бступив  кусты
дрока, и Оуку бросилось в глаза, что ни одна не шевельнулась и не кинулась в
сторону, когда он выглянул из-за ограды. Они были до того  чем-то  напуганы,
что даже забыли свой страх перед человеком.  Но  примечательнее  всего  было
следующее: стоявшие тесной кучей овцы были все до одной обращены хвостами  к
той стороне горизонта, откуда ожидалась гроза. В самой середине они  сбились
в плотную массу, остальные сгруппировались вокруг них уже  более  свободными
рядами; в целом отара напоминала плоеный  кружевной  воротник  из  тех,  что
можно увидеть на портретах Ван-Дейка, над его пышной белизной, словно темная
шея гиганта, поднимались кусты дрока.
     Теперь опасения Габриэля окончательно подтвердились. Оук убедился,  что
он прав, а Трой ошибается. Все  голоса  природы  дружно  возвещали  перемену
погоды. Но эти немые  указания  имели  двоякий  смысл.  Очевидно,  следовало
ожидать грозы,  а  после  нее  холодного  затяжного  дождя.  Пресмыкающиеся,
казалось, предчувствовали дождь, но не подозревали о предваряющей его грозе,
между тем как овцы предчувствовали грозу, но отнюдь не дождь, который должен
был за нею последовать.
     Такие резкие и сложные  перемены  погоды  случаются  далеко  не  часто,
поэтому приходится особенно их опасаться.  Оук  возвратился  на  гумно.  Там
царила тишина, и темные силуэты остроконечных стогов резко выступали на фоне
неба. На гумне стояло  пять  стогов  пшеницы  и  три  скирды  ячменя.  После
обмолота можно было получить по тридцать четвертей пшеницы  со  стога  и  не
меньше сорока четвертей ячменя со скирды. Оук прикинул в уме, какую ценность
представляют эти хлеба для  Батшебы  (да  и  для  всякого  другого),  сделав
следующее простое вычисление:

                    5 x 30 - 150 четвертей - 500 фунтов.
                    3 x 40 - 120 четвертей - 250 фунтов.
                    -----------------------------------
                                      Итого: 750 фунтов.

     Семьсот пятьдесят фунтов, которые получат самое  достойное  применение,
пойдут на пищу для людей и животных! Можно ли допустить, чтобы эта  огромная
масса хлебов обесценилась больше чем вдвое из-за легкомыслия женщины?
     - Ни за что! Постараюсь отвратить беду! - воскликнул Габриэль.
     Таковы были доводы, которыми Оук пытался себя убедить. Но человек  даже
для самого себя является чем-то вроде палимпсеста - рукописи,  которая  таит
под видимыми строками другие, незримые. Возможно, что под надписью,  имеющей
утилитарный смысл, скрывалась другая, выведенная золотыми буквами: "Я сделаю
все, что в моих силах, чтобы помочь женщине, которая мне так дорога!"
     Он снова направился к  риге,  надеясь,  что  кто-нибудь  из  работников
поможет ему поскорей накрыть стога. Там все было тихо, и он прошел бы  мимо,
полагая, что пирушка закончилась, если б из замочной скважины  двустворчатых
дверей не пробивалась полоска слабого света, шафранно-желтого по контрасту с
зеленовато-белесым лунным освещением.
     Габриэль заглянул в ригу. И что же он увидел!
     Свечи в самодельных люстрах догорели до самых розеток и кое-где опалили
обвивавшие их  листья.  Большинство  свечей  погасло,  другие  же  дымились,
издавая  зловоние,  и  растопленное  сало  капало  на  пол.  А  под  столом,
привалившись к стульям и друг к другу,  в  самых  разнообразных  положениях,
кроме перпендикулярного, обретались злополучные работники, -  их  белобрысые
взъерошенные головы можно было принять за швабры и щетки. Среди скопища  тел
ярко-алым пятном выделялась фигура сержанта Троя, раскинувшегося  в  кресле.
Когген лежал навзничь, разинув рот,  и  заливисто  храпел,  ему  подтягивали
товарищи. Дыхание  валявшихся  на  полу  людей  сливалось  в  глухой  рокот,
напоминавший гул,  какой  слышится,  когда  подъезжаешь  к  Лондону.  Джозеф
Пурграс свернулся клубком на манер  ежа,  словно  хотел  подставить  воздуху
наименьшую поверхность своего тела, а  позади  него  были  смутно  различимы
жалкие останки Уильяма Смолбери. Стаканы и бокалы все еще стояли  на  столе,
но кувшин с водой был опрокинут, и из него вытекал крохотный ручеек, который
с поразительной точностью пересекал самый  центр  длинного  стола,  и  капли
падали на шею бесчувственного Марка Кларка, равномерно и монотонно,  подобно
тому как в пещере каплет вода, стекая со сталактитов.
