либо  иначе
как в долг, потому как это очень достойный  и  высокопорядочный  человек,  и
даже могу вам сказать, человек благородного происхождения.
     Я буду вам очень обязана, дорогой друг, если  вы  до  поры  до  времени
никому не скажете об этом  письме.  Мы  хотим  преподнести  сюрприз  всем  в
Уэзербери, приехать сюда уже законными супругами. Я даже краснею, говоря  об
этом почти незнакомому человеку. Сержант родом из Уэзербери. Спасибо вам еще
раз за вашу доброту.
     С самыми искренними пожеланиями Фанни Робин".

     - Вы не заглянули в письмо, мистер Болдвуд?  Советую  вам  прочесть,  -
сказал Габриэль. - Я знаю, вы интересуетесь судьбой Фанни Робин.
     Болдвуд взял письмо и, прочитав его, явно расстроился.
     - Ах, Фанни, бедняжка Фанни! Счастливая развязка, то,  о  чем  она  так
уверенно пишет, еще не наступила и, следовало бы ей об  этом  знать,  может,
еще и не наступит. И она даже не дает своего адреса.
     - А что это за человек сержант Трой? - спросил Габриэль.
     - Гм... Боюсь, что он  не  из  тех  людей,  на  кого  при  такого  рода
обстоятельствах действительно можно положиться, - пробормотал фермер, - хотя
он смышленый малый и не  лишен  способностей.  Мать  его  была  француженка,
гувернантка, и ходили слухи, что покойный лорд Сиверн был  с  нею  в  тайной
связи. Потом она вышла замуж за бедного здешнего  доктора  и  вскоре  у  нее
родился ребенок; пока  они  регулярно  получали  какие-то  деньги,  все  шло
хорошо, но, к несчастью для мальчика, его покровители и  друзья  умерли;  он
поступил на службу в контору поверенного в Кэстербридже младшим клерком. Мог
бы со временем продвинуться и занять неплохое  положение;  но  он  прослужил
недолго, дернула его нелегкая записаться в  солдаты.  Я,  знаете  ли,  очень
сомневаюсь, что бедняжке Фанни удастся преподнести нам  сюрприз,  о  котором
она здесь пишет, очень сомневаюсь. Ах, глупая девчонка! Глупая!
     Дверь  снова  шумно  распахнулась,  и  в  солодовню  вбежал  совершенно
запыхавшийся Кэйни Болл. Из его широко открытого красного рта,  похожего  на
круглый конец раскрашенной детской дудки, дыханье  вырывалось  с  хрипом,  к
тому же он  еще  закашлялся,  и  все  лицо  у  него  страшно  напружилось  и
покраснело.
     - Что ты, Кэйни, зачем ты всегда летишь сломя голову, так что потом  не
отдышишься, - строго сказал Оук. - Сколько раз я тебе говорил...
     - Ох, я хо-хотел передохнуть, да не в  то  горло  попало,  вот,  вот  и
закашлялся. Кха, кха!
     - Ну что ты прибежал?
     - Я бежал сказать, чтобы вы скорее  шли,  пастух  Оук,  -  сказал  юный
подпасок, привалившись к косяку двери всем своим мальчишеским тельцем. - Еще
две матки близнят принесли, вот что.
     - Ах, вот какое дело, - вскричал Оук, вскакивая и сразу  выбрасывая  из
головы все мысли о бедной Фанни. - Ты молодец, Кэйни, что сразу прибежал  за
мной; не сегодня-завтра получишь от меня в награду большой  кусок  сливового
пудинга. Но, прежде чем идти, Кэйни, подай-ка мне сюда горшок со смолой,  мы
переметим ягнят, и с этим будет покончено.
     Оук вытащил из своего необъятного кармана железное клеймо, окунул его в
горшок и, приложив по очереди к заду каждого  из  ягнят,  отпечатал  на  них
инициалы властительницы своих дум "Б. Э.", буквы, которые для всех живущих в
округе означали, что эти овцы отныне являются собственностью не кого  иного,
как фермера Батшебы Эвердин.
     - Ну, Кэйни, забирай теперь, клади на плечи своих  двух,  и  пошли.  До
свиданья, мистер Болдвуд.
     Пастух взвалил на себя четыре маленьких туловища и  шестнадцать  ног  и
исчез, скрывшись за домом, откуда шла тропинка к загону. Ягнята были  теперь
гладкие, окрепшие, и на них приятно было смотреть, не то  что  полчаса  тому
назад, когда они находились  в  полумертвом  состоянии  и  неизвестно  было,
выживут ли они еще.
