е  признание,  бедняжка
Батшеба поспешила исправить ее и только еще больше запуталась. - Не думайте,
впрочем, что мне доставляет удовольствие то, что вы говорите.
     - Я знаю, что нет, знаю прекрасно, - отозвался  Трой,  и  на  лице  его
выразилась проникновенная убежденность, которая  тут  же  сменилась  горькой
иронией. - Если толпы  мужчин  всегда  готовы  расточать  вам  любезности  и
восторгаться вами так, как вы этого заслуживаете, не предостерегая  вас  при
этом должным образом, то моя грубая, откровенная правда - хвала, смешанная с
порицанием, - вряд ли может доставить вам  удовольствие.  Может  быть,  я  и
глупец, но не такой же я самоуверенный дурак, чтобы претендовать на это.
     - А мне кажется -  вы  все-таки  самоуверенный  человек,  -  промолвила
Батшеба, глядя вбок на стебель осоки и судорожно теребя его одной рукой.
     Искусная тактика сержанта повергла ее в какое-то смятение - не  потому,
что она принимала за чистую монету его хитрые любезности, а потому, что  она
растерялась от такого решительного натиска.
     - Я не признался бы в этом никому другому - да и  вам,  собственно,  не
совсем признаюсь. Но, возможно, в тот вечер в моем безумном  самообольщении,
пожалуй, и была какая-то доля самонадеянности. Я понимал, что  высказав  вам
невольно свое восхищение, я лишний раз заставил вас  выслушать  то,  что  вы
слышите со всех сторон, и вам это уже  надоело  и,  конечно,  не  доставляет
удовольствия, но я все-таки надеялся,  что  вы  добрая  и  не  осудите  меня
слишком строго за нечаянно вырвавшиеся слова, а вы осудили; я надеялся,  что
вы не подумаете обо мне дурно, не будете бранить меня сегодня, увидев, как я
работаю, не щадя себя, чтобы сберечь ваше сено.
     - Ну, не будем об этом вспоминать, может быть, вы и  правда  не  хотели
быть дерзким, высказав  то,  что  вы  думали,  я  верю  вам,  -  с  истинным
огорчением в простоте душевной оправдывалась жестокая женщина. - И  я  очень
благодарна вам за то, что вы  помогаете  на  сенокосе.  Но  только  не  надо
говорить со мной  так,  чтобы  больше  этого  не  было,  и  вообще  не  надо
заговаривать со мной, пока я сама не обращусь к вам.
     - О мисс Батшеба! Это слишком жестоко!
     - Нисколько! Что тут жестокого?
     - Вы никогда сами не заговорите со мной; ведь я здесь недолго  пробуду.
Я скоро опять погружусь в унылую скуку казарменного ученья, и, возможно, наш
полк отправят куда-нибудь дальше.  А  вы  хотите  лишить  меня  единственной
невинной радости, какая только и есть в моем безотрадном существовании.  Что
ж, видно, великодушие нельзя считать отличительной чертой женщины.
     - А когда вы уезжаете отсюда? - с интересом спросила она.
     - Через месяц.
     - А почему для вас такое удовольствие разговаривать со мной?
     - Как вы можете спрашивать, мисс Эвердин, кому как не  вам  знать,  что
мне вменяется в вину.
     - Ну, если такой пустяк для вас так много значит, то  я  не  против,  -
как-то нерешительно и с сомнением в голосе ответила она. - Но как это  может
быть, чтобы для вас так много значило перекинуться со мной хотя  бы  словом;
вы только говорите так, я уверена, что вы только так говорите.
     - Вы несправедливы, но не будем об этом говорить. Вы  так  осчастливили
меня этим знаком вашего дружеского расположения, что я  готов  заплатить  за
него любой ценой, и уж не стану обижаться на тон. Да,  для  меня  это  много
значит, мисс Эвердин. Вам кажется, только глупец может дорожить тем, что ему
мимоходом обронят словечко,  хотя  бы  "здравствуйте"  скажут.  Возможно,  я
глупец. Но ведь вы никогда не были на  месте  мужчины,  который  смотрит  на
женщину, и эта женщина вы, мисс Эвердин.
     - Ну и что же?
     - А то, что вы понятия не имеете, что он испытывает, и не дай  вам  бог
это испытать!
     - Вот глупости, ну и льстец! А что же он испытывает, интересно узнать?
     - Ну, коротко говоря, для него мученье думать о  чем  бы  то  ни  было,
видеть и слышать кого-нибудь, кроме нее, а на нее глядеть  и  слушать  ее  -
тоже пытка.
