Примеры этого можно найти и повыше. Когда Юпитер со своим семейством (в
творениях позднейших поэтов) переселялся из своего тесного жилища на вершине
Олимпа в небесную высь,  его  речи  соответственно  становились  значительно
более сдержанными и надменными.
     За дверью в передней послышались размеренные, грузные и в силу этого не
слишком торопливые шаги.
     Все хором:
     - Вот и Билли Смолбери вернулся из Кэстербриджа.
     - Ну, что вы узнали? - спросила Батшеба, после того как  Уильям,  дойдя
до середины зала, достал из шляпы носовой платок и тщательно вытер себе  лоб
от бровей до самой макушки.
     - Я бы раньше вернулся, мисс, да вот  непогода,  -  сказал  он,  тяжело
потопывая сначала одной, потом другой ногой; тут все уставились ему на  ноги
и увидели, что сапоги его облеплены снегом.
     - Давно собирался, высыпал-таки? - сказал Генери.
     - Ну что же насчет Фанни? - спросила Батшеба.
     - Так вот, мэм, ежели так без обиняков прямо  сказать,  сбежала  она  с
солдатами.
     - Не может быть, такая скромная девушка, как Фанни!
     - Я вам сейчас все как есть доложу. Я в Кэстербридже  прямо  в  казармы
подался, вот они мне там и сказали, что одиннадцатый драгунский полк недавно
с постоя снялся, а на его место другие  войска  пришли.  А  одиннадцатый  на
прошлой неделе на Мелчестер выступил,  а  там,  может,  и  еще  куда  дальше
двинут. Приказ-то им от начальства нежданно-негаданно пришел, -  ну  так  уж
оно, видно, положено, как тать в нощи,  -  они,  говорят,  и  опомниться  не
успели, мигом снялись, да и выступили. Говорят, мимо нас шли.
     Габриэль слушал с интересом.
     - Я видел, как они уходили, - сказал он.
     - Да, - продолжал Уильям, - говорят, они там по главной улице этак лихо
гарцевали, да еще с музыкой, и какой: "Покинул  я  девчонку".  Все  высыпали
глазеть. А уж трубачрьто старались и барабан так гудел,  что,  говорят,  все
нутро у людей переворачивалось, а девицы ихние да собутыльники в трактире на
постоялом дворе, говорят, глаз не осушая, плакали.
     - Но ведь они же не на войну ушли?
     - Нет, мэм, но их отправили на место  тех,  кого,  может,  и  на  войну
послали, а уж оно там одно с другим во как  близко  связано.  Тут  я,  стало
быть, про себя и решил, что Фаннин дружок не иначе как в том самом полку,  а
она, значит, за ним и ушла. Вот, мэм, все как по-писаному и выходит.
     - А вы его фамилию узнали?
     - Нет, мэм, никто не знает. Похоже, он не просто солдат.
     Габриэль помалкивал, задумавшись, у него на этот  счет  были  кое-какие
сомнения.
     - Ну, во всяком случае, сегодня мы вряд ли  что-нибудь  еще  узнаем,  -
заключила Батшеба. - Но так или  иначе,  пусть  кто-нибудь  из  вас  сбегает
сейчас же к фермеру Болдвуду и расскажет ему то, что мы здесь слышали.
     Она  поднялась,  но  прежде,  чем  уйти,  обратилась  к  собравшимся  с
маленькой речью; она произнесла ее  с  большим  достоинством,  а  ее  черное
платье придавало ей солидность и внушительность, которой отнюдь не отличался
ее язык.
     - Так вот знайте, теперь у вас вместо хозяина будет хозяйка. Я еще сама
не знаю ни  своих  сил,  ни  способностей  в  фермерском  деле,  но  я  буду
стараться, как могу, и если вы  будете  хорошо  мне  служить,  так  же  буду
служить вам и я. А если среди вас есть еще мошенники и плуты  (надеюсь,  что
нет), пусть не думают, что, если я женщина, так я, не разберу,  что  хорошо,
что плохо.
     (Все). Нет, мэм.
     (Лидди). Замечательно сказано.
     - Вы еще не успеете глаза открыть, а я уже буду на  ногах,  я  буду  на
поле, прежде чем  вы  подыметесь,  вы  только  на  поле  выйдете,  а  я  уже
позавтракаю. Смотрите, я еще вас всех удивлю.
     (Все). Да, мэм.
     - Ну, а пока до свиданья.
     (Все). До свиданья, мэм.
