значило  бы
сделать из тебя мученицу, ты тогда будешь там, где она, а я, если бы мог, до
конца света не дал бы тебе к ней приблизиться.
     - Пожалуй, уж лучше б ты меня убил, - сказала она с унылой  горечью.  -
Смею тебя уверить, я не очень охотно играю ту роль, которую мне  довелось  в
последнее  время  играть  на  земле.  Ты,   мой   супруг,   тоже   небольшое
удовольствие.
     - Ты заперла дверь - ты смотрела в окно - с  тобой  был  мужчина  -  ты
послала ее умирать. Бесчеловечность - предательство -  я  тебя  не  трону  -
стань подальше - и покайся во всем!
     - Никогда! Буду молчать, как сама смерть, которую я  готова  встретить,
хотя могла бы снять половину твоих обвинений, если бы заговорила.  Но  какая
уважающая себя женщина станет заниматься  тем,  чтобы  выметать  паутину  из
мозгов дикаря, да еще после того, как он так с ней обращался? Нет уж,  пусть
продолжает свое, пусть думает свои тупые мысли и тычется головой в грязь.  У
меня есть другие заботы.
     - Это уж слишком - но я решил щадить тебя.
     - Убогое милосердие!
     - Юстасия, честное слово, ты напрасно меня язвишь! Я  мог  бы  ответить
тем же, да еще и погорячей. Но хватит. Извольте, сударыня, назвать его имя!
     - Никогда, я же сказала.
     - Как часто он вам пишет? Куда кладет письма - когда с вами видится? Ах
да, его письма!.. Ну? Скажешь ты мне его имя?
     - Нет.
     - Так я сам узнаю. - Его взгляд  остановился  на  маленьком  письменном
столике, за которым Юстасия обычно писала  письма.  Клайм  подошел  к  нему.
Столик был заперт.
     - Отопри!
     - Ты не имеешь права требовать. Это мое.
     Ни слова не говоря, он поднял столик  и  грохнул  его  об  пол.  Крышка
отлетела, высыпался ворох писем.
     - Остановись!  -  воскликнула  Юстасия  с  большим,  чем  до  сих  пор,
волнением и шагнула вперед.
     - Прочь! Не подходи! Я желаю их посмотреть.
     Она оглядела  рассыпанные  по  полу  письма,  сдержалась  и,  отойдя  в
сторону, равнодушно смотрела, как он подбирает их и просматривает.
     В самих письмах при всем желанье нельзя  было  вычитать  ничего,  кроме
вещей вполне невинных.  Исключение  составлял  адресованный  Юстасии  пустой
конверт; почерк на нем был Уайлдива. Ибрайт поднял его  и  показал  Юстасии.
Она упорно молчала.
     - Умеете вы читать, сударыня? Посмотрите на этот конверт. Без сомнения,
мы вскоре найдем еще другие, да  и  содержимое  их  тоже.  И  я  буду  иметь
удовольствие узнать, каким  законченным,  многоопытным  экспертом  в  некоем
древнем ремесле является моя жена.
     - Ты это мне говоришь - мне? - задохнулась Юстасия.
     Он поискал еще, но ничего не нашел.
     - Что было в этом письме? - сказал он.
     - Спроси того, кто писал. Что я - твоя  собака,  что  ты  так  со  мной
разговариваешь?
     - Храбришься, да? Все еще не  сдаешься?  Отвечай!  Не  смотри  на  меня
такими глазами, словно хочешь опять меня околдовать. Этого не будет,  скорее
я умру. Так ты отказываешься отвечать?
     - После этого  я  б  ничего  не  сказала,  будь  я  даже  невинна,  как
новорожденный младенец.
     - А это далеко не так?
     - Совсем невинной я не могу себя считать, - отвечала она. - Я не делала
того, что ты думаешь, но если невинен только тот, кто никогда  и  никому  не
причинил вреда, то мне нет прощенья. Но я не прошу защиты у твоей совести.
