пустошь, но не делала ее заметно  светлее,  кроме
тех мест, где протоптанные тропинки  и  весенние  ручьи  обнажили  кремневую
гальку и сверкающий кварцевый песок, - это были полоски  света  среди  общей
тени. Постояв немного, Клайм нагнулся и пощупал вереск. Он был сухой;  Клайм
растянулся на кургане лицом к луне, и она тотчас  нарисовала  в  каждом  его
глазу свое крохотное изображение.
     Он часто ходил сюда, не объясняя матери зачем; но  сегодня  впервые  он
дал ей объяснение, как будто откровенное, а на  самом  деле  скрывающее  его
истинную цель. Три месяца тому назад он бы, пожалуй, не поверил,  что  будет
способен на такую двуличность. Возвращаясь на родину, чтобы трудиться в этом
уединенном месте, он предвкушал освобождение  от  раздражающих  общественных
условностей; а гляди-ка, они были и здесь. В  эту  минуту  еще  больше,  чем
всегда, он жаждал перенестись в какой-нибудь другой мир, не такой, как  наш,
где личное честолюбие - единственная признанная форма прогресса,  но  такой,
какой, быть может, существовал когда-то на серебряном шаре, сейчас висящем у
него над головой. Он проходил взором вдоль и поперек по этой дальней  стране
- по Заливу Радуг, мрачному Морю Кризисов, Океану Бурь, Озеру Снов, обширным
циркам и удивительным кратерам, - пока ему не стало мерещиться, будто он и в
самом деле путешествует на луне среди этих диких  ландшафтов,  стоит  на  ее
полых внутри горах, пробирается по ее пустыням, спускается в ее долины и  на
высохшее дно ее морей, восходит на края ее потухших вулканов.
     Пока он созерцал этот бесконечно удаленный пейзаж, на нижнем крае  луны
возникло коричневатое пятно: затмение началось. Для Клайма это  был  заранее
условленный момент, ибо небесное явление было поставлено на службу подлунным
надобностям и стало сигналом  для  любовников.  Сознание  Ибрайта  мгновенно
вернулось на землю, он  встал,  отряхнулся  и  прислушался.  Прошла  минута,
другая, может быть, десять, - тень на луне заметно расширилась.  Он  услыхал
слева шелест,  закутанная  фигура  с  поднятым  кверху  лицом  показалась  у
подножья кургана. Клайм сбежал вниз - и через мгновение пришедшая была в его
объятьях и его губы на ее губах.
     - Моя Юстасия!
     - Клайм, дорогой мой!
     Меньше трех месяцев понадобилось, чтобы привести к такому финалу.
     Они долго стояли молча, ибо никакой язык не мог быть  на  уровне  того,
что они  чувствовали;  слова  были  как  кремневые  орудия  давно  прошедшей
варварской эпохи, употреблять их можно было только изредка.
     - Я уж стал удивляться, почему ты не идешь, - сказал Ибрайт, когда  она
слегка высвободилась из его объятий.
     - Ты сказал, через десять минут после того, как тень  впервые  появится
на краю луны; сейчас как раз столько и прошло.
     - Ну хорошо, будем думать только о том, что мы наконец вместе.
     И, держась за руки, они опять умолкли, а тень на лунном диске стала еще
немного шире.
     - Тебе долго показалось с тех пор, как ты меня в последний раз видел?
     - Мне грустно показалось.
     - Но не долго? Это потому, что  ты  занят,  ну  и  не  замечаешь  моего
отсутствия. А мне делать нечего, и я все это время как будто жила в  стоячей
воде.
     - Я скорее согласен терпеть скуку, дорогая, чем сокращать время  такими
средствами, как было у меня на этот раз.
     - А какими это? Ты думал о том, что не хочешь любить меня?
     - Разве может человек не хотеть и все-таки любить? Нет, Юстасия.
     - Мужчины могут, женщины - нет.
     - Ну, что бы я там ни думал, ясно одно - я люблю тебя больше  всего  на
свете. Люблю до того, что это даже гнетет меня, - это я-то,  у  которого  до
сих пор не было с женщинами ничего, кроме приятных и  мимолетных  увлечений!
Дай мне посмотреть на твое озаренное луной лицо,  вглядеться  в  каждую  его
черту, в каждый изгиб! Всего на волосок отличаются они от черт и изгибов  на
других женских лицах, которые я видел много раз, прежде чем узнал тебя, - и,
однако, какая разница! Все и ничто не больше разнятся  меж  собой.  Еще  раз
коснуться этих губ! Вот, вот и вот! У тебя  веки  отяжелели  -  ты  плакала,
Юстасия?
