еской
клюки засверкал серебром. Он остановился у изгороди перевести дух. На  гумне
как будто не было ни души.
     Пламя вырывалось из длинной скирды соломы, уже настолько сгоревшей, что
спасти ее нечего было и думать. Скирда горит совсем не так, как  дом.  Когда
ветер загоняет пламя внутрь, воспламенившаяся часть мгновенно  исчезает  без
следа, как тающий сахар, и не  видно,  куда  кинулся  огонь.  Однако  плотно
сложенная скирда сена или пшеницы может некоторое время противостоять  огню,
- если она загорелась снаружи, ему не сразу удается  проникнуть  внутрь.  Но
здесь перед Габриэлем была кое-как сложенная, рыхлая скирда, в которую языки
пламени ныряли с молниеносной быстротой. Часть  ее  с  наветренной  стороны,
обуглившаяся и раскаленная докрасна,  то  вспыхивала,  то  затухала,  словно
курящаяся сигара. Потом вдруг свисавший сверху ворох соломы обрушился вниз с
шипящим свистом; языки пламени вытянулись, охватили его и загудели спокойно,
без треска. Клубы дыма поползли сзади, словно плывущие,  облака,  а  скрытые
погребальные костры пылали под ними, пронизывая полупрозрачную пелену желтым
сверкающим светом.
     Растерзанные пучки соломы с краю скирды корчились, опаленные  жаром,  и
скручивались, словно свившиеся узлом  красные  черви,  и  над  ними  маячили
какие-то свирепые рожи, то словно выкатывался сверкающий глаз,  то  огненный
язык высовывался изо рта, или ощеривались какие-то дьявольские пасти,  и  из
них время от времени, словно птицы из гнезда, выпархивали искры.
     Как только Габриэль понял,  что  дело  серьезнее,  чем  ему  показалось
сначала, он перестал быть просто зрителем.  В  какой-то  момент  клуб  дыма,
подхваченный ветром, отнесло в сторону, и в прорвавшейся пелене  Оук  увидел
прямо против горящей скирды скирду с  пшеницей,  а  за  нею  еще  целый  ряд
других, - может статься, весь урожай фермы;  он-то  думал,  что  эта  скирда
соломы стоит особняком, а оказывается, тут целый склад  зерна  и  скирда  за
скирдой рядами по всему двору.
     Габриэль перемахнул через ограду и  тут  обнаружил,  что  он  не  один.
Первый человек, попавшийся ему на глаза, носился впопыхах взад  и  вперед  с
таким очумелым видом, как если бы мысли его намного обогнали тело и никак не
могли подтянуть его за собой так, чтобы оно поспевало за ними.
     - Горим, горим! Добрые люди! Огонь, ох, наделает делов, добрый  хозяин,
плохой слуга, то бишь плохой слуга, добрый хозяин!  Эй,  Марк  Кларк,  сюда,
сюда! И ты, Билли Смолбери, эй, Мэрией Мони! Джан Когген, Мэтью, сюда!
     Позади вопившего человека появились в дыму другие  фигуры,  и  тени  их
прыгали вверх и вниз, подчиняясь не столько движениям своих хозяев,  сколько
взмывающим языкам пламени. Габриэль теперь видел, что он не только не  один,
но что здесь куча народу. Это сборище людей, принадлежавших к  тому  классу,
который  выражает  свои  мысли  посредством  чувств,  а  чувства   проявляет
смятением, уже порывалось что-то делать, но пока что без всякого толку.
     - Прикройте тягу под пшеничной скирдой! - крикнул Габриэль  суетившимся
возле него людям.
     Скирда пшеницы стояла на каменных подскирдниках, и желтые языки пламени
от горящей соломы уже резвились между ними и прядали внутрь. А стоило только
огню забраться под скирду - все пропало.
     - Накиньте скорее брезент!
     Притащили  брезент  и  завесили  им,  как  занавеской,   продух   между
подскирдниками. Языки пламени тотчас перестали прядать под скирду, а  взмыли
кверху.
     - Станьте здесь с ведром воды и поливайте брезент, чтобы мокрый был,  -
командовал Габриэль.
     Огненные языки, загнанные  вверх,  уже  начали  лизать  углы  огромного
навеса, покрывавшего скирду.
     - Лестницу сюда, - крикнул он.
     - Лестница у той скирды стояла, сгорела  дотла,  -  отозвался  из  дыма
кто-то, похожий на призрак.