     Болдвуд пошел было вслед за пастухом вверх  по  склону,  но  по  дороге
заколебался и повернул назад. Потом, видимо  окончательно  решившись,  снова
повернул и вскоре нагнал его. Подойдя к  ложбине,  где  был  устроен  загон,
фермер достал из кармана записную книжку, открыл  ее  и,  держа  открытой  в
руке, подошел к Оуку. Сверху, на самом виду, в книжке лежало письмо Батшебы.
     -  Вот  что  я  хотел  спросить  вас,  Оук,  -  сказал  он  с  деланной
небрежностью, - не знаете ли вы, чей это почерк?
     Оук заглянул в книжку и, весь вспыхнув, сразу ответил:
     - Мисс Эвердин.
     Он покраснел просто оттого, что произнес вслух Ее имя. Но вдруг у  него
мелькнуло какое-то смутное  подозрение,  и  сердце  у  него  упало.  Письмо,
очевидно, было анонимное, иначе зачем бы было спрашивать!
     Болдвуд, видя замешательство Оука, почувствовал себя несколько неловко.
Люди, легко уязвимые, всегда готовы, чуть что, упрекать  себя,  вместо  того
чтобы спокойно разобраться, в чем дело.
     - Я ведь  без  всякого  подвоха  спросил,  -  сказал  он  и  тут  же  с
необыкновенной  горячностью,  в  которой  было  даже  что-то  нелепое,  стал
объяснять, что означает шутливое  письмо,  которое  посылают  на  Валентинов
день. - Вы понимаете, ведь на  это,  собственно,  и  бьют,  чтобы  заставить
человека узнавать стороной. В этом же вся и штука. - При этом  у  него  было
такое напряженное и взволнованное лицо, как если бы он сказал не "штука",  а
"мука".
     Расставшись с Габриэлем, этот одинокий, замкнутый  человек  вернулся  к
себе  домой  завтракать,  пристыженный  и  огорченный  тем,  что  он  своими
лихорадочными расспросами позволил незнакомому  человеку  заглянуть  в  свой
внутренний мир. Он снова поставил перед собой письмо, прислонив его к  часам
на камине, и уселся подумать над тем, как следует  все  это  понимать  после
того, что он узнал от Габриэля.

ГЛАВА XVI
     ВСЕХ СВЯТЫХ И ВСЕХ УСОПШИХ

     В один из будничных дней, утром, в старой замшелой церкви Всех  Святых,
в маленьком казарменном городке, о котором говорилось выше, небольшая  кучка
прихожан, главным образом женщин и девушек, собравшихся перед самым амвоном,
поднялась с колен по окончании обедни. Так как  проповеди  в  этот  день  не
было, они уже собирались расходиться,  как  вдруг  внимание  всех  привлекли
громкие, молодцеватые шаги. К звуку этих  шагов  примешивался  еще  какой-то
необычный для церкви звук - бряцание шпор. Все повернули головы  к  главному
проходу. Молодой военный в красной  форме  кавалериста,  с  тремя  нашивками
сержанта на рукаве, шел по проходу к алтарю,  стараясь  не  выдавать  своего
смущенья, которое тем не менее явно обнаруживалось и в  подчеркнуто  твердой
походке, и в напряженно-решительном выражении, застывшем на его лице.
     Щеки его слегка покраснели, когда он проходил под устремленными на него
справа и слева любопытными женскими взглядами, но, поднявшись на возвышение,
он не замедлил шага и остановился только у  самого  алтаря.  Минуты  две  он
стоял там совсем один.
     Наконец священник, служивший обедню и еще  не  успевший  снять  с  себя
облаченья, увидел его и прошел с ним в глубь алтаря. Они о чем-то поговорили
шепотом, потом священник поманил причетника, который, в свою очередь, позвал
шепотом какую-то пожилую женщину, по-видимому, свою жену, и она тоже подошла
к алтарю.
     - Это свадьба, свадьба, - зашептали, оживившись, прихожанки. -  Давайте
останемся.
     Большинство снова уселось.
     Сзади  послышался  какой-то  шум  и  скрежет,  и  кое-кто  из   молодых
обернулся. Из западной стены башни с внутренней стороны выдвинулся грибок  с
фигуркой, под  которой  висел  маленький  колокол,  -  механическая  фигурка
приводилась в движение тем же часовым  механизмом,  который  заставлял  бить
большой башенный колокол. Башня отделялась  от  церкви  глухой  решеткой,  и
дверца ее обычно бывала закрыта во время  службы,  так  что  движение  этого
причудливого механизма из церкви  не  было  видно.  Но  сейчас  дверца  была
открыта, и многие успели увидеть, как выскочившая фигурка дважды ударила  по
колоколу и снова скрылась, а звонкие удары разнеслись по всей церкви.
