меня  еще
не знал. Да и то это было так - увлеченье.
     -  Хорошо.  Не  будем  этого  касаться.  Да  и  что  толку  теперь  это
распутывать. Сыновья всегда слепы, когда что-нибудь вобьют  себе  в  голову.
Почему женщина издали  видит  то,  чего  мужчина  и  под  носом  у  себя  не
разглядит? Пусть Клайм поступает как хочет, отныне он мне  чужой.  Вот  тебе
материнство - отдаешь лучшие свои годы и самую горячую  свою  любовь  только
для того, чтобы потом тебя презирали!
     - Вы очень уж  неподатливы,  тетя.  Подумайте,  сколько  есть  матерей,
которых сыновья публично опозорили, совершив настоящие преступления, - а вам
совсем нет причины так убиваться.
     - Томазин, не читай мне, пожалуйста,  наставлений,  -  не  хочу  я  это
слушать. Тут дело в разнице между тем, чего ожидаешь, и тем, что  случается,
от этого удар так тяжел, а у тех матерей он, может, не тяжелее моего, потому
что они уже предвидели самое худшее... У меня плохой  характер,  Томазин,  -
добавила она с кривой усмешкой. - Другие вдовы охраняют себя от ран, которые
им могут нанести дети, тем что обращают сердце к новому супругу  и  начинают
жизнь  сначала.  Но  я  всегда  была  жалким,   слабым,   скупым   в   своих
привязанностях существом, для этого у меня не хватило ни щедрости сердца, ни
предприимчивости. Какой я была разбитой и ошеломленной  после  смерти  мужа,
такой я и потом осталась, -  сидела  одна  и  даже  не  пыталась  что-нибудь
исправить. А ведь я тогда  была  сравнительно  молодой  женщиной,  могла  бы
сейчас иметь больших детей, и они бы утешили меня за неудачу с этим сыном.
     - Так благороднее, как вы поступили.
     - Благороднее, да не умнее.
     - Забудьте об этом и успокойтесь, дорогая тетя. И я вас не буду надолго
оставлять. Буду навещать вас каждый день.
     Первую неделю Томазин буквально выполняла свое обещание.  О  близящейся
свадьбе Клайма она старалась говорить как о чем-то не важном,  рассказывала,
какие там делаются приготовления и что она  тоже  приглашена.  На  следующей
неделе ей нездоровилось, и она совсем не появилась в Блумс-Энде.  Касательно
гиней еще ничего не было предпринято; Томазин не решалась заговорить с мужем
о деньгах, а миссис Ибрайт на этом настаивала.

     Однажды незадолго до этого Уайлдив стоял в дверях "Молчаливой женщины".
Кроме пешеходной тропы,  круто  поднимавшейся  наперерез  через  пустошь  от
гостиницы к Дождевому кургану  и  Мистоверу,  немного  подальше  от  большой
дороги отходил проселок, по  которому  можно  было  добраться  до  Мистовера
извилистым и более пологим путем. Для экипажей только и годилась эта дорога,
и сейчас по  ней  спускалась  двуколка,  которой  правил  знакомый  Уайлдиву
паренек из соседнего городка; перед гостиницей  он  остановился  чего-нибудь
выпить.
     - Из Мистовера едешь? - спросил Уайлдив.
     - Да. Отвозил им разные разности из лавки. Они там к свадьбе готовятся.
- И возница скрыл лицо в пивной кружке.
     Уайлдив до сих пор ничего не слыхал о свадьбе, и выражение  боли  вдруг
исказило его черты. Чтобы скрыть это, он на минуту зашел  в  коридор.  Потом
снова вышел.
     - Мисс Вэй, значит, замуж выходит? - сказал он. - Как же это у них  так
скоро сделалось?
     - Да, видно, бог дал, а молодец не зевал.
     - Ты это про мистера Ибрайта?
     - Ну да. Они всю весну тут вдвоем похаживали.
     - А она что - очень им увлечена?
     - У-у, прямо себя не помнит, так мне ихняя служанка  говорила.  А  этот
мальчишка, Чарли, что за лошадью смотрит,  этот  ходит  теперь  как  в  воду
опущенный. Вздумалось дурачине в нее влюбиться.
     - Веселая она? Радуется? Гм!.. Как же все-таки это так вдруг...
     - Да не так уж и вдруг.
     - Да, пожалуй, не так и вдруг.
     Уайлдив вернулся в дом. Он ушел в пустую комнату со  странной  болью  в
сердце. Облокотился на каминную доску,  подперев  руками  подбородок.  Когда
Томазин зашла в комнату, он не рассказал ей о том, что услышал. Старая тоска
по Юстасии вновь ожила в его душе; и больше всего потому, что, как он узнал,
другой мужчина вознамерился ею завладеть.