     - Нет, они у меня всегда такие. Должно быть, оттого, что я  иногда  так
ужасно жалею себя - зачем только я родилась на свет.
     - Но сейчас не жалеешь?
     - Нет. И все же я знаю, что мы не вечно будем  так  любить.  Любовь  не
удержишь никакими силами. Она испарится,  как  дух,  -  и  поэтому  я  полна
страха.
     - Напрасно.
     - Ах, ты не знаешь. Ты видел больше, чем я, ты бывал в городах и  среди
людей, о которых я только слыхала, ты дольше  прожил,  но  в  этих  делах  я
старше тебя. Я уже однажды любила - другого  мужчину,  а  теперь  вот  люблю
тебя.
     - Ради бога, не говори так, Юстасия.
     - Но вряд ли я первая разлюблю. Боюсь,  все  кончится  так:  твоя  мать
узнает, что мы встречаемся, и будет настраивать тебя против меня.
     - Не может этого быть. Она уже знает о наших встречах.
     - И осуждает меня, конечно?
     - Я не хочу об этом говорить.
     - Ну, и уходи. Повинуйся ей. Я тебя погублю. Очень неосторожно с  твоей
стороны встречаться со мной. Поцелуй  меня  и  уходи  навсегда.  Навсегда  -
слышишь?
     - Ну уж нет.
     - Это твой единственный шанс. Для многих мужчин любовь была проклятием.
     - Ты сразу падаешь духом, придумываешь всякие страхи и ничего не хочешь
слушать, а ведь ты просто неправильно поняла. Помимо любви, у меня была  еще
добавочная причина повидать тебя сегодня. Хотя я, не в  пример  тебе,  верю,
что наша любовь будет вечной, все же я согласен с тобой в том, что  нынешний
наш образ жизни продолжаться не может.
     - Вот-вот, это влияние твоей матери! Да, вот это что такое. Я знала.
     - Да не важно, что это такое. Ты поверь только одному: что я не в силах
тебя потерять. Я хочу, чтобы ты всегда была со мной.  Даже  вот  сейчас  мне
больно отпускать тебя. И от этой боли есть только одно средство: надо, чтобы
ты стала моей женой.
     Она вздрогнула, потом постаралась произнести спокойным голосом:
     - Циники  говорят  -  это  средство  излечивает  от  боли,  потому  что
излечивает от любви.
     - Но ты мне не ответила. Могу я как-нибудь на днях - я не говорю сейчас
- посвататься к тебе?
     - Я должна подумать, - тихо проговорила Юстасия. -  А  сейчас  расскажи
мне о Париже. Есть ли другой такой город на свете?
     - Он очень красив. Но скажи, ты будешь моей?
     - Я больше ничьей не буду - этого тебе довольно?
     - Да, пока.
     - А теперь расскажи мне о Тюильри и Лувре, - уклончиво продолжала она.
     - Не люблю говорить о Париже! Ну, ладно. В Лувре, помню, есть  комната,
которая тебе очень бы подошла, - это галерея Аполлона. Окна там почти все на
восток, и ранним  утром,  когда  солнце  особенно  ярко,  она  вся  горит  и
сверкает. Лучи ударяют в  золотые  инкрустации,  крохотными  пучками  молний
отлетают на выложенные мозаикой великолепные лари, от ларей - на  золотую  и
серебряную посуду, от посуды - на украшенья и драгоценные камни, от них - на
эмали, - в воздухе  повисает  настоящая  сеть  блесков,  которая  прямо-таки
слепит глаза. Но я хотел сказать насчет нашей женитьбы...
     - А Версаль? Королевская галерея, наверно, не менее роскошная комната?
     - Да. Но что толку говорить  о  роскошных  комнатах?  Кстати,  в  Малом
Трианоне нам с тобой было бы очень недурно пожить.  Ты  могла  бы  гулять  в
садах при луне и воображать,  что  ты  в  Англии,  -  сады  там  разбиты  на
английский манер.
     - Да я совсем не хочу это воображать!
     - Ну, тогда ты могла бы держаться лужайки перед  Большим  дворцом.  Там
все говорит о прошлом, ты чувствовала бы себя как в историческом романе.
     Все это было  ново  для  нее,  и  он,  продолжая  рассказывать,  описал
Фонтенебло, Сен-Клу, Булонский лес и  другие  излюбленные  парижанами  места
прогулок; наконец она спросила:
     - Когда же ты посещал все эти места?
     - По воскресеньям.
     - Ах да, правда. Я ненавижу английские воскресенья. А  тамошние  обычаи
были бы как раз по мне! Дорогой Клайм, ты ведь опять туда уедешь?