     Большой колокол пробил половину двенадцатого.
     - Где же невеста? - шепотом спрашивали одна у другой прихожанки.
     Молодой сержант стоял, не двигаясь, словно  он  и  сам  окаменел  среди
окружавших его каменных колонн. Безмолвный, неподвижный, он стоял  спиной  к
прихожанам, повернувшись на юго-восток.
     По мере того как проходили минута за минутой и никто не появлялся,  все
словно застыли в ожидании, и тишина становилась все  более  ощутимой.  Снова
раздался железный визг, выскочила механическая фигурка, отбила три  четверти
и с таким же грохотом исчезла. На этот раз всех это как-то резнуло и  многие
даже вздрогнули.
     - Странно все-таки, куда  же  это  невеста  запропастилась?  -  спросил
кто-то громким шепотом.
     Томительное ожидание, в котором все пребывали, вскоре стало прорываться
в громком покашливании и  шарканье  ногами.  Наконец  кто-то  захихикал.  Но
сержант даже не пошевелился. Он стоял,  повернувшись  лицом  на  юго-восток,
прямой, как колонна, с шапкой в руках.
     Минута проходила за минутой.  Нервное  напряжение  среди  женщин  стало
ослабевать, смешки и хихиканье раздавались все чаще. Потом  вдруг  наступила
мертвая тишина. Все замерли в ожидании развязки. Многим, вероятно, случалось
наблюдать, как быстро летит время,  когда  часы  отбивают  каждую  четверть.
Трудно было поверить, что механический человечек не сбился со  счета,  когда
он опять с громким хрипеньем выскочил со своим грибком  и  судорожно  ударил
четыре раза. И всем показалось, что его уродливая рожица исказилась  ехидной
усмешкой и что-то злорадное было  в  его  подергиваниях.  Затем  послышались
глухие отдаленные удары колокола - это часы  на  башне  пробили  двенадцать.
Женщины были потрясены, и теперь уже никто не хихикал.
     Священник прошел в ризницу, и причетник исчез. Сержант все  еще  стоял,
не оборачиваясь; все женщины, собравшиеся в церкви,  жаждали  посмотреть  на
его  лицо,  и  он,  по-видимому,  сознавал  это.  Наконец  он  повернулся  и
решительно зашагал к выходу, сжав губы, ни на кого не глядя, словно презирал
их всех. Двое сгорбленных, беззубых стариков нищих переглянулись и хихикнули
ему вслед, в сущности, вполне безобидно. Но этот старческий  смех  в  стенах
церкви прозвучал как-то зловеще.
     Перед  церковью  на  выложенной  плитами   небольшой   площади   лежали
живописные тени от сгрудившихся кругом старинных деревянных  домов.  Молодой
человек, выйдя из церкви, пошел  наперерез  через  площадь  и  на  полдороге
встретился с молоденькой женщиной. По ее взволнованному лицу видно было, что
она в страшном смятении, но при виде сержанта она остановилась как вкопанная
и словно помертвела от ужаса.
     - Так... - сказал он с едва сдерживаемым бешенством,  глядя  на  нее  в
упор.
     - О, Фрэнк, я ошиблась! Я думала, церковь Всех Святых эта  та,  что  со
шпилем, и я была у входа ровно в половине двенадцатого,  как  ты  сказал;  я
ждала до без четверти двенадцать, и  тут  уж  спросила  и  узнала,  что  это
церковь Всех Усопших. Ну, я, конечно, испугалась, но не очень, потому что  я
подумала, что можно ведь и завтра.
     - Дура! Выставить меня таким остолопом! Ну, что с тобой говорить...
     - Так, значит, завтра, Фрэнк? - растерянно спросила она.
     - Завтра! - Он грубо захохотал ей в лицо. - Нет, хватит с  меня  такого
удовольствия надолго, можешь быть уверена.
     - Но как же так, - жалобно пролепетала она срывающимся голосом,  -  что
же я такого страшного сделала, что ошиблась! Ну скажи, дорогой Фрэнк,  когда
же это будет?
     - Когда? А бог его знает!  -  насмешливо  бросил  он  и,  повернувшись,
быстро зашагал прочь.