     - Какое упорство! Вместо того чтобы тебя ненавидеть, я, кажется,  готов
бы плакать вместе с тобой и жалеть тебя, если б  ты  раскаялась  и  во  всем
призналась. Простить тебя я не могу. Я не говорю о твоем любовнике -  это  я
готов сбросить со счетов, потому что это затрагивает  одного  меня.  Но  то,
другое! Если б ты наполовину убила меня, если  бы  ты  преднамеренно  отняла
зрение у моих бедных глаз, все это я мог бы  простить.  Но  то  -  выше  сил
человеческих.
     - Ну, довольно. Я обойдусь без твоей жалости. И  незачем  было  тратить
столько слов и вслух произносить то, в чем ты потом раскаешься.
     - Сейчас я уйду. Я оставляю тебя.
     - Можешь не уходить, я сама уйду. Ты будешь так же далеко от меня, если
останешься здесь.
     - Вспомни о ней - подумай о ней, - сколько  в  ней  было  доброты;  это
видно было в каждой черточке ее лица! У большинства женщин, даже  когда  они
только слегка сердиты, проскальзывает что-то злое в  изгибе  рта,  в  уголке
щеки, но у нее  даже  при  самом  сильном  гневе  никогда  не  бывало  злого
выраженья. Она гневалась  легко,  но  так  же  легко  прощала,  под  внешней
гордостью в ней была кротость ребенка. Где все это теперь?  Разве  ты  умела
это ценить? Ты возненавидела ее как  раз  тогда,  когда  она  начинала  тебя
любить. Как ты не поняла, что лучше  для  тебя,  как  могла  ты  одним  этим
жестоким поступком обрушить проклятие на меня, муки и  смерть  на  нее!  Кто
этот дьявол, что был тогда с тобой и подстрекнул тебя добавить жестокость  к
ней к греху против меня? Это был Уайлдив, да? Муж  бедняжки  Томазин?  Боже,
какая мерзость! Молчишь? Потеряла голос? Это  естественно  после  того,  как
раскрылись ваши столь благородные дела... Юстасия,  неужели  мысль  о  твоей
собственной матери не побудила тебя поберечь мою в трудную для  нее  минуту?
Неужели не нашлось капли жалости в твоем сердце, когда ты увидела,  что  она
уходит?  Подумай,  какую  в  тот  миг   ты   потеряла   возможность   начать
всепрощающую, честную жизнь. Зачем ты не выгнала его, а ее не впустила и  не
сказала: вот, с этого часа я буду верной женой и благородной женщиной?  Если
бы я приказал тебе - пойди, погаси навеки последний мерцающий огонек надежды
на наше с тобой счастье, и то ты не могла бы сделать хуже. Что ж, теперь она
спит, и, будь у тебя сто любовников, ни они, ни ты уже больше не  можете  ее
оскорбить.
     - Ты страшно преувеличиваешь, - сказала она слабым, усталым голосом,  -
но я не хочу защищаться. Не стоит. В моем будущем для тебя нет места, так  и
прошлую часть истории можно не рассказывать. Я все потеряла из-за тебя, но я
не жаловалась. Твои промахи и твои неудачи могли быть огорченьем  для  тебя,
но по отношению ко мне они были черной несправедливостью. Все сколько-нибудь
утонченные люди бежали от меня с тех пор, как я увязла в трясине замужества.
В этом, что ли, твоя любовь - запереть меня в такой лачуге и содержать,  как
жену батрака? Ты обманул меня - не словами, но внешностью, а в этом  труднее
разобраться, чем в словах. Но все равно, и этот клочок земли годится не хуже
всякого другого - как место, откуда можно шагнуть в могилу.
     Слова замерли у нее на губах и голова упала на грудь.
     - Не  понимаю,  что  ты  хочешь  сказать.  Разве  я  -  причина  твоего
преступления? (Юстасия сделала трепетное  движение  к  нему.)  Что,  ты  уже
начинаешь ронять слезы и протягивать мне руку? Бог мой, да  как  ты  можешь?
Нет, я не сделаю такой ошибки, я ее не возьму. (Ее протянутая рука бессильно
упала, но слезы продолжали течь.) Ну хорошо, я ее возьму, хотя бы  ради  тех
поцелуев, которыми ее осыпал раньше,  чем  понял,  кого  лелею.  Как  я  был
околдован! Могло ли быть что хорошее  в  женщине,  о  которой  все  говорили
плохо?