     Габриэль уныло оглядел мертвецки  пьяных  людей,  которые  представляли
собой всю рабочую наличность фермы. Ему стало  ясно,  что  если  предпринять
спасение стогов этой ночью или даже на следующее утро, то  придется  сделать
это собственными руками.
     Глухое  "динг-динг"  раздалось  из-под  жилета  Коггена,   Часы   Джана
прозвонили два.
     Он подошел к неподвижно распростертому телу Мэтью Муна, который  обычно
покрывал в усадьбе крыши  соломой,  и  крепко  встряхнул  его.  Встряска  не
оказала ни малейшего действия.
     Тогда Габриэль гаркнул ему в ухо:
     - Где кровельный валек, вилы и шесты?
     - Под козлами, - бездумно и машинально, как медиум, отозвался Мун.
     Габриэль выпустил из рук его голову,  и  она  упала  на  пол  с  глухим
стуком, как шар. Потом он шагнул к мужу Сьюзен Толл.
     - Где ключ от амбара?
     Никакого ответа. Не последовало его и на  вторичный  вопрос.  Очевидно,
для супруга Сьюзен Толл ночные окрики были далеко не такой новинкой, как для
Мэтью Муна. Оук с досадой опустил голову Толла на пол.
     По правде сказать, этих  людей  нельзя  было  строго  судить  за  такую
печальную  и  безнравственную  развязку  веселого   вечера.   Сержант   Трой
разглагольствовал со стаканом в руке, уверяя, что выпивка скрепит их дружбу,
и никто из гостей не  посмел  отказаться,  опасаясь  совершить  неучтивость.
Работники смолоду привыкли только к сидру или легкому элю, и не удивительно,
что они все, как один, в течение какого-нибудь часа  пали  жертвами  крепких
напитков.
     Габриэль был весьма  встревожен.  Эта  попойка  могла  дорого  обойтись
своенравной и  очаровательной  хозяйке,  которая  и  теперь  была  для  него
воплощением всего прекрасного, желанного и недосягаемого.
     Он погасил догоравшие свечи, чтобы  не  приключился  пожар,  и,  махнув
рукой на работников, спавших непробудным сном,  затворил  двери  и  вышел  в
глухую ночь. С юга ему хлынул в лицо ветер, жгучий, как дыхание, извергаемое
пастью дракона, готового поглотить земной шар, а на противоположной  стороне
неба, с севера всплывала бесформенная громада тучи, двигавшаяся прямо против
ветра. Она вырастала так неестественно быстро, что приходило на ум, будто ее
поднимает над горизонтом какой-то могучий скрытый механизм. Меж  тем  легкие
облачка умчались к юго-востоку, словно  напуганные  огромной  тучей,  -  так
разлетается  стайка  птичек,  когда  на  них  устремит  взгляд  какое-нибудь
чудовище.
     Войдя в селение, Оук запустил камешком в окно  спальни  Лейбена  Толла,
ожидая, что Сьюзен выглянет оттуда. Но за окном никто не  шелохнулся.  Тогда
он обогнул дом, вошел в заднюю дверь, которая была оставлена незапертой  для
Лейбена, и остановился у лестницы.
     - Миссис Толл, я пришел за ключом от амбара, хочу  взять  покрышки  для
стогов! - зычно крикнул Оук.
     - Это ты? - спросила спросонья миссис Сьюзен Толл.
     - Да, - отвечал Габриэль.
     - Ложись живей! Бездельник этакий! Шляется по Ночам, человеку спать  не
дает!
     - Я не Лейбен, а Габриэль Оук. Мне требуется ключ от амбара.
     - Габриэль! Скажите на милость, зачем это вы прикинулись Лейбеном?
     - Да я не прикидывался. Я думал, что вы...
     - Нет, прикинулись! Что вам здесь надобно?
     - Да ключ от амбара.
     - Ну и берите его.  Он  там  на  гвозде.  И  хватает  же  у  него  духу
беспокоить женщину в этакую позднюю пору, когда...
     Габриэль взял ключ и  ушел,  не  дожидаясь  окончания  гневной  тирады.