     - Ну, этому уж никак нельзя  поверить,  сержант,  вы  притворяетесь!  -
сказала Батшеба, качая головой. - Когда говорят такие красивые слова, это не
может быть правдой.
     - Нет, не притворяюсь, честное слово солдата.
     - Но как же так может быть, почему?
     - Потому что вы сводите человека с ума - вот я и лишился ума.
     - Похоже на то.
     - Да, так оно и есть.
     - Да ведь вы видели меня всего только один раз, в тот вечер.
     - Не все ли равно. Молния разит мгновенно. Я в  вас  влюбился  сразу  и
сейчас влюблен.
     Батшеба с любопытством смерила его взглядом с  ног  до  головы,  но  не
решилась поднять глаза еще, чуть-чуть выше, на уровень его глаз.
     - Вы не могли в меня влюбиться и не влюблены, - холодно сказала она.  -
Не бывает такого внезапного чувства. И я не хочу вас  больше  слушать.  Боже
мой, который сейчас может быть час, хотела бы я знать, - мне пора идти, я  и
так уж сколько времени потратила с вами попусту...
     Сержант взглянул на свои часы и сказал ей время.
     - Как же это так у вас нет часов, мисс? - спросил он.
     - Сейчас при мне нет - я собираюсь купить новые.
     - Нет! Они вам будут поднесены в дар. Да, да, вы должны  принять  их  в
дар, мисс Эвердин. В дар!
     И прежде чем она поняла, что он  собирается  сделать,  тяжелые  золотые
часы очутились в ее руке.
     - Они чересчур хороши  для  человека  моего  положения,  -  невозмутимо
сказал он. - Эти часы имеют свою историю. Нажмите пружинку и откройте заднюю
крышку.
     Она сделала, как он сказал.
     - Что вы видите?
     - Герб и надпись под ним.
     - Корону с пятью  зубцами,  а  внизу:  "Cedit  amor  rebus"  -  "Любовь
подчиняется обстоятельствам". Это девиз графов Северн. Эти часы принадлежали
последнему лорду и были даны мужу моей матери, доктору, чтобы он носил их до
моего совершеннолетия и тогда вручил мне.  Это  все,  что  досталось  мне  в
наследство.  Когда-то  по  этим  часам  вершили   государственные   дела   -
устраивались торжественные церемонии, аудиенции, пышные  выезды,  соблюдался
сон и покой графа. Теперь - они ваши.
     - Ну что вы, сержант Трой, я не могу это принять, не могу! -  вскричала
она, глядя на него круглыми от изумления глазами. -  Золотые  часы!  Что  вы
делаете? Нельзя же быть таким выдумщиком!
     - Оставьте их себе, прошу вас, оставьте,  мисс  Эвердин,  -  умолял  ее
молодой  сумасброд.  -  Они  станут  для  меня  много  дороже,  когда  будут
принадлежать вам. А для моих нужд какие-нибудь  простые,  плебейские,  будут
служить не хуже. А как я подумаю, рядом с чьим сердцем будут постукивать мои
старые часы, - это такое счастье! Нет, лучше не говорить. Никогда еще они не
были в более достойных руках.
     - Нет, правда же, я не могу их взять! - твердила Батшеба,  чуть  ли  не
плача. - Да как же можно так поступать, если вы это  действительно  всерьез?
Отдать мне часы вашего покойного отца, да еще такие ценные часы! Нельзя быть
таким безрассудным, сержант Трой!
     - Я любил отца, ну и что же, а вас я люблю больше - вот потому я так  и
поступаю, - ответил сержант таким искренним, убежденным тоном, что  вряд  ли
его сейчас можно было обвинить в притворстве. Он начал с шутки,  но  красота
Батшебы, которую он сначала, пока она была  спокойна,  превозносил  шутливо,
незаметно оказывала свое действие, и, чем  больше  она  оживлялась,  тем  он
увлекался сильнее. И хотя это  было  не  настолько  серьезно,  как  казалось
Батшебе, все же это было серьезнее, чем казалось ему самому.
     Батшеба была так потрясена и растерянна, что, когда она  заговорила,  в
голосе ее слышалось не только сомнение, но и обуревавшие ее чувства.
     - Может ли это быть? Ну, как это может быть, чтобы вы полюбили меня,  и
так внезапно. Вы так мало меня знаете, может быть, я на самом деле совсем не
так... не так хороша, как вам кажется. Пожалуйста, возьмите их, прошу вас! Я
не могу их себе оставить и не оставлю. Поверьте мне, ваша щедрость переходит
всякую меру. Я никогда не сделала  вам  ничего  доброго,  зачем  же  вам  по
отношению ко мне проявлять такую доброту?