     Клайм покачал головой и поглядел на затмение.
     - Если ты поедешь опять туда, я стану тем... чем  ты  хочешь,  -  нежно
проговорила она, прислоняясь головой к его плечу. - Скажи, что поедешь, и  я
сейчас же дам согласие и минуты тебя ждать не заставлю.
     - Вот удивительно, - сказал Ибрайт, - и ты, и моя мать тут  сошлись  во
мнениях! Но я поклялся не  возвращаться  туда,  Юстасия.  Не  город  этот  я
ненавижу, а свое занятие.
     - Но ты мог бы поехать в каком-нибудь другом качестве.
     - Нет. И, кроме того, это бы помешало  моим  планам.  Не  настаивай  на
этом, Юстасия. Ты выйдешь за меня, скажи?
     - Не знаю.
     - Ну что тебе так дался Париж, он не лучше  других  мест.  Обещай  мне,
милая!
     - Я уверена, что план этот в  конце  концов  тебе  надоест,  и  ты  его
бросишь, и тогда уже все будет в порядке; так  что  хорошо,  я  обещаю  быть
твоей - теперь и навсегда.
     Клайм мягким нажимом руки повернул к себе ее лицо и поцеловал.
     - Ах, но ты не знаешь, что ты получишь, женясь на мне, - сказала она. -
Иногда мне думается, что в Юстасии  Вэй  нет  того  материала,  из  которого
делают этаких добротных домотканых жен. Ну, да не будем  думать  об  этом  -
смотри, как наше время бежит, бежит, бежит! - Она показала на уже наполовину
затемненную луну.
     - Ты слишком мрачно смотришь на вещи.
     - Нет. Я только боюсь думать о чем-нибудь за пределами настоящего.  Что
есть, мы знаем. Сейчас мы вместе, а вот долго ли так будет,  кто  может  это
сказать? Неизвестное всегда чудится мне полным угрозы, даже когда,  казалось
бы, можно ожидать только хорошего... Клайм, в этом пригашенном свете лицо  у
тебя стало какое-то необычное, оно как будто отлито из золота. Это означает,
что ты способен на большее, чем все твои планы.
     - Ты честолюбива, Юстасия, - нет, не честолюбива, а ты любишь  роскошь.
И чтобы сделать тебя счастливой, пожалуй, и мне следовало бы иметь такие  же
вкусы. А я как раз наоборот - готов запереться здесь, в глухом углу, была бы
только у меня настоящая работа.
     В голосе его была  нерешительность,  как  будто  на  него  вдруг  нашло
сомненье, прав ли он в своей позиции нетерпеливого любовника, честно  ли  он
поступает по отношению к той, чьи вкусы и склонности так  редко  и  в  столь
немногом совпадают с его собственными. Она поняла  его  мысль  и  прошептала
тихо и выразительно, вкладывая горячую убежденность в свои слова.
     - Ты только не пойми меня дурно, Клайм; хоть мне и нравится  Париж,  но
тебя я люблю ради тебя самого. Быть твоей женой и жить в Париже - это был бы
рай, но лучше жить с тобой здесь, в глухом углу, чем вовсе  не  быть  твоей.
Хоть так, хоть сяк, для меня это выигрыш, и даже  очень  большой.  Вот  тебе
мое, быть может, излишне откровенное признание.
     - Сказано чисто по-женски. А теперь мне придется скоро  тебя  покинуть.
Пойдем, я провожу тебя до дому.
     - Разве тебе уже пора? - спросила она. - Ах да, вижу, песок  почти  уже
весь просыпался, и тень все больше съедает лупу.  Не  уходи  еще!  Подождем,
пока истечет час, тогда я уж не стану тебя удерживать.  Ты  уйдешь  домой  и
будешь спать крепко, а я все вздыхаю во сне. Я тебе снилась когда-нибудь?
     - Ясного такого сна не припомню.
     - Я вижу твое лицо среди образов каждого сна,  я  слышу  твой  голос  в
каждом звуке. Это нехорошо. Это значит - я слишком  сильно  чувствую.  Такая
любовь, говорят, не живет долго. Но как это может быть?  А  впрочем,  помню,
как-то в Бедмуте я увидела на улице гусарского офицера, он  ехал  верхом,  и
хотя я его совсем не знала и он даже никогда  не  говорил  со  мной,  я  так
влюбилась в него, что, думала, умру от любви, - но  я  не  умерла  и  спустя
время вовсе перестала о нем думать. Как ужасно, если придет  день,  когда  я
смогу не любить тебя, мой Клайм!