     Оук ухватил комли снопов и, оттянув их так, чтобы можно  было  поглубже
засунуть ногу, полез наверх, цепляясь своей клюкой. Взобравшись на навес, он
уселся верхом на стыке и принялся сбивать клюкой  налетавшие  туда  огненные
хлопья, не переставая кричать в то же время, чтобы ему принесли большой сук,
лестницу и воды.
     Билли Смолбери - один из тех, кто ехал в телеге, - разыскал и  притащил
лестницу, и Марк Кларк взобрался  по  ней  и  уселся  рядом  с  Оуком.  Там,
наверху,  можно  было  прямо  задохнуться  от  дыма,  и  Марк  Кларк,  малый
проворный, втащил наверх поданное ему ведро воды,  плеснул  Оуку  в  лицо  и
обрызгал его всего с головы до ног, а тот продолжал сметать горящие  хлопья,
теперь уже обеими руками, размахивая длинной буковой веткой и клюкой.
     Толпившиеся внизу люди все так же суетились, стараясь  что-то  сделать,
чтобы потушить пожар, но по-прежнему без всякого толку.  Суетящиеся  фигуры,
окрашенные  в  кирпичный  цвет,  отбрасывали  резко  очерченные,  причудливо
меняющиеся тени.
     В стороне, за самой  большой  скирдой,  куда  почти  не  проникал  свет
пламени, стояла лошадка, на которой сидела в седле молодая женщина.  Тут  же
рядом  стояла  другая  женщина.  Обе  они,  по-видимому,  нарочно  держались
подальше от огня, чтобы не пугать лошадь.
     - Это пастух, - сказала женщина, стоявшая  возле  всадницы.  -  Ну  да,
пастух. Поглядите, как блестит его крюк, когда он  бьет  по  скирде.  А  вон
блузу-то его, бог ты мой, уже  в  двух  местах  прожгло.  Молодой,  красивый
пастух, мэм.
     - Чей же это пастух? - звонким голосом спросила всадница.
     - Не знаю, мэм.
     - Но кто-нибудь, наверно, знает?
     - Никто не знает, уж я спрашивала. Говорят, не здешний, чужой.
     Молодая женщина выехала из-за скирды и с  беспокойством  огляделась  по
сторонам.
     - Ты как думаешь, рига не может загореться? - спросила она.
     - Джан Когген, как по-вашему, рига не может загореться? -  переспросила
другая женщина стоявшего поблизости человека.
     - Теперь-то уж нет, я думаю, можно не опасаться. Вот ежели бы та скирда
загорелась, тогда и риге не уцелеть... А так бы оно и было  бы,  коли  б  не
этот молодой пастух, вон он сидит на  той  самой  скирде  и  молотит  своими
длинными ручищами, ровно твоя мельница.
     - И как ловко орудует, - сказала всадница, глядя на Габриэля через свою
плотную шерстяную вуаль. - Я бы хотела, чтобы он  остался  у  нас  пастухом.
Кто-нибудь из вас знает, как его зовут?
     - Кто ж его знает, никто его здесь никогда не видел.
     Укрощенный огонь начал затихать, и Габриэль, убедившись, что ему больше
нет надобности восседать на своем высоком посту, собрался слезать.
     - Мэрией, - сказала молодая всадница, - ступай туда, он сейчас  слезет,
и скажи, что фермер хочет поблагодарить его за то, что он нас выручил.
     Мэрией подошла к скирде как  раз  в  тот  момент,  когда  Оук  сошел  с
лестницы. Она передала ему, что ей было поручено.
     - А где ваш хозяин, фермер?  -  осведомился  Габриэль,  оживившись  при
мысли, что для него может найтись работа.
     - Не хозяин, а хозяйка, пастух.
     - Женщина - фермер!
     - Да и еще какой богатый фермер! - подхватил кто-то из стоящих рядом. -
Недавно в наши края приехала откуда-то  издалека.  Дядюшка  у  ней  внезапно
скончался, вот ей его ферма и досталась. Старик деньги полпинтами мерил, так
кружками и считал, а она теперь, говорят, со всеми кэстербриджскими  банками
дела ведет. Ей в кинь-монету можно не как нам, грошами, а золотыми играть.
     - Вон она там, на лошади, лицо черным покрывалом с дырочками закрыто, -
сказала Мэрией.
     Оук, весь грязный, черный, сплошь облепленный  копотью,  в  прожженной,
дырявой, промокшей насквозь блузе, с обугленным и укоротившимся, по  крайней
мере, дюймов на  пять,  на  шесть  пастушьим  посохом,  смиренно,  -  тяжкие
превратности судьбы сделали его смиренным, - приблизился к маленькой женской
фигурке, сидевшей на лошади. Он почтительно, но  вместе  с  тем  молодцевато
приподнял шляпу и, остановившись  у  самых  ее  ног,  спросил  нерешительным
голосом:
     - Не требуется ли вам пастух, мэм?