     Вслед  за  этим  маленькая  законодательница  вышла   из-за   стола   и
направилась к выходу, шурша по полу шлейфом своего черного шелкового  платья
и волоча за собой приставшие к нему соломинки.
     Лидди, проникнувшись подобающей случаю  важностью,  шествовала  за  ней
следом несколько менее величественно, но, во всяком  случае,  явно  подражая
ей. Дверь за ними захлопнулась.

ГЛАВА XI
     У КАЗАРМ. СНЕГ. СВИДАНЬЕ

     В  этот  снежный  вечер,  несколькими  часами  позже,  унылая   окраина
маленького городка  и  военного  постоя  в  нескольких  милях  к  северу  от
Уэзербери представляла собой самое безотрадное зрелище,  если  только  можно
назвать зрелищем нечто состоящее главным образом из мглы.
     В такой вечер самый веселый человек может загрустить и ни  ему  самому,
ни другим это не покажется странным; в такой  вечер  у  людей  восприимчивых
любовь превращается в беспокойство, надежда в сомнение,  а  вера  слабеет  и
становится смутной надеждой; в такой вечер воспоминания о прошлом  не  будят
сожаления об упущенных  возможностях,  не  бередят  честолюбия,  а  ожидание
будущего не воодушевляет к действию.
     Перед нами проезжая дорога, проложенная по берегу речки, налево  по  ту
сторону речки  высокая  каменная  стена,  по  правую  сторону  дороги  голая
равнина, луга, перемежающиеся болотами, а вдали на горизонте волнистая гряда
гор.
     В такой местности переход от одного времени года к другому не бросается
в глаза, как где-нибудь в лесу. Однако для человека  наблюдательного  он  не
менее явствен. Различие в том, что перемены,  совершающиеся  на  глазах,  не
столь  привычны  и  обыденны,  как  появление  и  опадание  листвы.   Многое
происходит  совсем  не  так  незаметно  и  постепенно,   как   казалось   бы
естественным для этой погруженной в спячку  равнины  или  топи.  Каждый  шаг
приближающееся зимы отпечатывался здесь явно и  резко  -  попрятались  змеи,
потемнели,  потеряли  свои  веера  папоротники,  наполнились  водой  бочаги,
поползли туманы, ссохлась и побурела трава, гнилушки рассыпались в  пыль,  и
все затянуло снегом.
     Этой кульминационной стадии  равнина  достигла  сегодня  вечером,  и  в
первый раз за эту зиму  все  ее  неровности  обрели  расплывчатую,  лишенную
очертаний форму, она ничего не напоминала, ни о чем не  свидетельствовала  и
не имела никаких отличительных признаков, кроме того, что казалось последним
пределом чего-то другого - нижним слоем снеговой выси. Из этого необозримого
хаоса мятущихся хлопьев  на  равнину  каждое  мгновение  накидывалась  новая
пелена, и от этого она с каждым мгновеньем становилась все более обнаженной.
Огромный, затянутый мглою купол неба, нависший необыкновенно низко,  казался
осевшим сводом громадной темной пещеры,  продолжающим  оседать  все  ниже  и
ниже; и вас невольно охватывал страх,  что  эта  снежная  подкладка  неба  и
снежная пелена, окутывающая землю, скоро сомкнутся в одну сплошную  массу  и
между ними не останется никакого воздушного пространства.
     . Налево от дороги тянулась какая-то плоская полоса  -  речка,  за  ней
выступало что-то отвесное - стена, и то и другое было окутано мраком. И  все
это,  сливаясь,  создавало  впечатление  общей  массы.   Если   можно   было
представить себе что-нибудь темнее неба - это была стена, а если могло  быть
что-нибудь угрюмее этой стены - это  была  река,  бегущая  под  ней.  Смутно
вырисовывающийся верх здания там и сям прорезался клиньями и зубцами труб, а
на  фасаде,  в  верхней  его   части,   слабо   обозначались   продолговатые
прямоугольники окон. Внизу, вплоть до самой воды,  лежала  ровная  мгла  без
выступов и просветов.
     Какое-то непостижимое чередование глухих  ударов,  озадачивающих  своим
мерным  однообразием,  с  трудом  пробивая  пушистую   мглу,   слышалось   в
заснеженном воздухе. Это башенные часы где-то совсем рядом били десять.  Они
были на открытом воздухе, и колокол на несколько дюймов занесло снегом,  так
что он на время лишился голоса.
     Снегопад теперь понемногу утихал. Уже не двадцать хлопьев падало сразу,
а десять, и вскоре на место десяти ложилась одна снежинка. Спустя  некоторое
время на краю дороги, у самой воды, появилась какая-то фигура.