     - Пожалуйста, не говори таких нелепостей. Когда мы увидим, что близится
такое время, мы скажем: "Я пережил свою веру и  свое  предназначение",  -  и
умрем. Ну вот, час истек, идти пора.
     Рука об руку они шли по тропинке к Мистоверу. Возле дома Клайм сказал:
     - Сегодня мне уже поздно заходить к твоему дедушке. Как ты думаешь,  он
будет против?
     - Я поговорю с ним. Я так привыкла быть сама себе  госпожой,  мне  и  в
голову не пришло, что надо будет его спросить.
     После долгих прощаний они расстались, и Клайм стал спускаться в сторону
Блумс-Энда.
     И по мере того как он  все  дальше  уходил  от  очарованной  атмосферы,
окружавшей его олимпийскую возлюбленную, его лицо становилось все  печальнее
уже каким-то другим оттенком печали. Сознание невероятно трудного положения,
в которое его поставила любовь, снова нахлынуло на него. Несмотря на видимую
готовность  Юстасии  мириться  с  сомнительными  удовольствиями   длительной
помолвки и терпеливо издать, пока он не утвердится на новом поприще,  он  не
мог, конечно, минутами не замечать, что она любит в нем скорее пришельца  из
веселого  мира,  к  которому  сама  по  праву  принадлежала,  чем  человека,
поставившего себе  цель,  прямо  противоположную  тому  недавнему  прошлому,
которое так интересовало ее. Часто во время их встреч у нее вырывался  вздох
или слово сожаления, и нетрудно было  понять,  что  хотя  она  и  не  ставит
условием возвращение своего будущего мужа во французскую столицу, но  именно
об этом она втайне мечтает; и это портило ему многие  в  остальном  приятные
часы. А вдобавок ко всему - еще углубляющийся разлад между  ним  и  матерью.
Всякий раз, как какое-нибудь мелкое происшествие делало для него  еще  более
ощутимым то горе, которое он ей причинял,  он  уходил  из  дому  и  долго  в
угрюмом одиночестве бродил по пустоши, а ночью душевная смута на многие часы
лишала его сна.
     Если б только как-нибудь заставить мать увидеть,  насколько  здравым  и
практичным был его план и как мало его привязанность к Юстасии влияла на все
его намерения, - о, тогда она совсем иначе стала бы на него смотреть!
     Таким образом, когда его глаза немного  привыкли  к  слепящему  сиянию,
зажженному вокруг него любовью и красотой, Ибрайт начал различать,  в  какие
он попал тиски. Иногда он даже думал, что  лучше  было  бы  ему  никогда  не
встречать Юстасию, и тут  же  отвергал  эту  мысль  как  бесчеловечную.  Три
враждебных друг другу элемента он должен был питать и поддерживать:  доверие
матери к нему, свой план стать учителем и счастье Юстасии. Страстная  натура
не позволяла ему отказаться ни от одного из них, хотя  два  из  трех  -  это
самое большее, что он мог надеяться сохранить.  Любовь  его  была  столь  же
целомудренна, как любовь Петрарки к Лауре, однако она превратила  в  кандалы
то, что вначале было всего лишь  затруднением.  Положение,  и  без  того  не
слишком  простое,  даже  пока  в  игре  участвовал  один  Клайм,  неописуемо
усложнилось добавлением Юстасии.  Как  раз  когда  мать  Клайма  уже  начала
примиряться с одной его затеей, он вдруг завел вторую, еще  хуже  первой,  и
этой комбинации его мать не стерпела.

ГЛАВА V
        ОНИ ОБМЕНИВАЮТСЯ РЕЗКИМИ СЛОВАМИ, И ДЕЛО ДОХОДИТ ДО РАЗРЫВА

     Все время, что Ибрайт был не с Юстасией, он сидел, не  разгибаясь,  над
книгами; когда он не читал,  он  был  с  нею.  Свои  свидания  они  облекали
строжайшей тайной.
     Однажды его мать вернулась домой после утреннего посещения Томазин.  По
ее изменившемуся лицу он понял, что что-то случилось.
     - Я слышала там очень странную вещь, - мрачно сказала  она.  -  Капитан
говорил в гостинице, что ты женишься на Юстасии Вэй.
     - Это верно, - сказал Ибрайт. - Но до свадьбы  нам,  пожалуй,  придется
ждать еще очень долго.
     - Сомневаюсь, чтобы вы стали ждать очень долго! Ты, очевидно,  возьмешь
ее в Париж? - Голос ее звучал устало и безнадежно.
     - Я не вернусь в Париж.