     Она подняла шерстяную вуаль, закрывавшую ее лицо, и уставилась на  него
круглыми от изумления глазами.
     Габриэль и его жестокая милая, Батшеба Эвердин, очутились лицом к лицу.
     Батшеба молчала, а он повторил машинально упавшим, растерянным голосом:
     - Не требуется ли вам пастух, мэм?

ГЛАВА VII
     ТАК ОНИ ВСТРЕТИЛИСЬ. БОЯЗЛИВАЯ ДЕВУШКА

     Батшеба отъехала в тень. Она и сама не знала - смешно ей, что  они  вот
так  встретились,  или  скорее  неприятно,  -  уж  очень  все  это   неловко
получилось. В ней шевелилось как будто и чувство жалости,  а  вместе  с  тем
что-то похожее на чувство торжества: вот он в каком положении, а я... Она не
испытывала никакого замешательства, а то, что Габриэль признался ей в  любви
в Норкомбе, она вспомнила только сейчас, когда, увидев  его,  подумала,  что
вот ведь она совершенно забыла об этом.
     - Да, - тихо промолвила она, повернув к  нему  с  важным  видом  слегка
зарумянившееся лицо. - Мне нужен пастух. Но...
     - Вот он как раз то, что надо, мэм, - веско заявил один из сельчан.
     Убежденность действует убедительно.
     - Да, да, верно, - решительно поддержал второй.
     - Самый подходящий человек, - с воодушевлением подтвердил третий.
     - Лучше не найти, - с жаром подхватил четвертый.
     - В таком случае скажите ему,  чтобы  он  поговорил  с  управителем,  -
распорядилась Батшеба.
     И все стало на свое место и свелось к делу. Чтобы придать этой  встрече
подобающую ей романтическую окраску, требовались более подходящие условия  -
летний вечер, уединенность.
     Габриэлю помогли разыскать управителя, и они отошли с  ним  в  сторонку
потолковать, и все время, пока у  них  шел  этот  предварительный  разговор,
Габриэль старался унять трепыхание в груди, вызванное неожиданным открытием,
что эта неведомая ночная богиня Астарта, о которой он слышал такие  странные
речи, оказывается, не кто иной, как хорошо знакомая ему, обожаемая Венера.
     Огонь унялся.
     -  После  такой  неурочной  работы  я  предлагаю  вам   всем   немножко
подкрепиться, - сказала Батшеба. - Заходите в дом.
     - Оно конечно, мисс, неплохо бы перекусить да выпить, - отозвался  один
за всех, - да только нам  куда  вольготнее  было  бы  посидеть  в  солодовне
Уоррена, ежели бы вы нам туда чего-нибудь прислали.
     Батшеба повернула  лошадь  и  скрылась  в  темноте.  Крестьяне  гурьбой
двинулись в поселок, и у скирды остались только Оук с управителем.
     - Ну вот, как будто и все, стало быть, мы уговорились, - сказал наконец
управитель. - Я пошел домой. Доброй ночи, пастух.
     - А вы не могли бы меня на жилье устроить? - попросил Габриэль.
     - Вот уж чего не могу, того не могу,  -  отвечал  управитель,  стараясь
поскорей увильнуть от Оука,  точь-в-точь  как  благочестивый  прихожанин  от
блюда с доброхотными даяниями, когда  он  не  собирается  ничего  давать.  -
Ступайте прямо по дороге, уткнетесь в солодовню Уоррена, они туда все сейчас
угощаться пошли; там, верно, вам что-нибудь укажут. Доброй ночи, пастух.
     Управитель, который, по-видимому, сильно страшился возлюбить  ближнего,
как самого себя, зашагал вверх по склону холма, а Оук направился в  селение.
Он все еще никак не мог опомниться от этой встречи с Батшебой. Он радовался,
что будет жить поблизости от нее, и в то же время был  совершенно  ошеломлен
тем,  как  быстро   такая   молоденькая,   неопытная   норкомбская   девушка
превратилась в невозмутимую властную женщину.  Впрочем,  некоторым  женщинам
только недостает случая, чтобы показать себя во весь рост.