     - О, о, о! - зарыдала Юстасия; выносливости ее пришел конец. Сотрясаясь
от рыданий, она упала на  колени.  -  О,  перестань,  довольно!  Ты  слишком
беспощаден, есть же предел жестокости даже дикарей! Я долго крепилась, но ты
раздавил меня. Я прошу милосердия, я не могу больше, это бесчеловечно -  все
длить и длить эту пытку! Если бы я своими руками убила твою мать, и то я  бы
не  заслуживала  таких  истязаний.  О,  о!   Боже,   смилуйся   надо   мной,
несчастной!.. Ты  побил  меня  в  этой  игре,  я  сдаюсь,  пожалей  меня!  Я
сознаюсь...  что  намеренно  не  открыла  дверь,  когда  она  в  первый  раз
постучала... но... я... открыла бы на второй стук... если б не  думала,  что
ты уже сам пошел открывать. Вот все мое преступление - по отношению  к  ней.
Самые лучшие люди иногда ошибаются - разве нет?.. А теперь прощай  навсегда,
я ухожу.
     - Расскажи мне все, и я тебя пожалею. Этот мужчина, что  был  с  тобой,
это Уайлдив?
     - Я не могу сказать, - в отчаянии выговорила она  сквозь  слезы.  -  Не
настаивай, я не  могу.  Я  уйду  из  этого  дома.  Нам  нельзя  обоим  здесь
оставаться.
     - Тебе незачем уходить; я уйду. Ты можешь остаться.
     - Нет, сейчас я оденусь и уйду.
     - Куда?
     - Туда, откуда пришла. Или еще куда-нибудь.
     Она стала торопливо  одеваться;  Ибрайт  все  это  время  мрачно  ходил
взад-вперед по комнате. Наконец она  была  готова.  Ее  маленькие  руки  так
дрожали, когда она, надевая шляпу, подняла их к подбородку, что она не могла
завязать ленты и, попробовав раз и другой, оставила эту попытку.  Видя  это,
он подошел и сказал:
     - Дай, я завяжу.
     Она молча кивнула и подняла подбородок. Быть может, впервые в жизни она
была совершенно равнодушна к тому, какое впечатление производит ее поза.  Но
он равнодушен не был и отвел глаза, чтобы не смягчиться.
     Лепты были завязаны, она отвернулась.
     - Ты все еще предпочитаешь уйти сама, а не  чтобы  я  ушел?  -  сызнова
спросил он.
     - Да.
     - Хорошо, пусть так. Когда ты признаешься,  кто  был  тот  мужчина,  я,
может быть, тебя пожалею.
     Она решительным движением завернулась в шаль и сошла вниз, оставив  его
стоять посреди комнаты.
     Вскоре после этого в дверь постучали, и Клайм сказал:
     - Да-а?
     Это была служанка; она ответила:
     - Приходил кто-то от миссис Уайлдив и  сказал,  что  и  она  и  девочка
здоровы и благополучны и что девочку решили назвать Юстасия-Клементина. - На
том служанка ушла.
     - Какая насмешка! - сказал Клайм. - Мой несчастный  брак  увековечен  в
имени этого ребенка!

ГЛАВА IV
                  ПОПЕЧЕНИЯ ТОГО, КТО БЫЛ НАПОЛОВИНУ ЗАБЫТ

     Вначале путь Юстасии был столь же колеблем, как полет пушинки на ветру.
Она не знала, что делать. Ей только хотелось, чтобы сейчас был вечер,  а  не
утро, тогда она могла бы нести  свалившуюся  на  нее  беду  без  риска  быть
увиденной человеческим оком. После долгих и вялых  блужданий  среди  усохших
папоротников и раскинутых по ним белых и мокрых паутин она вышла все-таки  к
дедушкиному дому. Подойдя ближе, она увидела, что  передняя  дверь  заперта.
Она машинально прошла в дальний конец усадьбы, где была конюшня, и, заглянув
в растворенную дверь, увидела там Чарли.
     - Что, капитана Вэя нет дома? - спросила она.
     - Нету,  мэм,  -  ответил  юноша,  сразу  разволновавшись.  -  Уехал  в
Уэзербери и до вечера не вернется. И служанку отпустили  погулять.  Так  что
дом заперт.