     По ее очертаниям, если приглядеться в темноте, видно было  только,  что
она маленькая. Вот и все, что можно было  различить,  но,  по-видимому,  это
все-таки была человеческая фигура.
     Она двигалась медленно, но без каких-либо  особых  усилий,  потому  что
снега под ногами,  хотя  он  и  выпал  внезапно,  было  не  так  много.  Она
двигалась, произнося вслух:
     - Раз, два, три, четыре, пять.
     После каждого слова маленькая фигурка делала  несколько  шагов.  Теперь
уже можно было догадаться, что она считала окна наверху, в высившейся  перед
ней стене. Пять обозначало пятое окно с краю.
     Здесь фигурка остановилась и вдруг сделалась чуть ли не  вдвое  меньше.
Она наклонилась. И вот комок снега полетел через  реку  к  пятому  окну.  Он
шлепнулся о стену несколькими ярдами ниже намеченной цели. Бросать снегом  в
окно -  это,  несомненно,  была  мужская  затея,  приведенная  в  исполнение
женщиной. Ни один мужчина, если он когда-то в  детстве  подстерегал  птичку,
зайца или белку, не мог бы так по-дурацки швырять в цель.
     Затем последовала еще попытка, и еще, и еще, пока мало-помалу вся стена
не покрылась приставшими комьями снега. Наконец один  комок  попал  в  пятое
окно.
     Речка, если поглядеть на нее днем,  была  из  тех  глубоких,  спокойных
речек с ровным течением, которое, если что-либо замедляло его бег, сейчас же
старалось преодолеть препятствие, образуя маленький водоворот. Сейчас, кроме
тихого журчанья и всплескивания одного из этих невидимых  водоворотиков,  не
слышно было ничего, никакого ответа на сигнал, если  не  считать  долетавших
откуда-то слабых звуков, которые грустно  настроенный  человек  уподобил  бы
стонам, веселый - смеху, на самом же деле это просто вода хлюпала обо что-то
вдали.
     Еще комок снега ударился в стекло.
     Затем послышался стук открывающегося окна, после чего  оттуда  раздался
возглас:
     - Кто это?
     Голос был мужской, нисколько не удивленный.
     Высокая стена была  стеной  казармы,  а  поскольку  к  бракам  в  армии
относились снисходительно, то, по всей  вероятности,  свиданья  и  сообщения
через реку были делом обычным.
     - Это сержант Трои? - дрожащим голосом спросила  чуть  видная  тень  на
снегу.
     Это существо было так похоже на тень, а тот, наверху, до такой  степени
слился с самим зданием, что казалось, стена ведет разговор со снегом.
     - Да, - осторожно ответили сверху из темноты.  -  А  кто  вы,  как  вас
зовут, девушка?
     - О, Фрэнк, разве ты не узнаешь меня? - отвечала тень. - Я  твоя  жена,
Фанни Робин.
     - Фанни! - воскликнула стена в полном изумлении.
     - Да, - пролепетала девушка, едва переводя дух от волнения. Было что-то
такое в ее голосе, что не вязалось с представлением о жене, и по его  манере
говорить трудно было предположить, что это муж. Разговор продолжался.
     - Как ты добралась сюда?
     - Я спросила, которое окно твое. Не сердись на меня.
     - Я не ждал тебя сегодня вечером. По правде сказать, мне и в голову  не
приходило, что ты можешь прийти. Это просто чудо, что ты меня  разыскала.  Я
завтра дежурю.
     - Ты же сам сказал, чтобы я пришла.
     - Да я просто так сказал, что ты можешь прийти.
     - Я так и поняла, что могу прийти. Но ведь ты рад видеть меня, Фрэнк?
     - О да, конечно.
     - Ты можешь сойти ко мне?
     -  Нет,  дорогая  Фанн,  никак  не  могу.  Уже  вечерний  сигнал  давно
протрубили, ворота закрыты, а увольнительного пропуска у меня нет. Мы  здесь
все равно как в тюрьме до завтрашнего утра.
     - Значит, я тебя до тех пор  не  увижу?  -  Голос  ее  дрогнул,  в  нем
слышалось глубокое отчаяние.
     - Как же ты добралась сюда из Уэзербери?
     - Часть пути я шла пешком, кое-где меня подвезли.
     - Вот удивительно.
     - Да, я и сама себе удивляюсь. Фрэнк, когда это будет?
     - Что?
     - То, что ты обещал.
     - Я что-то не помню.