ГЛАВА XVII
     НА ХЛЕБНОМ РЫНКЕ

     В субботу Болдвуд, как обычно, был в  Кэстербридже  на  хлебном  рынке,
когда возмутительница его покоя появилась в поле его зрения. Адам  проснулся
от своего глубокого сна, открыл очи - перед ним была Ева. Фермер собрал  все
свое мужество и в первый раз по-настоящему устремил на нее взгляд.
     Материальные причины и вытекающие из  них  эмоциональные  следствия  не
укладываются в математические уравнения. Прибегая к каким-нибудь  средствам,
чтобы вызвать движение душевного порядка, можно получить  такие  неслыханные
результаты, что причина по сравнению со  следствием  окажется  до  нелепости
ничтожной. Когда женщина подчиняется какому-то капризу или  прихоти,  то  по
свойственному  ей  легкомыслию  или  какому-нибудь  другому  недостатку  она
упускает это из вида. Так вот и случилось с Батшебой, она никак  не  ожидала
того, с чем ей пришлось столкнуться в этот день.
     Болдвуд смотрел на нее не  украдкой,  не  критическим  или  оценивающим
взглядом, нет, он уставился на нее, как на какое-то чудо, как жнец  на  поле
глядит во все глаза на проносящийся мимо поезд, нечто настолько чуждое  ему,
что с трудом доступно его пониманию. Женщины для  Болдвуда  были  не  чем-то
сосуществующим с ним  в  обязательном  порядке  вещей,  а  неким  феноменом,
отдаленным  на  громадное  расстояние,  вроде  комет,  -  об  их   строении,
происхождении, движении так мало известно, что даже  не  приходит  в  голову
задумываться,  вращаются  ли  они  по  таким  же  неизменным  геометрическим
орбитам, подчиняющимся тем же законам, что и  его  собственная  земная,  или
носятся беспорядочно, как это кажется, когда глядишь.
     Он смотрел и видел ее черные волосы, правильные черты, точеный профиль,
округлый подбородок, шею. Потом  он  увидел  сбоку  опущенные  веки,  глаза,
ресницы, изящную форму уха. После этого он разглядел ее  фигуру,  юбку,  все
вплоть до башмаков.
     Глазам Болдвуда она казалась прелестной, но он не был  уверен,  так  ли
это, как ему кажется, потому что может ли быть, чтобы эта  мечта  во  плоти,
если она так прекрасна, как ему представляется, могла бы  находиться  здесь,
не вызывая бурного восхищения мужчин,  расспросов  и  любопытства,  которое,
кстати сказать, проявлялось достаточно заметно. Насколько он мог судить - ни
природа,  ни  искусство  не  могли  бы   придать   большей   красоты   этому
единственному совершенному из множества несовершенных созданий.  Сердце  его
заговорило. Не следует забывать, что Болдвуд, несмотря на  свои  сорок  лет,
никогда не смотрел ни на одну женщину внимательным, изучающим взглядом;  они
как бы всегда были для него не в фокусе и  не  задевали  ни  одного  из  его
чувств.
     Правда ли, что она красавица? Он все еще никак не мог решиться поверить
самому себе. Он украдкой наклонился к соседу и спросил его шепотом:
     - А что, мисс Эвердин считается красивой?
     - О да! Вы помните, когда она появилась первый раз, все только на нее и
смотрели. На редкость красивая девушка, ничего не скажешь.
     Когда мужчина слышит похвалы женщине, в которую  он  влюблен  или  даже
только  близок  к  тому,  чтобы  влюбиться,  он  обнаруживает   удивительную
доверчивость.  Слово  любого  ребенка  приобретает   для   него   значимость
академического суждения. Болдвуд был удовлетворен.
     И вот эта очаровательная женщина так-таки и  сказала  ему:  "Женись  на
мне". Чем вызван такой странный поступок?  Слепота  Болдвуда,  не  видевшего
разницы между признанием того, что напрашивается само собой,  и  измышлением
чего-то,   что   отнюдь   не   напрашивается,   была   вполне   под    стать
неосмотрительности Батшебы, не  задумывавшейся  над  тем,  что  какой-нибудь
пустяк может привести к серьезным последствиям.