     Чарли не мог видеть лица Юстасии; она стояла в проеме  Двери  спиной  к
свету, а конюшня  была  плохо  освещена.  Но  какая-то  растерянность  в  ее
обращении заставила его насторожиться. Она повернулась, прошла через двор  к
воротам и скрылась за насыпью.
     Когда она исчезла из виду, Чарли с тревогой во взгляде вышел из конюшни
и, подойдя к другому месту насыпи, глянул поверх  нее.  Юстасия  полулежала,
прислонясь к ее наружному скату, закрыв лицо  руками  и  откинув  голову  на
обильно росший здесь мокрый вереск. Казалось, ей совершенно безразлично, что
ее  шляпка,  волосы  и  одежда  намокают  и   приходят   в   беспорядок   от
соприкосновения с этим холодным, жестким ложем. Ясно было, что с ней  что-то
случилось.
     Чарли всегда смотрел на Юстасию так, как она сама смотрела  на  Клайма,
когда впервые с ним  встретилась,  -  как  на  очаровательное  романтическое
виденье, едва ли состоящее из плоти и крови. Она всегда так отдаляла его  от
себя величавостью осанки и гордостью речи, что он почти  не  воспринимал  ее
как  женщину,  земную  и  бескрылую,  подверженную  семейным  осложнениям  и
домашним неурядицам. Внутренние подробности ее жизни представлялись ему лишь
крайне смутно. Она всегда была для него  прелестным  чудом,  предназначенным
свершать свой путь по орбите, на которой его  собственная  жизнь  была  лишь
точкой; и сейчас  вид  Юстасии,  прилегшей  к  дикому  мокрому  склону,  как
загнанное, потерявшее всякую надежду  животное,  поразил  его  изумлением  и
ужасом. Он больше не мог оставаться на месте. Перепрыгнув через  насыпь,  он
подошел, тронул ее пальцем и сказал с нежностью:
     - Вам дурно, мэм? Что я могу для вас сделать?
     Юстасия шевельнулась и сказала:
     - А, Чарли... Ты пошел за мной... Ты не ожидал, правда, когда я уезжала
летом, что я так вернусь?
     - Не ожидал... Могу я вам теперь помочь?
     - Боюсь, что нет. Жаль,  что  нельзя  попасть  в  дом.  У  меня  голова
кружится, вот и все.
     - Обопритесь на мою руку, я вас доведу к крыльцу. И  попробую  отпереть
дверь.
     Он довел ее к крыльцу и, усадив там на скамейку, поспешил на зады дома,
поднялся по приставной лесенке к окну и, спустившись  внутрь,  отпер  дверь.
Затем помог ей пройти в комнату, где  стояла  старомодная,  набитая  конским
волосом кушетка, широкая, как  телега.  Юстасия  легла,  и  Чарли  укрыл  ее
плащом, найденным в передней.
     - Принести вам что-нибудь поесть и выпить? - спросил он.
     - Пожалуйста, Чарли. Но печка, наверно, холодная.
     - Я ее разожгу, мэм.
     Он исчез, и она услышала, как он колет  дрова,  потом  раздувает  огонь
мехами. Вскоре он вернулся и сказал:
     - Я затопил в кухне, а теперь затоплю здесь.
     Юстасия со своей кушетки следила сквозь дремоту,  как  он  растапливает
камин. Когда пламя разгорелось, он сказал:
     - Подкатить вас поближе к огню, мэм? Утро-то сегодня прохладное.
     - Если хочешь.
     - И принести уже завтрак?
     - Пожалуй, - вяло согласилась она.
     Он ушел, и из кухни стали время от времени доноситься неясные звуки его
движений; но Юстасия уже забыла, где она, и ей пришлось  сделать  над  собой
усилие, чтобы понять, что означают эти  звуки.  Спустя  время,  показавшееся
коротким ей, чьи мысли были далеко,  вошел  Чарли  с  подносом,  на  котором
дымился чай и тосты.
     - Поставь на стол, - сказала она. - Я сейчас встану.
     Он сделал, как велено, и отошел к двери, но, видя, что она не движется,
вернулся.
     - Я подержу его на руках, если вам не хочется вставать, - сказал Чарли.
Он снял поднос со стола, подошел к кушетке и стал на колени.