     - Нет, ты помнишь! Не говори так. Если бы ты знал, как мне  тяжело.  Ты
заставляешь меня говорить о том, о чем ты должен был бы заговорить первый.
     - Ну, не все ли равно, скажи ты.
     - Ах, неужели мне придется... Фрэнк, ты... когда мы с тобой  поженимся,
Фрэнк?
     - А, вот о чем. Ну знаешь, ты сначала должна позаботиться  о  свадебном
платье.
     - У меня  есть  деньги.  Это  будет  по  церковному  оглашению  или  по
свидетельству?
     - Я думаю, по оглашению.
     - А мы с тобой в разных приходах.
     - Разве? Ну и что же?
     - Я живу в приходе Святой Марии, а у вас  тут  другой  приход.  Значит,
огласить должны и там и тут.
     - Это такой закон?
     - Да. Ах, Фрэнк, я боюсь, ты считаешь  меня  назойливой.  Умоляю  тебя,
дорогой Фрэнк, не думай этого, я так тебя люблю. И ты столько  раз  говорил,
что женишься на мне... а я... я...
     - Ну не плачь, что ты! Вот это  уж  совсем  глупо.  Раз  я  говорил,  -
значит, так оно и будет.
     - Так, значит, я могу подать на оглашение у себя в приходе, а ты подашь
у себя?
     - Да.
     - Завтра?
     - Нет, не завтра. Мы сделаем это через несколько дней.
     - У тебя есть разрешение от начальства?
     - Нет, пока еще нет.
     - Ах, ну как же так. Ты ведь  мне  сам  говорил,  что  ты  его  вот-вот
получишь, еще когда вы стояли в Кэстербридже.
     - Дело в том, что я просто забыл спросить. Я  ведь  не  думал,  что  ты
придешь, для меня это такая неожиданность.
     - Да, да, правда. Я знаю, это нехорошо,  что  я  тебя  так  донимаю.  Я
сейчас уйду. А ты придешь ко мне завтра на  Hopс-стрит,  дом  миссис  Туилс,
правда? Мне не хочется приходить  к  вам  в  казармы.  Тут  столько  гулящих
женщин, и меня за такую посчитают.
     - Может статься... Я приду к тебе, дорогая. Спокойной ночи.
     - Спокойной ночи, Фрэнк, спокойной ночи!
     И снова послышался шум закрывающегося окна. Маленький комочек  двинулся
в темноту, а когда он уже  почти  миновал  казарму,  за  стеной  послышались
приглушенные возгласы.
     - Ого, сержант, ого-го! - затем тут же протестующий голос,  и  все  это
потонуло в захлебывающемся,  сдавленном  хохоте,  который  уже  трудно  было
отличить от тихого журчанья и всплесков маленьких водоворотов на реке.

ГЛАВА XII
     ФЕРМЕРЫ. ПРАВИЛО. ИСКЛЮЧЕНИЕ

     Первым  наглядным  доказательством   решения   Батшебы   фермерствовать
самолично, а не через доверенных лиц, было ее появление на хлебном  рынке  в
Кэстербридже в ближайший ярмарочный день.
     Низкое,  просторное  помещение,  крытое   бревнами,   опирающимися   на
массивные столбы, недавно получившее почетное  наименование  Хлебной  биржи,
было битком набито возбужденно  спорящими  мужчинами,  которые,  сойдясь  по
двое, по трое,  горячо  убеждали  один  другого,  причем  говоривший,  глядя
куда-то вбок  и  прищурив  один  глаз,  искоса,  украдкой  следил  за  лицом
слушающего. У большинства из них в руках был свежесрезанный ясеневый сук, то
ли для того, чтобы опираться при ходьбе, то ли для того, чтобы тыкать  им  в
свиней, овец или спины зевак, словом, во все, что мешало им по дороге сюда и
в силу  этого  заслуживало  подобного  обращения.  Во  время  беседы  каждый
проделывал со своим суком различные упражнения: то закидывал его за спину и,
подсунув концы под руки, сгибал дугой, или, держа обеими  руками  за  концы,
придавал ему форму лука, или гнул изо  всей  силы  об  пол,  а  то  поспешно
засовывал под мышку,  когда  приходилось  пускать  в  ход  обе  руки,  чтобы
высыпать на ладонь горсть зерна из мешка с образцами, тут  же  после  оценки
швырнуть эту горсть на пол, - обстоятельство,  хорошо  известное  нескольким
расторопным городским курам, которые незаметно пробирались сюда и в ожидании
предвкушаемого угощения зорко косились по сторонам, вытянув шеи.