     И опять - он уже совсем готов был ответить какой-то  галантной  фразой,
но не произнес ни слова и смотрел на нее, как  завороженный.  Сейчас,  когда
она  стояла  перед  ним  взволнованная,  потрясенная,  без  тени  лукавства,
прелестная, как день, ее красота  так  точно  отвечала  всем  тем  эпитетам,
которые он ей расточал  по  привычке,  что  он  и  сам  был  потрясен  своей
дерзостью, - как же он мог считать, что все это он просто выдумывает?
     Он повторил за ней машинально "зачем?" и продолжал смотреть на нее,  не
сводя глаз.
     - И все мои люди на поле смотрят и удивляются, что я не отхожу от  вас.
Нет, это ужас что такое! - продолжала она, не замечая  свершившегося  с  ним
превращения.
     - Я даже не думал сначала всерьез уговаривать вас  взять  эти  часы,  -
честно сознался он, - ведь  это  единственное  жалкое  доказательство  моего
благородного происхождения, но теперь, честное слово, я хочу, чтобы они были
ваши. Без всякого притворства, прошу вас. Не лишайте меня радости, носите их
на память обо мне. Но вы так прелестны, что даже и  не  стараетесь  казаться
доброй, как все другие.
     - Нет, нет, не говорите так. У меня есть причины  быть  осмотрительной,
но я не могу вам их открыть.
     - Ну что ж, пусть будет так, - сказал он наконец, уступая, и взял часы.
- Я должен теперь расстаться с вами. А вы  обещаете  говорить  со  мной  эти
несколько недоль, что я пробуду здесь?
     - Ну да, конечно; а впрочем, нет,  не  знаю.  Ах,  и  зачем  только  вы
появились здесь и доставили мне столько волнений!
     - Боюсь, что, расставляя силки, я, кажется, попался в них  сам.  Бывают
такие случаи. Но вы все-таки позволите мне работать у вас на сенокосе?
     - Ну что ж, пожалуй, если это вам доставляет удовольствие.
     - Благодарю вас, мисс Эвердин.
     - Не за что, не за что.
     - До свиданья.
     Сержант поднес руку к своей сдвинутой на затылок  шапке,  откланялся  и
зашагал по полю к дальнему ряду косцов.
     Батшеба была не в состоянии сейчас встретиться со  своими  работниками.
Она сама не понимала, что с ней такое творится, - сердце ее неистово билось,
лицо пылало, и она чуть ли не в слезах повернула обратно, к дому, шепча  про
себя:
     - Ах, что я наделала! Что все это значит! Если бы только знать, есть ли
хоть немножко правды в том, что он говорил.

ГЛАВА XXVII
     ПОСАДКА ПЧЕЛ В УЛЕЙ

     Пчелы в этом году в Уэзербери роились поздно, в самом  конце  июня.  На
другой день после встречи с Троем на сенокосе Батшеба стояла у себя в саду и
провожала глазами пчелиный рой, пытаясь угадать, куда он  сядет.  Мало  того
что пчелы в этом году запаздывали с роением, они и вели  себя  как-то  очень
своенравно. Иной год пчелы рой за роем садятся где-нибудь совсем низко -  на
смородиновые кусты, на ветви шпалерных яблонь, - и так во всю пору роения; а
другой год они все так же дружно летят прямо ввысь и садятся на верхний  сук
какой-нибудь самой высокой старой раскидистой яблони, как бы  издеваясь  над
всеми, кто вздумал бы подступиться к ним без лестницы или подпорок.
     Так было на этот раз. Прикрыв глаза рукой от солнца, Батшеба  смотрела,
как пчелы летят куда-то в синюю высь,  поднимаясь  все  выше  и  выше,  пока
наконец вся масса не остановилась над одним из таких ветвистых  деревьев.  И
тут произошло нечто подобное тому, что,  как  полагают,  происходило  многие
тысячелетия тому  назад  при  образовании  вселенной.  Беспорядочная  масса,
которая  сначала  казалась  темным  разорванным   облачком,   теперь   стала
уплотняться, стягиваясь в туманный ком; прилепившись к ветке, ком на  глазах
становился все плотнее и плотнее, и, наконец, четко выступил на свету густым
черным пятном.