Десять минут спустя можно было видеть одинокую фигуру Оука,  волочившего  по
гумну четыре огромных непромокаемых покрышки. Вскоре две груды  драгоценного
зерна были плотно укрыты каждая двумя брезентами. Двести фунтов спасены!  Но
три стога пшеницы нечем было покрыть. Оук заглянул под козлы и достал оттуда
вилы. Потом взобрался на третий стог и приступил  к  работе:  он  решил  как
можно плотнее уложить верхние снопы, придав им наклон, чтобы с  них  стекала
вода, а промежутки между ними забить колосьями из развязанных снопов.
     Работа так и спорилась. Оуку быстро удалось  защитить  от  дождя  стога
пшеницы. Так они  благополучно  простоят  неделю-другую,  конечно,  если  не
налетит ураган.
     Очередь дошла до ячменя. Его можно было предохранить, только  тщательно
укрыв соломой. Между тем луна канула в тучи и больше не появлялась. Это  был
отъезд посла  из  враждебного  государства  накануне  войны.  Ночь  казалась
мертвенно-бледной, как безнадежно больной, и вот небеса испустили  последний
вздох, - пробежал слабый ветерок, и все  стихло,  словно  наступила  смерть.
Теперь на гумне уже ничего не  было  слышно,  кроме  глухих  ударов  валька,
забивавшего колья, да шороха соломы.

ГЛАВА XXXVII
     ГРОЗА. ВДВОЕМ

     Вспыхнул  яркий  свет,   словно   отблеск   фосфоресцирующих   крыльев,
раскинувшихся по небу, и над головой глухо пророкотало. То  было  предвестие
надвигающейся грозы.
     Второй удар был громче, но его сопровождала сравнительно слабая молния.
Габриэль увидел, что в окне спальни Батшебы  зажглась  свеча,  и  вскоре  за
шторами замелькала тень.
     Полыхнуло в третий раз. В вышине, в  необъятных  просторах  происходили
какие-то  диковинные  маневры.  Теперь  молнии  были  совсем  серебряные   и
сверкали, словно кольчуги какого-то небесного  воинства.  Раскаты  сменились
короткими  ударами.  С  возвышения,  на  котором  стоял  Габриэль,  он   мог
разглядеть всю местность перед собою на добрых шесть миль. Каждая  изгородь,
куст и дерево четко вырисовывались, словно на листе гравюры. В загоне с этой
стороны паслось стадо телков, и  при  вспышке  молнии  он  увидел,  что  они
мечутся в разные стороны в диком, безумном испуге, высоко подбрасывая копыта
и хвосты и пригнув голову к земле. Стоявший невдалеке тополь  был  похож  на
чернильную кляксу на блестящем подносе. Потом все исчезло и сгустился  такой
мрак, что Габриэлю пришлось работать ощупью.
     Оук орудовал скирдовой пикой (которую называют и  кинжалом)  -  длинным
железным стержнем с заостренным концом, блестящим от постоянного трения;  он
вонзил ее в стог, чтобы  дать  опору  снопам,  как  вдруг  голубоватый  свет
вспыхнул в зените и скользнул вниз, каким-то чудом не задев  пику.  То  была
четвертая яркая вспышка. Через миг раздался удар, резкий и  сухой.  Габриэль
сообразил, что его положение не из безопасных, и спустился на землю.
     До сих пор не упало еще ни капли дождя. Оук устало вытер пот со  лба  и
снова взглянул на  черные  силуэты  незащищенных  скирд.  Да  стоит  ли  ему
дорожить своей жизнью? Разве у него есть какие-нибудь надежды на будущее?  А
ведь эту важную, неотложную работу невозможно проделать без риска. Он  решил
продолжать работу. Однако  он  принял  меры  предосторожности.  Под  козлами
валялась длинная цепь, какой обычно  стреноживали  лошадей,  перед  тем  как
выпустить на пастбище. Он взобрался на стог с цепью  в  руках  и,  пропустив
пику в звено на ее конце, сбросил  вниз  этот  конец.  Затем  вбил  в  землю
костыль, которым заканчивалась цепь. Под  защитой  этого  импровизированного
громоотвода он почувствовал себя в относительной безопасности.
     Не успел Оук взяться за свои орудия, как молния вспыхнула в пятый  раз,
скользнув змеей с дьявольским грохотом. Она была изумрудно-зеленая, и за ней
последовали оглушительные  раскаты.  Что  же  открылось  ему  в  ее  блеске?
Заглянув через вершину стога, он увидел перед  собой  темную,  явно  женскую
фигуру. Неужели же это Батшеба, единственная в их  приходе  смелая  женщина?
Фигура сделала шаг вперед и скрылась из глаз.
     - Это вы, мэм? - бросил Габриэль в темноту.
     - Кто там? - раздался голос Батшебы.