     - А здесь что ты будешь делать с женой на шее?
     - Открою школу в Бедмуте, как и собирался.
     - Но это же вздор! Там учителей хоть пруд пруди.  А  у  тебя  даже  нет
специального образования. Чего там можно достичь при таких условиях?
     - Разбогатеть нельзя. Но с моим методом обучения, который столь же нов,
как и правилен, я могу принести большую пользу своим ближним.
     - Мечты, мечты! Когда бы можно было изобрести еще новый метод,  его  бы
давным-давно изобрели в университетах.
     - Нет, мама. Они не могут его изобрести, потому что не соприкасаются  с
людьми, для которых такой метод нужен, - то есть  с  теми,  кто  не  получил
начального образования. А я поставил себе целью внести  серьезные  знания  в
пустые головы, не забивая их  сперва  тем,  что  потом  все  равно  придется
вымести, прежде чем начинать настоящее ученье.
     - Я бы могла тебе поверить, если бы ты сохранил свободу и не  взваливал
на себя такую обузу, но эта особа... Будь еще она порядочной девушкой, и  то
бы хорошего мало, но она...
     - Она порядочная девушка.
     - Ах, это ты так думаешь. Дочь иностранца-капельмейстера!  Какую  жизнь
она вела? Даже фамилия у нее и та не настоящая.
     - Она внучка капитана Вэя, и ее отец просто принял фамилию ее матери. И
она благовоспитанна от природы.
     - Его тут капитаном называют, но по нынешним временам всякий - капитан.
     - Он служил в королевском флоте!
     - Ну да, плавал по морю в каком-то  корыте.  А  почему  он  за  ней  не
смотрит? Благовоспитанная девушка не станет гонять по пустоши  в  любой  час
дня и ночи. Но и это еще не все. Одно  время  у  нее  что-то  было  с  мужем
Томазин, - я уверена, голову даю на отсечение.
     - Да, Юстасия мне рассказала. Год назад он за ней немного ухаживал,  но
что в этом плохого? Я ее тем больше люблю.
     - Клайм, - сказала его мать с твердостью, - у меня,  к  несчастью,  нет
доказательств. Но если она будет тебе хорошей женой  -  ну,  значит,  плохих
вообще на свете нет.
     - Мама, с вами, честное слово, можно в отчаяние прийти,  -  раздраженно
воскликнул Клайм. - А я как раз сегодня хотел устроить вам встречу с ней. Но
вы мне покою не даете, каждому моему желанью идете наперекор.
     - Мне больно думать, что мой сын женится бог  знает  на  ком!  И  зачем
только я до этого дожила... Нет, это слишком, я этого не вынесу!
     Она отвернулась к  окну.  Дыханье  ее  участилось,  губы  раскрылись  и
дрожали.
     - Мама, - сказал Клайм, - что бы вы ни сделали, вы всегда будете дороги
мне - это вы знаете. Но одно я имею право сказать: я достаточно  взрослый  и
сам знаю, что для меня лучше.
     Миссис Ибрайт некоторое время стояла молча и вся дрожа,  как  бы  не  в
силах вымолвить слово. Затем она ответила:
     - Лучше? Разве это лучше для тебя -  губить  свое  будущее  ради  такой
сластолюбивой бездельницы? Самый твой выбор доказывает, что  ты  не  знаешь,
что для тебя лучше. Ты отрекаешься от  всех  своих  мыслей,  всю  свою  душу
предаешь - в угоду женщине.
     - Да. И эта женщина - вы.
     -  Как  можешь  ты  так  дерзить  мне,  -  сказала  его   мать,   вновь
поворачиваясь к нему с глазами, полными слез. - Ты бесчеловечен, Клайм, я от
тебя не ожидала.
     - Весьма вероятно, - невесело ответил он. - Вы не знали, какою мерою вы
мне мерите, а потому не знали и того, какой мерой вам самой будет отмерено.
     - Ты отвечаешь мне, а думаешь только о ней. Ты во всем за нее.
     - Значит, она этого достойна. Я никогда не поддерживал того, что дурно.
И я забочусь не только о ней, я забочусь о себе, и о вас, и о том, чтобы все
было хорошо. Но когда женщина невзлюбит другую, она безжалостна!
     - Ох, Клайм, не старайся переложить на меня вину  в  твоем  собственном
слепом упрямстве. Если уж ты хотел связаться с недостойной, зачем  было  для
этого приезжать домой? Сделал бы это в Париже, там оно более принято.  А  ты
приехал сюда - мучить меня, одинокую женщину, и раньше времени свести меня в
могилу! Зачем воо