     Все работники, и мужчины и женщины,  были  заняты  уборкой  сена,  даже
Лидди ушла на подмогу, и Батшеба решила попытаться, не сумеет  ли  она  сама
посадить рой в улей. Она положила в улей листья и травы, обрызганные  медом,
принесла лестницу,  метелку,  клюку,  надела  для  защиты  от  пчел  кожаные
перчатки, соломенную шляпу с длинной вуалью,  когда-то  зеленой,  но  теперь
выцветшей и ставшей табачного цвета, и стала  подниматься  по  лестнице.  Не
успела она подняться на восемь-девять ступенек, как  вдруг  услышала  где-то
совсем неподалеку, в нескольких шагах от  забора,  знакомый  голос,  который
начал обретать какую-то странную способность волновать ее.
     - Мисс Эвердин, разрешите помочь вам. Как же  можно  браться  одной  за
такое дело?
     Трой уже открывал садовую калитку.
     Батшеба швырнула вниз метелку, клюку и пустой  улей,  наспех  закрутила
подол юбки потуже вокруг ног и, не разбирая ступенек, сама не зная как, чуть
ли не скатилась с лестницы. Трой уже был тут, когда она ступила на землю; он
нагнулся поднять улей,
     - Мне повезло, что я оказался здесь как раз в этот момент! - воскликнул
сержант.
     Батшеба не сразу совладала со своим голосом.
     - Вот как! Вы  хотите  снять  их  за  меня?  -  спросила  она  довольно
нерешительно для такой бойкой особы; впрочем, для  какой-нибудь  застенчивой
девушки такой вопрос сам по себе звучал довольно-таки смело.
     - Хочу! Конечно, хочу! - отозвался Трой. - Какая вы сегодня цветущая!
     Он бросил  наземь  свой  стек  и  стал  ногой  на  ступеньку  лестницы,
собираясь лезть наверх.
     - Но вам надо надеть перчатки и вуаль, а не то они вас искусают!
     - Ах да! Я должен надеть перчатки и вуаль. Может быть,  вы  будете  так
добры и покажете мне, как они надеваются?
     - А еще нужно надеть шляпу с полями, потому что в вашей шапке без полей
вуаль будет слишком близко к лицу, и они смогут ужалить вас.
     - Да, конечно, и шляпу с полями.
     Итак, по прихоти капризницы судьбы Батшеба сняла с себя шляпу с  вуалью
и прочими принадлежностями и надела все это на голову  Трою,  а  он  швырнул
свою шапку в куст крыжовника. Затем она завязала на нем концы  вуали  поверх
воротника и натянула ему на руки перчатки.
     В этом наряде сержант Трой представлял собой такое  достопримечательное
зрелище, что  Батшеба,  несмотря  на  все  свое  смущение,  не  выдержала  и
расхохоталась.
     Так рухнул еще один  колышек  из  того  частокола  холодной  учтивости,
который держал его на расстоянии.
     Батшеба смотрела снизу, как  он  сметал  и  стряхивал  пчел  с  дерева,
подставляя им другой рукой улей, чтобы они туда сыпались. Пока внимание  его
было поглощено этим занятием, она,  воспользовавшись  тем,  что  на  нее  не
смотрят, успела прихорошиться. Он спустился, держа в вытянутой руке улей, за
которым тянулась целая туча пчел.
     - Клянусь жизнью! - промолвил  Трой  через  закрывавшую  его  вуаль.  -
Держать этот улей на весу - всю руку разломило, хуже, чем после целой недели
упражнений на эспадронах.
     Когда вся процедура  с  посадкой  роя  была  закончена,  он  подошел  к
Батшебе.
     - Не будете ли вы так добры развязать меня и выпустить из этих  пут.  Я
совсем задохся в этой шелковой клетке.
     Пытаясь  скрыть  свое  смущение  во  время  этой  непривычной  операции
развязывания тесемок у него на шее, она сказала.
     - А я никогда не видела того, о чем вы говорите.
     - Чего не видели?
     - Упражнений на эспадронах.
     - А-а! А вам хотелось бы посмотреть? Батшеба  была  в  нерешительности.
Она много раз слышала от жителей Уэзербери, которые бывали в Кэстербридже  и
останавливались на жительство где-то  возле  казарм,  какое  необыкновенное,
захватывающее зрелище эти упражнения. Мужчины и  подростки,  которые  бегали
глазеть на казарменный плац через щели ограды  или  сверху,  взобравшись  на
стену, вернувшись  домой,  рассказывали,  что  ничего  более  ослепительного
нельзя даже себе и представить; мундиры, галуны, сабли - все так и сверкает,
точно мириады звезд, там, тут, со всех  сторон,  и  при  этом  все  движенья
отличаются изумительной точностью.