     Жаждать недоступного и скучать тем, что дается в руки; любить далекое и
презирать близкое: таков всегда  был  Уайлдив.  Это  отличительное  свойство
человека сентиментального. Воспаленные чувства Уайлдива не были утонченны до
истинно поэтического восприятия, но они были того же сорта. Его  можно  было
назвать эгдонским Руссо.

ГЛАВА VII
                          УТРО И ВЕЧЕР ОДНОГО ДНЯ

     Настало утро свадьбы. По внешнему  виду  никто  бы  не  догадался,  что
Блумс-Энд как-то заинтересован в Мистовере. Недвижная тишина  царила  вокруг
дома, и  внутри  было  не  больше  оживления.  Миссис  Ибрайт,  отказавшаяся
присутствовать на свадьбе, сидела у накрытого для завтрака стола  в  большой
комнате, выходившей прямо на галерейку, и безучастно смотрела на  отворенную
дверь. Это была та  самая  комната,  в  которой  полгода  назад  так  весело
праздновали рождество и куда Юстасия проникла  в  тот  вечер  втайне  и  как
чужая. Сейчас единственным живым существом, вздумавшим сюда  заглянуть,  был
воробей; и, не видя никаких движений,  могущих  его  встревожить,  он  смело
пустился прыгать по комнате, затем попытался  вылететь  в  окно  и  запорхал
среди цветочных горшков. Это привлекло вниманье женщины, одиноко сидевшей за
столом; она встала, выпустила птицу и подошла к двери. Она ждала Томазин; та
накануне вечером написала, что хотела бы получить  деньги,  и,  может  быть,
зайдет завтра.
     Но не Томазин занимала мысли миссис Ибрайт, когда она смотрела вдаль, в
заросшую вереском долину, полную мотыльков и кузнечиков,  чьи  сухие  голоса
сливались в  шепчущий  хор.  Домашнее  событие,  последние  приготовления  к
которому происходили на расстоянии мили или двух от Блумс-Энда, виделось  ей
не менее живо, чем если бы совершалось перед ней. Она пыталась отогнать  это
видение и стала ходить по саду; но взгляд  ее  то  и  дело  обращался  в  ту
сторону, где находилась церковь, к приходу которой принадлежал  Мистовер,  и
взволнованное ее воображение проницало холмы, отделявшие эту церквушку от ее
глаз. Время шло. Пробило одиннадцать: может  быть,  венчанье  уже  началось?
Наверно! Она продолжала воображать, что происходит в церкви, куда он к этому
времени уже привел свою невесту. У  ворот  кучка  детей;  они  смотрят,  как
подъезжает капитанская коляска, запряженная пони,  в  которой,  как  слышала
Томазин, они должны совершить этот короткий переезд. Вот они входят, идут  к
алтарю, становятся на колени. И служба идет своим чередом...
     Она закрыла лицо руками.
     - О, какая это ошибка! - простонала она. - И когда-нибудь он  раскается
и вспомнит обо мне!
     Пока она так стояла, подавленная предчувствиями,  старые  часы  в  доме
прохрипели двенадцать. И вскоре за тем до ее  слуха  издали,  из-за  холмов,
дошли слабые звуки. Ветер дул с той стороны и принес с  собой  звон  далеких
колоколов, сперва чуть слышный, потом явственный веселый перезвон: раз, два,
три, четыре, пять. Звонари в Восточном  Эгдоне  возвещали  о  бракосочетании
Юстасии с ее сыном.
     - Значит, кончено, - пробормотала она. - Так, так! И жизнь  тоже  скоро
будет кончена. Так зачем же я себе глаза порчу? Начни плакать  об  одном,  и
станешь плакать обо всей жизни - весь кусок одной ниткой прошит.  А  мы  еще
говорим - "время смеяться"!
     Ближе к вечеру пришел Уайлдив. После его  женитьбы  на  Томазин  миссис
Ибрайт выказывала ему то сумрачное дружелюбие, которое в конце концов обычно
устанавливается в подобных  случаях  нежеланного  родства.  Сознание  устает
рисовать себе  картины  того,  что  должно  было  бы  быть,  и  присмиревшее
стремление человека к лучшему соглашается с тем,  что  есть.  Уайлдив,  надо
отдать ему справедливость, всегда любезно обходился с жениной теткой, и  его
посещение не удивило миссис Ибрайт.