     Тут Габриэлю пришлось оторваться от своих мыслей, чтобы  не  сбиться  с
дороги, - перед ним было кладбище, и он пошел по тропинке вдоль ограды,  где
росли громадные старые деревья. Тропинка поросла густой травой, которая даже
и сейчас, в заморозки, заглушала его шаги. Поравнявшись с дуплистым деревом,
которое даже среди всех этих старых великанов казалось патриархом,  Габриэль
увидел, что за ним кто-то стоит. Он продолжал идти,  не  останавливаясь,  но
случайно наподдал ногой камень, и тот откатился со стуком. Фигура,  стоявшая
неподвижно, вздрогнула и попыталась принять небрежно-беспечный вид.
     Это была очень тоненькая девушка, в легкой не по сезону одежде.
     - Добрый вечер, - приветливо сказал Габриэль.
     - Добрый вечер, - ответила девушка.
     Голос оказался необычайно пленительным, низкого, бархатного тона. Такие
голоса любят описывать в романах, но в жизни их редко услышишь.
     - Будьте так добры, скажите, пожалуйста, попаду ли  я  этой  дорогой  в
солодовню Уоррена? - спросил Габриэль,  которому  действительно  нужно  было
узнать, туда ли он идет, но кстати хотелось еще раз услышать этот мелодичный
голос.
     - Вы правильно идете. Вон она там, внизу под горой. А вы не знаете... -
Девушка на секунду замялась. - Вы не знаете, до какого часа открыта харчевня
"Оленья голова"?
     По-видимому, приветливость  Габриэля  подкупила  ее,  так  же  как  его
подкупил ее голос.
     - Я не знаю, где эта "Оленья голова", никогда про нее не слышал.  А  вы
хотите попасть туда сегодня же?
     - Да. - Девушка опять замялась.
     В сущности, продолжать разговор не было необходимости, но из  какого-то
смутного желания скрыть свое смятение,  спрятаться  за  ничего  не  значащей
фразой ей явно хотелось еще что-то добавить, -  так  поступают  простодушные
люди, когда им приходится действовать тайком.
     - Вы сами не из Уэзербери? - робко спросила она.
     - Нет. Я новый пастух, только что прибыл.
     - Пастух? Вот не сказала бы, вас можно за фермера принять.
     -  Нет,  всего-навсего  пастух,  -  с  мрачной  решительностью  отрезал
Габриэль, и мысли его невольно устремились к прошлому. Он опустил  глаза,  и
взгляд его упал на ноги стоявшей перед ним девушки, и тут только  он  увидел
узелок,  лежавший  на  земле.  Она,  вероятно,  заметила,  что  взгляд   его
задержался на нем, и пролепетала робким, просительным тоном:
     - Вы никому из здешних не скажете, что видели  меня  тут,  не  скажете,
правда, ну хотя бы день или два?
     - Конечно, не скажу, если вы не хотите.
     - Спасибо вам большое, - сказала она. - Я бедная девушка, и я не  хочу,
чтобы обо мне люди судачили. - Она замолчала и поежилась.
     - В такой холодный вечер вам  следовало  бы  одеться  потеплей.  Я  вам
советую, идите-ка вы домой.
     - О нет, нет. Пожалуйста, я вас прошу, идите своей дорогой  и  оставьте
меня здесь одну. Большое вам спасибо за то, что вы так сказали.
     - Хорошо, я пойду, - сказал он и прибавил нерешительно: - Раз вы сейчас
в таком трудном положении, может, вы не откажетесь принять от меня вот  этот
пустяк? Тут всего-навсего шиллинг, все, что я могу уделить.
     - Да, не откажусь, - с глубокой признательностью ответила незнакомка.
     И протянула руку. Габриэль протянул свою. И в тот  момент,  когда  она,
коснувшись его руки, повернула свою ладонью вверх, Габриэль, взяв ее руку  в
темноте, чтобы положить монету,  нечаянно  нащупал  ее  пульс.  Он  бился  с
трагической  напряженностью.  Ему   нередко   случалось   нащупывать   такой
учащенный, жесткий, прерывистый пульс у своих овец, когда пес загонял их  до
изнеможения. Это говорило о чрезмерном расходовании жизненной энергии и сил,
а их, судя по хрупкому сложению девушки, было у нее и так слишком мало.
     - Что с вами такое?
     - Ничего.
     - Что-то, должно быть, есть?
     - Нет, нет, нет. Пожалуйста, не проговоритесь, что видели меня.
     - Хорошо, буду молчать. Доброй вам ночи.
     - Доброй ночи.
     Девушка осталась стоять, не двигаясь, прислонясь к дереву,  а  Габриэль
пошел вниз по тропинке к селению Уэзербери,  или  Нижней  Запруде,  как  его
здесь называли. У него  было  такое  чувство,  как  будто  он  соприкоснулся
вплотную с каким-то безысходным горем, когда рука этого маленького, хрупкого
существа легла в его руку. Но на то и разум, чтобы не  поддаваться  минутным
впечатлениям, и Габриэль постарался забыть об этой встрече.