     - Габриэль. Я на стогу. Укрываю его соломой.
     - Ах, Габриэль, так это вы! Я пришла сюда из-за стогов. Меня  разбудила
гроза, и я вспомнила о зерне. Я ужасно беспокоюсь о нем, -  удастся  ли  нам
как-нибудь его спасти? Никак не могу найти мужа. Он с вами?
     - Его здесь нету.
     - А вы знаете, где он?
     - Спит в риге.
     - Он обещал мне позаботиться о стогах, - а вот они  в  полном  забросе.
Нужна ли вам моя помощь? Лидди побоялась выйти из дому. И вдруг я нахожу вас
здесь в такой поздний час! Я обязательно вам помогу!
     - Вы можете подавать мне наверх снопы по одному, мэм, если  только  вам
не боязно взбираться по лестнице в темноте, -  отвечал  Габриэль.  -  Каждая
минута дорога, и в четыре руки дело пойдет быстрее. Да и не  так  уж  темно,
когда нет молний.
     - Я справлюсь с этой работой, - решительно заявила Батшеба. И,  взвалив
на плечо сноп, поднялась до ступеньки, на которой стоял Оук,  положила  сноп
возле пики и спустилась за следующим. Когда она  взбиралась  в  третий  раз,
стог внезапно вспыхнул бронзовым блеском, как сверкающая майолика,  -  можно
было различить каждый узелок  на  соломе.  На  откосе  стога  выступили  два
человеческих силуэта черных,  как  агат.  Но  вот  стог  померк,  и  силуэты
исчезли. На этот раз молния блеснула на востоке, за спиной  Оука,  а  черные
силуэты на стогу были тени его и Батшебы.
     Грянул удар. Казалось прямо невероятным, что божественный свет  породил
такой дьявольский грохот.
     - Как ужасно! - воскликнула она  и  схватила  его  за  рукав.  Габриэль
повернулся и подхватил ее под руку;  поддерживая  на  воздушном  насесте.  В
следующий миг, когда он еще стоял спиной к стогу, опять вспыхнул яркий свет,
и он увидел  на  стене  риги  как  бы  черный  отпечаток  стройного  тополя,
стоявшего на холме. То была тень дерева, упавшая туда при вспышке молнии  на
западе.
     Вновь сверкнуло. На этот раз Батшеба стояла на земле, взваливая себе на
плечо очередной сноп; ослепительный блеск и удар грома даже не  заставил  ее
вздрогнуть, и она опять поднялась на стог со своей ношей. Четыре-пять  минут
кругом царило безмолвие,  и  снова  стал  слышен  хруст  соломы,  в  которую
Габриэль торопливо вбивал колья. Ему подумалось,  что  гроза  пошла  уже  на
убыль. Но вот опять полыхнуло.
     - Держитесь! - крикнул Габриэль и, сняв сноп  с  плеча  Батшебы,  снова
схватил ее за руку.
     Тут уж поистине разверзлись небеса. Вспышка была  до  того  необычайна,
что в первый момент они даже не осознали, как она опасна, их только поразило
ее великолепие. Молнии сверкали и на востоке, и на западе, и на севере, и на
юге. То была настоящая пляска смерти. В воздухе появились подобия  скелетов,
как бы сотканные из голубых огней, они плясали, дергались и прыгали,  бешено
метались  но  небу,  перепутываясь   в   невообразимом   сумбуре;   с   ними
переплетались извивающиеся зеленые змеи - и  все  это  на  фоне  трепещущего
зарева. Со всех сторон растерзанного неба раздавались звуки, которые  скорей
всего можно было назвать воплями, хотя никакой человеческий вопль не мог  бы
с ними сравниться. Внезапно один из чудовищных призраков опустился на  конец
пики Габриэля, скользнул вдоль нее, перебежал  на  цепь  и  канул  в  землю.
Габриэль был почти ослеплен и почувствовал, как теплая рука Батшебы дрогнула
в его руке, - новое и весьма волнующее ощущение;  но  любовь,  жизнь  и  все
земное казалось мелким и ничтожным перед лицом разъяренных стихий.
     Эти впечатления еще не отлились в отчетливую мысль, и Оук даже не успел
заметить, как причудливо в блеске молний алело  перо  на  ее  шляпке,  когда
высокий тополь на холме, о  котором  уже  шла  речь,  вдруг  вспыхнул  белым
пламенем, и новый вопль слился  с  раскатами  замогильных  голосов.  То  был
разряд дикой, потрясающей силы, невыносимый для слуха удар,  резкий,  сухой,
не  сопровождавшийся   отголосками,   похожими   на   грохот   барабана.   В
ослепительном сиянии, охватившем всю землю  и  необъятный  купол  небес,  он
увидел, что высокий стройный тополь расщеплен до  самого  корня  и  от  него
отлетела широкая лента коры. Половина дерева еще стояла,  и  на  ней  белела
полоса  обнажившейся  древесины.  Молния  ударила  в   тополь.   В   воздухе
распространился  запах  серы.  Потом  все  смолкло  и  стало  темно,  как  в
преисподней.