     Она в эту минуту спокойно заключала сделку с  каким-то  бойким  молодым
фермером и подводила итог счета с таким хладнокровием, как если бы перед ней
было не живое лицо, а бухгалтерская книга.  Было  совершенно  очевидно,  что
такой человек для женщины с запросами Батшебы не представляет  собой  ничего
интересного. Но Болдвуд  почувствовал,  как  его  всего  бросило  в  жар  от
внезапно охватившей его ревности. Он впервые заглянул "в  тот  страшный  ад,
где мучится влюбленный". Первым его побуждением было пойти, втиснуться между
ними. Это можно было сделать только одним способом - спросить у нее  образцы
ее зерна. Болдвуд откинул эту возможность. Он не мог обратиться к ней с этим
- завести с ней разговор о купле-продаже значило бы  осквернить  красоту,  и
его представление о ней никак не допускало этого.
     Батшеба все это время  прекрасно  видела,  что  наконец-то  ей  удалось
покорить  эту  величественную  крепость.  Она  чувствовала,  что  глаза  его
неотступно следуют за ней, за каждым ее шагом. Это была победа; и  достанься
она сама собой, она была бы для нее еще слаще из-за несносного  промедления.
Но Батшеба достигла ее, введя его в заблуждение своим дурачеством, и поэтому
она утратила для нее свою цену, как какой-нибудь  искусственный  цветок  или
красивое восковое яблоко.
     У Батшебы было достаточно  здравого  смысла,  и  она  могла  рассуждать
трезво, когда не были задеты ее чувства, поэтому она винила себя и  Лидди  и
искренне раскаивалась,  что  допустила  эту  шутку  и  нарушила  спокойствие
человека, которого она слишком уважала, чтобы позволить себе  умышленно  его
дразнить.
     Она в этот день уже почти решила, что  при  первом  же  удобном  случае
извинится перед ним. Но ее пугала мысль, как бы не наделать хуже, - если  он
узнает, что она хотела посмеяться над ним, он не  поверит  ее  извинениям  и
только еще больше обидится, а если он думает, что это попытка  завлечь  его,
то он сочтет это новым домогательством с ее стороны.

ГЛАВА XVIII
     БОЛДВУД РАЗДУМЫВАЕТ. РАСКАЯНИЕ

     Болдвуд был арендатором владения, носившего название Малое Уэзербери, и
среди окрестных жителей в этом захолустном  местечке  считался  чуть  ли  не
аристократической особой. Приезжие  горожане,  люди  светские,  для  которых
город - это все, если им случалось  задержаться  на  день,  на  два  в  этом
захолустье, услыхав стук колес легкого экипажа, оживлялись, надеясь, что  им
повезет и они найдут  здесь  хорошее  общество,  может  быть,  скучающего  в
уединении лорда или, на худой конец, крупного  помещика-сквайра,  -  но  это
оказывался всего только мистер Болдвуд, ехавший по своим  делам.  Потом  они
еще раз слышали стук тех же колес и снова загорались надеждой: и  опять  это
был всего только мистер Болдвуд, возвращавшийся домой.
     Его дом стоял особняком, отступя от  дороги,  а  конюшни,  которые  для
фермы то же,  что  очаг  для  жилья,  находились  за  домом,  скрытые  снизу
разросшимся лавровым кустарником. В  полуоткрытую  синюю  дверь  видны  были
сейчас крупы и хвосты полдюжины сытых, резвых лошадей, стоявших в стойлах.
     Человеку, глядевшему снаружи, они представлялись чередованием гнедых  и
пегих  округлостей  подковообразной  формы  наподобие   мавританской   арки,
пересеченных в  середине  прямой  линией  хвоста;  чуть  подальше  за  этими
округлостями,  невидимые  для  человека,  глядящего  снаружи,   были   морды
животных, громко  размалывающие  челюстями  обильные  порции  овса  и  сена,
необходимые для поддержания в должной  норме  вышеупомянутых  округлостей  и
резвости. В самом конце конюшни,  мелькая,  как  тень,  метался  в  открытом
стойле непривязанный  жеребенок.  Ровный  шум  жующих  челюстей  перебивался
иногда шуршанием и скрипом веревки или стуком переступавших копыт.
     Посреди конюшни, между крупами животных, прохаживался взад и вперед сам
фермер Болдвуд. Это место было его прибежищем -  здесь  он  был  деятелем  и
отшельником; позаботившись о накормлении своих четвероногих слуг, он  иногда
задерживался здесь допоздна, шагая в глубоком  раздумье  до  тех  пор,  пока
лунный свет не начинал струиться в затканные паутиной окна или все кругом не
погружалось в темноту. Здесь сейчас его рослая, широкоплечая фигура казалась
более внушительной, чем среди толпы и  сутолоки  хлебного  рынка.  Задумчиво
шагая взад и вперед, он ступал уверенно, всей ступней; красивое, с бронзовым