     - Томазин не может сегодня прийти, - ответил он на ее вопрос, несколько
тревожный, ибо она знала, что племяннице очень нужны деньги. - Капитан вчера
пришел и лично просил ее быть у них на свадьбе.  Неудобно  было  отказаться,
она и решила поехать. За ней прислали пони и коляску и назад тоже привезут.
     - Значит, там уж кончено, -  сказала  миссис  Ибрайт.  -  Что,  молодые
поехали в свой новый дом?
     - Не знаю. У меня не было вестей из Мистовера после  того,  как  уехала
Томазин.
     - Вы-то сами не поехали, - утвердительно сказала миссис Ибрайт, как  бы
подразумевая, что у него для этого были веские причины.
     - Я не мог, - сказал он краснея. - Нельзя было нам обоим оставить  дом,
утро было больно хлопотливое,  -  сегодня  в  Энглбери  большой  базар.  Вы,
кажется, желали что-то передать Томазин? Если хотите, я возьму.
     Миссис Ибрайт посмотрела на него в нерешимости: знает ли он,  о  чем  у
них с Томазин шла речь?
     - Это она вам поручила? - спросила миссис Ибрайт.
     - Да не то чтобы поручила, а так,  сказала  между  прочим,  что  должна
взять у вас какую-то вещь.
     - Ну,  это  необязательно  сейчас.  Зайдет  как-нибудь  в  другой  раз,
возьмет.
     - Это еще когда будет. В ее теперешнем состоянье она не  может  столько
ходить, как раньше. - И он  добавил  с  оттенком  сарказма:  -  Что  это  за
драгоценность, что мне ее нельзя доверить?
     - Ничего такого, чтобы стоило вас затруднять.
     - Можно подумать, что вы сомневаетесь в моей честности, - сказал он  со
смехом, хотя лицо его уже залило краской; иногда он бывал скор на обиду.
     - Никаких нет причин вам так думать, - сухо отвечала она. -  Просто  я,
как и все, считаю, что не всякий может все делать,  -  иногда  лучше  одному
поручить, иногда другому.
     - Как вам угодно, как вам угодно, - коротко ответил Уайлдив. - О  таком
пустяке не стоит спорить. Ну-с, а мне, пожалуй, пора домой, нельзя гостиницу
долго оставлять на мальчика да на служанок.
     Он ушел, попрощавшись гораздо менее любезно, чем здоровался. Но  миссис
Ибрайт к этому времени уже знала его насквозь и мало  обращала  вниманья  на
его любезность или нелюбезность.
     Когда он ушел, миссис Ибрайт постояла у двери,  раздумывая,  как  лучше
поступить с  гинеями,  которые  она  не  решилась  доверить  Уайлдиву.  Ведь
маловероятно, чтобы Томазин поручила ему взять их, когда и самая  надобность
в них возникла оттого, что он неохотно  выпускал  деньги  из  рук.  Меж  тем
Томазин, по-видимому, в них сильно нуждалась, а прийти в Блумс-Энд, пожалуй,
еще целую неделю не сможет. Отнести их  ей  в  гостиницу  или  с  кем-нибудь
послать - неполитично: Уайлдив наверняка либо сам там будет, либо потом  все
равно узнает, зачем приходили; и если, как подозревала миссис Ибрайт, он  не
так хорошо обращался с женой, как она того заслуживала, то, пожалуй,  изымет
всю сумму из ее кротких рук. Но вот сегодня вечером Томазин в  Мистовере,  и
ей можно там все, что угодно, передать без  ведома  супруга.  Таким  случаем
грешно не воспользоваться.
     И сын тоже там, только что женился. Самый подходящий момент отдать  ему
его долю. И возможность, послав ему этот подарок,  показать,  насколько  она
далека от того, чтобы желать ему зла, немного развеселила  печальное  сердце
матери.
     Она пошла наверх, достала из  запертого  комода  маленькую  шкатулку  и
высыпала из нее кучку блестящих золотых монет, которые, должно быть,  немало
лет пролежали там. Всего их было сто, и она разделила их на  две  кучки,  по
пятьдесят в каждой. Потом завязала в два  маленьких  полотняных  мешочка  и,
выйдя в сад, позвала Христиана Кентла, - он еще  мешкал  там  в  надежде  на
ужин, которого ему, собственно говоря, не полагалось. Миссис Ибрайт дала ему
мешочки и поручила пойти в Мистовер и ни в коем случае не вручать их никому,
кроме ее сына и Томазин. Подумав, она решила сказать Христиану,  что  именно
содержится  в  мешочках,  чтобы  он  как   следует   почувствовал   важность
возложенного на него поручения. Христиан засунул мешочки в карман,  пообещал
быть крайне осторожным и пустился в путь.