     - Мы были на волосок от смерти, -  торопливо  сказал  Габриэль.  -  Вам
лучше сойти на землю.
     Батшеба ничего не ответила, но он улавливал учащенный ритм ее дыхания и
шорох соломы - сноп за ее плечами отзывался дрожью на  взволнованное  биение
ее сердца. Она спустилась с лестницы; после краткого колебания он последовал
за ней. Мрак стал совершенно непроницаемым даже для самого  острого  зрения.
Они молча стояли плечом к плечу у подножия стога. Батшеба, вероятно,  думала
только о непогоде, Оук в эту минуту - только о ней. Но вот он сказал:
     - Ну теперь гроза как будто бы миновала.
     - Мне тоже так кажется, - отвечала Батшеба. - Хотя еще сверкает со всех
сторон, - посмотрите!
     Небо было озарено негаснущим светом, - беспрестанные вспышки  сливались
в сплошное сияние,  -  так  при  частых  повторных  ударах  гонга  создается
впечатление непрерывного звука.
     - Ничего страшного, - сказал он. - В толк не  возьму,  почему  это  нет
дождя. Но слава богу - ведь это нам на руку. Я опять полезу.
     - Габриэль, вы слишком добры, я не заслуживаю этого. Я останусь и  буду
вам помогать. Ах, если бы здесь был еще кто-нибудь!
     -  Они  бы  наверняка  пришли,  если  бы  только  могли,  -  неуверенно
проговорил Оук.
     - О, я знаю решительно все! - воскликнула она и добавила с заминкой:  -
Все они спят в риге мертвецки пьяные, а с ними мой муж. Так оно и есть, ведь
правда? Не думайте, что я робкого десятка и не умею смотреть правде в глаза.
     - А может, оно и не так, - сказал Габриэль. - Пойду-ка посмотрю.
     Он направился к риге, оставив ее на  гумне  одну.  Заглянул  в  дверную
щель. Все как и прежде: непроглядная темнота и дружный  храп,  рокочущий  со
всех сторон.
     Он почувствовал на своей щеке нежное дуновение ветерка и обернулся.  То
было дыхание Батшебы, которая последовала за ним и смотрела в ту же щель.
     Он попытался уклониться от мучительной для обоих темы и сказал мягко:
     - Если вы пойдете со мной, мисс... мэм, и малость мне поможете, то дело
у нас пойдет.
     Оук вернулся на гумно, взобрался на стог, сошел с лестницы, чтобы лучше
работалось, и вновь принялся укрывать ячмень. Она поднялась вслед за ним, на
этот раз без снопа.
     - Габриэль, - заговорила она каким-то странным, взволнованным голосом.
     Оук взглянул на нее. Она не проронила ни слова, пока они шли  от  риги.
Освещенное мягким сиянием угасающих зарниц,  ее  бледное,  словно  мраморное
лицо выделялось на фоне темного небосклона. Батшеба сидела  почти  на  самой
верхушке стога, подобрав под себя  ноги  и  опираясь  на  верхнюю  ступеньку
лестницы.
     - Да, хозяйка, - откликнулся он.
     - Вы, наверное, подумали, когда я поскакала сломя голову в Бат,  что  я
собиралась там обвенчаться?
     - Мне так подумалось, да только не сразу... - отвечал  он,  озадаченный
таким внезапным переходом на новую тему.
     - А другие тоже так думали?
     - Да.
     - И вы осуждали меня за это?
     - Пожалуй...
     - Я так и полагала. Все же мне дорого ваше  доброе  мнение,  и  я  хочу
кое-что вам разъяснить. С тех пор как я вернулась, мне все время хотелось  с
вами поговорить, но вы так строго смотрели на меня. Ведь умри я, - а я  могу
скоро  умереть,  -  будет  прямо  ужасно,  если  вы  навсегда  останетесь  в
заблуждении. Так слушайте.
     Габриэль перестал шуршать соломой.
     - В тот вечер я отправилась  в  Бат  с  твердым  намерением  порвать  с
мистером Троем, с которым была уже помолвлена. Но после моего приезда в  Бат
обстоятельства