     Батшебе ужасно хотелось посмотреть, но она ответила сдержанно:
     - Да, я бы с удовольствием посмотрела.
     - Ну так вы посмотрите; я вам их покажу сам, все, с начала до конца.
     - Не может быть! Как же вы это сделаете?
     - Сейчас подумаем.
     - Не с тростью же, это совсем неинтересно. Важно, чтобы была  настоящая
сабля.
     - Да, я понимаю, но сабли-то у меня здесь нет, но, думаю,  к  вечеру  я
смогу достать. И вот что мы с вами сделаем, хорошо? - И, нагнувшись  к  ней,
Трой сказал что-то совсем тихо, шепотом.
     - О нет, нет, что вы! - вспыхнув, вскричала  Батшеба.  -  Я  очень  вам
благодарна, но этого я никак не могу.
     - Отлично можете. Никто и знать не будет.
     Она покачала головой, отнекиваясь, но уже не так решительно.
     - Ну, если бы я на это пошла, я, конечно, взяла бы с собой Лидди. Может
быть, так и сделать?
     Трой смотрел мимо нее, куда-то вдаль.
     - Не знаю, зачем вам нужно ее с собой брать, - холодно сказал он.
     В глазах Батшебы можно было прочесть, что она тоже  так  думает,  и  не
потому, что он так сухо ответил, а просто - само собой ясно, что  Лидди  тут
будет лишней. Она почувствовала это еще до его слов, едва только  заговорила
о Лидди.
     - Ну хорошо, я не возьму с собой Лидди - и я приду.  Но  только  совсем
ненадолго, - добавила она, - очень-очень ненадолго.
     - Это займет всего каких-нибудь пять минут, - сказал Трой.

ГЛАВА XXVIII
     ЛОЖБИНА СРЕДИ ПАПОРОТНИКОВ

     За холмом, возвышавшимся против дома Батшебы, по ту сторону склона, так
примерно на милю тянулась пустошь, вся заросшая в это  время  года  высоким;
густым папоротником  с  сочными,  просвечивающими,  недавно  распустившимися
листьями, сверкающими всеми оттенками свежей, нетронутой зелени.
     В восемь часов, в этот летний вечер, когда ощетинившийся золотой шар на
западе еще доставал своими длинными огненными стрелами концы папоротников, в
их густой чаще послышался мягкий шорох и вслед  за  тем  появилась  Батшеба;
раскинувшиеся веерами резные листья ластились к ней, обнимали ее  за  плечи,
приникали со всех сторон. Она остановилась, повернула назад, дошла до склона
холма и стала спускаться  к  дому,  но  на  полдороге  обернулась  и,  кинув
последний взгляд туда, где она только что  была,  по-видимому,  решила,  что
лучше все-таки уйти.
     И тут она увидела  вдалеке  неестественно  красное  пятно,  двигающееся
вверх по склону. Оно быстро скрылось но ту сторону холма.
     Она выждала минуту, другую, представила себе, как огорчится Трой, когда
поймет, что она нарушила уговор, и бросилась бегом обратно вверх по склону и
снова в чащу, откуда только что ушла. Внезапно  ее  охватила  дрожь,  и  она
ужаснулась на самое себя, - как она могла поддаться этакой  безумной  затее.
От учащенного дыхания грудь ее поднималась  и  опускалась,  а  глаза  горели
лихорадочным огнем. Но ее словно что-то заставляло идти.
     Она подошла к краю оврага, заросшего со всех сторон папоротником.  Трой
стоял внизу и смотрел на нее.
     - Я услышал, как зашелестел  папоротник,  когда  вы  пробирались  через
него, прежде чем увидел вас, - сказал он и, шагнув  на  откос,  протянул  ей
руку, чтобы помочь спуститься.
     Овраг представлял собой  круглую,  как  блюдце,  естественную  ложбинку
около тридцати футов диаметром вверху и совсем неглубокую - лучи  заходящего
солнца освещали  головы  сержанта  и  Батшебы.  Человеку,  стоящему  посреди
оврага,  виден  был  только  маленький  кружок  неба  в  круглый  просвет  в
папоротниках: они сбегали по откосам почти до самого,  дна  оврага  и  здесь
внезапно кончались. Окаймленное зеленью дно было устлано густым ковром моха,
переплетенного травой и таким пружинисто-мягким, что нога уходила в него  по
щиколотку.
     - Так вот, - сказал Трой, вынимая из ножен саблю, которая, едва  только
он поднял ее,  сверкнула  на  сол