     Среди этих дюжих фермеров скользила женская фигурка - одна-единственная
женщина во всем помещении.  Она  была  изящно  и  даже  нарядно  одета.  Она
двигалась между ними, словно легкая коляска между грузными  телегами,  голос
ее рядом с их голосами казался нежным пением рядом с  грубыми  окриками,  ее
присутствие среди них ощущалось, как свежее дуновение ветра  между  пышущими
жаром печами. Чтобы занять здесь такое же положение, как и все,  требовалось
проявить   некоторую   твердость   характера,   значительно   большую,   чем
представляла себе Батшеба, потому что в первый момент, когда она только  что
появилась здесь, все разговоры и споры прекратились, все головы  повернулись
к ней и застыли, уставившись на нее изумленным взглядом.
     Среди этой толпы фермеров Батшеба знала разве что двух-трех человек,  и
она прежде всего подошла к ним. Но раз уж она  вознамерилась  показать  себя
деловой женщиной, то надо было вступать в деловые отношения,  независимо  от
того, знакома она с кем-то или нет, и, собрав все свое мужество,  она  стала
обращаться и к другим, к людям, о которых она только  слышала.  У  нее  тоже
были с собой мешочки с образцами зерна, и постепенно  она  тоже  наловчилась
высыпать зерно из мешочка на свою узкую ладонь и  ловко,  по-кэстербриджски,
подносила его собеседнику для осмотра.
     Что-то неуловимое в очертаниях ее полураскрытых  алых  губ,  обнажавших
ровный ряд верхних зубов, и в приподнятых уголках рта, когда она,  вызывающе
закинув голову, спорила с каким-нибудь рослым фермером, говорило о том,  что
в  этом  маленьком  существе  таятся  богатые  возможности,  которые   могут
ввергнуть ее в рискованные любовные авантюры, и что у  нее  хватит  смелости
пуститься в них очертя голову.  Но  в  глазах  ее  была  какая-то  мягкость,
неизменная мягкость, и не будь они  такие  темные,  может  быть,  взгляд  ее
казался бы слегка затуманенным; на самом же деле он был остро-пронизывающим,
а это мягкое выражение делало его бесхитростно-чистым.
     Может показаться удивительным, что эта цветущая, полная  сил  и  задора
молодая  женщина  всегда  позволяла  своим   собеседникам   высказать   свои
соображения до конца, прежде чем выдвигать свои.  Когда  возникали  споры  о
ценах, она твердо стояла на своей цене, как оно и подобает  торговцу,  и  по
свойственной всем женщинам манере настойчиво  сбивала  цену  конкурента.  Но
твердость ее была не без покладистости, и этим она отличалась от  упрямства,
а в ее манере сбивать цену было что-то наивное, что  никак  не  вязалось  со
скаредностью.
     Фермеры,  с  которыми  она  не  вела  дел  (а  их   было   значительное
большинство), спрашивали один у другого - кто это такая? И в ответ слышали:
     - Племянница фермера Эвердина; унаследовала от  него  ферму  в  Верхнем
Уэзербери; выгнала управителя и заявила, что всем будет заправлять сама.
     И тогда тот, кто спрашивал, с сомнением качал головой.
     -  Да,  жаль,  конечно,  что  она  такая  своевольная,   -   соглашался
собеседник. - Но мы-то здесь, право, должны  быть  довольны,  -  она  словно
солнышко ясное светит в нашем старом сарае. Ну, да такая  пригожая  девушка,
гляди, ее мигом кто-нибудь подцепит.
     Было  бы  не  совсем  любезно  предположить,  что  самая   новизна   ее
присутствия здесь, в этой необычной  для  женщины  роли,  привлекала  к  ней
внимание не меньше, чем ее красота  и  грация.  Как  бы  там  ни  было,  она
возбуждала всеобщее любопытство и, что бы ни принес  ей  этот  ее  субботний
дебют как фермеру в смысле продажи и покупки,  для  Батшебы-женщины  он  был
несомненным триумфом. Впечатление, производимое ею, было  настолько  сильно,
что в нескольких случаях она инстинктивно воздержалась от  заключения  каких
бы то ни было сделок, а проплыла королевой среди этих богов  пашни,  подобно
маленькому Юпитеру в юбке.
     Многочисленные  свидетельства  ее  притягательной  силы  были  особенно
очевидны благодаря одному поразительному исключению. У женщины на такие вещи
как будто глаза  на  затылке.  Батшеба  каким-то  чутьем,  не  глядя,  сразу
обнаружила в этом стаде одну паршивую овцу.
     Сначала это