     - Можешь не торопиться, - сказала ему на прощанье миссис Ибрайт. - Даже
лучше, если ты придешь туда в  сумерки,  никто  тогда  не  обратит  на  тебя
вниманья. А потом, если не слишком будет поздно, приходи сюда ужинать.
     Было уже почти девять часов, когда он  стал  подниматься  по  долине  к
Мистоверу; но стояли самые долгие летние дни, и первые  тени  вечера  только
еще начинали придавать коричневый тон пейзажу.  Тут-то  Христиан  и  услышал
голоса и установил, что  это  переговаривается  компания  мужчин  и  женщин,
идущих но ложбине впереди него, так что только их головы были ему видны.
     Он остановился и подумал о своей драгоценной ноше. Было еще  так  рано,
что даже Христиан едва ли всерьез опасался грабежа; тем не менее  он  принял
предосторожность, которую сызмальства принимал, если ему случалось иметь при
себе больше двух-трех шиллингов, -  предосторожность,  несколько  сходную  с
той, к которой прибегнул владелец Питтовского брильянта, когда его  посетили
подобные же опасения.  Христиан  снял  башмаки,  развязал  мешочки,  высыпал
содержимое одного в правый башмак, а другого в левый, стараясь, чтобы монеты
легли как можно более плоско, и снова натянул башмаки, что не составило  для
него  труда,  так  как  каждый  представлял  собой  довольно   вместительный
сундучок, отнюдь не ограниченный размерами Христиановой ноги. Зашнуровав  их
доверху, он продолжал  путь  с  облегченным  сердцем,  хотя  и  утяжеленными
ступнями.
     Его тропа  подальше  сходилась  с  той,  по  которой  двигалась  шумная
компания, и, приблизившись, он  с  облегченьем  увидел,  что  это  несколько
эгдонских жителей, которых он хорошо знал, и с ними Фейруэй из Блумс-Энда.
     - Что? И Христиан тоже идет?  -  воскликнул  Фейруэй,  как  только  его
узнал. - Да ведь у тебя  ни  подружки  нет,  ни  жены,  кому  бы  на  платье
подарить.
     - Вы это о чем? - осведомился Христиан. - Ну  как  о  чем,  о  лотерее,
конечно. Ну, на которую каждый год ходим. Ты, стало быть, тоже туда идешь?
     - Первый раз слышу. Это  что  такое  -  лотерея?  Вроде  состязанья  на
дубинках или еще что-нибудь этакое кровопролитное? Нет уж,  спасибо,  мистер
Фейруэй, не обижайтесь, а только не пойду я на эту, как ее, лотерею.
     - Христиан не знает в чем дело, а ему  поглядеть  бы  занятно  было,  -
сказала одна из женщин, молодая и приятная собой. - Ты не  бойся,  Христиан,
опасного тут ничего нет. Каждый ставит  шиллинг,  а  потом  кто-нибудь  один
выигрывает отрез на платье для жены или подружки, если она у него есть.
     - Ну, а как у меня нет, то мне там и  делать  нечего.  Хотя  поглядеть,
отчего же, я не прочь, коли нет в этом колдовства, и  за  досмотр  денег  не
берут, и спора либо шума какого из лотереи вашей не выйдет.
     - Никакого шума не будет, - сказал Тимоти.  -  Нет,  правда,  Христиан,
если хочешь пойти, мы уж присмотрим, чтоб тебя никто не обидел.
     - И чего-нибудь этакого, насчет женского  пола,  шуточек  там  чересчур
вольных не будет, а? А то ведь выйдет, соседи,  что  я  отцу  дурной  пример
подаю, а он у нас и так насчет этого не очень строгий. Но отрез на платье за
шиллинг и без колдовства -  это  стоит  посмотреть  и  полчаса  каких-нибудь
истратить не жалко. Ладно уж, пойду, только, может, потом кто меня в сторону
Мнстовера немножко проводит, если припозднимся и попутчика мне не найдется?
     Один или  двое  пообещали,  и  Христиан,  отклонясь  от  прямой  стези,
завернул вместе со своими спутниками направо, к "Молчаливой женщине".
     Когда они вошли в большой общий зал, там оказалось  человек  десять  из
живущих по соседству, а вместе с вновь  пришедшими  теперь  стало  двадцать.