ГЛАВА VIII
     СОЛОДОВНЯ. ПОГУТОРИЛИ. НОВОСТИ

     Солодовня Уоррена была со всех сторон  обнесена  старой  стеной,  густо
поросшей плющом, и хотя в этот поздний час от  самого  дома  мало  что  было
видно, его темные резкие очертания, отчетливо выступавшие на вечернем  небе,
достаточно  красноречиво  изобличали  его  назначение  и  свойства.  Покатая
соломенная крыша, свисавшая  бахромой  над  стенами,  сходилась  в  середине
углом, увенчанным небольшим деревянным куполом наподобие фонаря и обнесенным
со всех  четырех  сторон  решетчатыми  навесами,  из-под  которых,  медленно
расплываясь в ночном воздухе, струился пар. Оков в доме спереди не  было,  и
только через маленький, заделанный толстым  стеклом  квадратик  над  входной
дверью, пробивались полосы красноватого света, которые тянулись через двор и
ложились на увитую плющом стену. Изнутри доносились голоса.
     Оук долго шарил рукой по двери, как ослепший  Елима-волхв.  Наконец  он
нащупал кожаный ремешок и потянул за него; деревянная щеколда откинулась,  и
дверь распахнулась.
     Внутри помещение было освещено только  красным  жаром  сушильной  печи,
свет которой струился низко над полом,  словно  свет  заходящего  солнца,  и
отбрасывал вверх колеблющиеся искаженные тени сидящих людей. Каменные  плиты
пола стерлись от времени, от входной двери к печи  протопталась  дорожка,  а
кругом образовались углубления и  впадины.  У  одной  стены  стояла  длинная
скамья из неструганого дуба, закруглявшаяся с обеих сторон, а в  глубине,  в
углу, узкая кровать, накрытая одеялом, где спал,  а  частенько  полеживал  и
днем хозяин-солодовник.
     Старик хозяин сидел сейчас прямо против огня; белые как снег  волосы  и
длинная  белая  борода,  закрывавшая  его  согбенное   туловище,   казалось,
разрослись на нем, как мох или лишайник на старой безлиственной  яблоне.  На
нем были штаны, подвернутые до  колен,  и  башмаки  на  шнурках;  он  сидел,
уставившись в огонь.
     Воздух, пропитанный сладким запахом свежего солода, ударил  Габриэлю  в
нос. Разговор (говорили, по-видимому,  о  возможной  причине  пожара)  сразу
прекратился, и все до одного уставились  на  него  оценивающим,  критическим
взором, при этом так сильно наморщив лоб и сощурившись, как если бы от  него
исходил ослепительный свет, слишком яркий для глаз.
     После  того  как  процесс  обозревания  завершился,  несколько  голосов
глубокомысленно протянуло:
     - А ведь это, надо быть, новый пастух, не иначе, он самый.
     - А мы слышим - то ли щеколду шарят, то ли лист сухой занесло,  шуршит,
- сказал кто-то. - Входи, пастух, добро пожаловать, мы все тебе рады, хоть и
не знаем, как тебя звать.
     - Меня, добрые люди, зовут Габриэль Оук.
     Услышав это,  старик  солодовник,  сидевший  возле  сушильни,  медленно
повернулся - так поворачивается старый заржавленный крав.
     - Не внук ли Гэба Оука из Норкомба? Нет, быть не может!
     Это восклицание не следовало понимать буквально, всем  было  ясно,  что
оно выражало крайнюю степень изумления.
     - Мой отец и дед оба носили имя Габриэль, - невозмутимо ответил пастух.
     - То-то мне там на скирде показалось, будто лицо  знакомое.  А  как  ты
сюда-то попал, где ты живешь, пастух?
     - Да вот думаю здесь обосноваться, - отвечал Оук.
     - Ведь я твоего деда с да-авних лет знал,  -  продолжал  солодовник,  и
казалось, слова у него теперь вылетали сами собой, словно  от  толчка,  сила
которого еще продолжала действовать.
     - Вот как!
     - И бабку твою знал.
     - И ее тоже?
     - И отца твоего, когда он еще мальчонкой был. Да вон мой сынок  Джекоб,
они с твоим отцом неразлучные дружки были,  равно  как  кровные  братья,  а,
Джекоб?
     - Верно, - отозвался сынок, молодой человек лет этак шестидесяти  пяти,
с наполовину голым черепом и единственным  зубом,  который  торчал  слева  в
верхней челюсти ближе