Большинство  сидело  вдоль  стены   в   креслах,   разделенных   деревянными
подлокотниками наподобие алтарных сидений в соборе, только, конечно, гораздо
более примитивных и сплошь изрезанных  инициалами  знаменитых  пьяниц  былых
времен, некогда проводивших здесь дни  и  ночи,  а  теперь  упокоивших  свой
алкоголический прах на ближайшем кладбище. На длинном столе перед ними среди
кружек лежал сверток какой-то легкой ткани - пресловутый  отрез  на  платье,
который предстояло разыграть в лотерею. Уайлдив  стоял  спиной  к  камину  и
курил  сигару,  а  устроитель  лотереи,  разносчик  из   дальнего   городка,
распинался насчет достоинств этой ткани как материала для летнего платья.
     -  Так  вот,  джентльмены,  -  продолжал  он,  когда  вновь   пришедшие
приблизились к столу, -  пять  человек  уже  внесли,  теперь  нам  надо  еще
четверых. По лицам этих джентльменов, что сейчас вошли, я вижу, что они люди
понимающие и, уж конечно, не упустят редкого случая приукрасить своих дам за
такую ничтожную сумму.
     Фейруэй, Сэм и еще один положили  на  стол  по  шиллингу,  и  разносчик
повернулся к Христиану.
     - Нет, сэр, - сказал Христиан,  отступив  и  бросив  быстрый  опасливый
взгляд на торговца, - я человек небогатый, я только так, пришел  посмотреть.
Никогда не видал, как вы это делаете. Кабы знал я наверняка, что выиграю, ну
тогда я бы положил шиллинг, а иначе уж нет, извините.
     - А у вас это будет наверняка, - сказал разносчик. - Знаете, вот смотрю
я на вас, сэр, и хотя не могу ручаться, что вы выиграете, но одно вам скажу:
никогда еще не видал я человека, у кого было бы, вот как  у  вас,  прямо  на
лице написано, что он выиграет.
     - У тебя, во всяком случае, столько же шансов, как  и  у  всех  нас,  -
сказал Сэм.
     - И даже чуточку больше, потому как ты пришел последний,  а  им  всегда
везет, - добавил кто-то.
     - Да, и я ведь в рубашке родился, это значит,  я  утонуть  не  могу,  а
может, и разориться тоже? - вопросительно проговорил  Христиан,  видимо  уже
начиная сдаваться.
     Кончилось  тем,  что  Христиан  положил  шиллинг,  лотерея  началась  и
стаканчик с  игральными  костями  пошел  вкруговую.  Когда  настала  очередь
Христиана, он взял стаканчик дрожащей рукой,  боязливо  потряс  его,  бросил
кости - и выпал "тройняк" - три одинаковых числа.  Из  остальных  игроков  у
троих выпало по обыкновенной паре, а у прочих и того не было.
     - Говорил я, что  у  него  на  лице  написано,  -  самодовольно  сказал
торговец. - Берите, сэр, это ваше.
     - Хо-хо-хо! - развеселился Фейруэй. - Вот так штука! А?.. Надо ж такое,
как нарочно!
     - Мое? - переспросил Христиан, уставив на торговца  растерянный  взгляд
своих мишенеобразных глаз. - Да как же?.. У меня ж ни подружки, ни жены,  ни
даже родни женской нету, боюсь - возьму я, так смеяться надо мной будут. Вот
ведь разобрало меня любопытство, а об этом и не подумал!  Хорошенькое  будет
дело, как увидит кто у меня в спальне женское платье! Что ж мне теперь с ним
делать?
     - Взять и беречь, - сказал Фейруэй, - хотя бы только на счастье.  Вдруг
да какую-нибудь бабенку оно соблазнит,  какая  раньше,  пока  ты  с  пустыми
карманами был, на тебя и смотреть не хотела.
     - Конечно, взять, -  сказал  Уайлдив,  издали  лениво  наблюдавший  эту
сцену.
     Материю убрали со стола, и мужчины принялись за выпивку.
     - Да-а, вон оно что! - проговорил Христиан, ни к кому  в  частности  не
обращаясь. - Подумать только, оказывается, я счастливчик, а до  сего  дня  и
сам не знал! Чудные же твари эти кости - всеми правят вроде  как  короли,  а
меня слушаются! Нет уж, теперь больше никогда и ничего не буду бояться. - Он
с нежностью  перещупал  кости  одну  за  другой.  -  А  знаете  ли,  сэр,  -
доверительным шепотом сказал он Уайлдиву, стоявшему у его  левого  плеча,  -
раз во мне такая сила - умножать какие есть со мной деньги, я бы  мог  одной
вашей близкой родственнице одну большую пользу сделать, вот с тем самым, что
у меня для нее есть!.. - И он выразительно постучал утяжеленным башмаком  по
полу.
     - Ты это про что? - спросил Уайлдив.
     - Это секрет.  Ну  мне  уже  идти  пора.  -  Христиан  с  беспокойством
посмо