ы  вы  не  заикались  о  нем,  если  хотите
остаться у меня. Ах! - воскликнула ока, просияв. - Фермер Болдвуд,  вот  кто
должен знать.
     - Нет, мэм, - отозвался Мэтью. - Тут на днях две из его  отборных  овец
объелись вики, вот то же с ними било, что и с этими. Так он тут же в спешном
порядке верхового прислал за  Гэбом.  Гэб  их  и  спас.  Правда,  у  фермера
Болдвуда есть такая штука,  которой  колют.  Этакая  полая  трубка  с  иглой
внутри. Верно я говорю, Джозеф?
     - Правильно, полая трубка, - подтвердил Джозеф, - она самая.
     - Да, это, стало быть, тот  самый  инструмент,  -  задумчиво  промолвил
Генери Фрей с невозмутимостью восточного мудреца, которого  не  смущает  бег
времени.
     - Так что  же  вы  стоите  здесь  да  твердите  ваши  "стало  быть"  да
"правильно",  -  взорвалась  Батшеба.  -  Сейчас  же  ступайте  и  приведите
кого-нибудь спасать овец.
     В полной растерянности они разбрелись в разные стороны, чтобы привести,
как им было ведено, кого они  сами  не  знали.  Через  одну-две  минуты  все
скрылись за воротами. Батшеба  осталась  одна  с  подыхающим  на  ее  глазах
стадом.
     - Ни за что не пошлю за ним, ни за что, - решительно сказала она.
     Одна из овец забилась в мучительных судорогах,  вытянулась  и  прыгнула
высоко в воздух. Это был чудовищный прыжок.  Она  тяжело  рухнула  наземь  и
больше не двигалась.
     Батшеба подбежала к ней. Овца была мертвая.
     - О! Что же мне делать? Что делать? - застонала Батшеба, ломая руки.  -
Я не хочу посылать за ним! Не буду!
     Самые энергичные возгласы, выражающие какое-нибудь решение,  не  всегда
совпадают с твердостью принятого решения. К  ним  нередко  прибегают  как  к
подкреплению, чтобы утвердиться в  своем  намерении,  которое  отнюдь  и  не
нуждалось в этом, пока оно само по себе было твердо. Сквозь "нет,  не  хочу"
Батшебы явно прорывалось "да, придется".
     Она вышла за ворота следом за своими работниками и помахала рукой тому,
кто стоял поближе. Это оказался Лейбен.
     - Где живет Оук?
     - В Гнезде, в хижине по ту сторону дола.
     - Берите гнедую кобылу и скачите туда, - скажите, чтобы  он  немедленно
был здесь - что я так велела.
     Толл ринулся вверх на выгон и  через  одну-две  минуты  уже  скакал  на
гнедой кобыле, без седла, без узды, ухватившись обеими  руками  за  веревку,
накинутую ей на шею, и орудуя ею  вместо  поводьев.  Он  быстро  уменьшался,
спускаясь по склону.
     Батшеба следила за ним взглядом. И все остальные тоже. Толл  скакал  по
тропинке через Шестнадцатиакровый выпас, Овечий луг, Среднее поле,  Пустоши,
участок Кэмплл, вот он уже едва заметной точкой мелькнул  на  мосту  и  стал
подниматься по противоположному склону через Родннковую балку и Белый овраг.
Хижина, где временно поселился Габриэль, до того  как  совсем  покинуть  эти
края, выделялась белым пятном среди голубых елей на  противоположном  холме.
Батшеба в нетерпении ходила взад и вперед. Работники  вернулись  на  поле  и
принялись растирать несчастных животных, пытаясь хоть  как-нибудь  облегчить
их страдания. Но это по помогало.
     Батшеба  продолжала  ходить.  Лошадь  уже  повернула  назад   и   стала
спускаться с холма, и казалось томительно долго  снова  следить  в  обратном
порядке весь этот дальний  путь:  Белый  овраг,  Родниковая  балка,  участок
Кэмпля, Пустоши, Среднее поле, Овечий луг, Шестнадцатиакровый выпас. Батшеба
надеялась, что у Лейбена хватит сообразительности дать  Габриэлю  кобылу,  а
самому вернуться пешком. Всадник приближался. Это был Толл.
     - Ах, какая тупость! - воскликнула  Батшеба.  Габриэля  нигде  не  было
видно.
     - Может быть, он уже совсем уехал из наших мест, - сказала она.
     Толл въехал в ворота и соскочил с лошади с  трагическим  видом  Мортона
после битвы у Шрюсбери.
     - Ну? - сказала Батшеба, не допуская и мысли, что ее устный приказ  мог
не возыметь действия.
     - Он говорит, раз просят, нечего чваниться, - ответил Лейбен.
     - Что-о? - грозно протянула юная фермерша, широко раскрыв глаза и  чуть
не задыхаясь от возмущения.
     Джозеф Пурграс попятился  на  несколько  шагов  и  поспешно  юркнул  за
плетеную загородку.
     - Он говорит, что не придет до тех пор, покуда вы его не попросите  как
следует, вежливо, как оно подобает, когда обращаются за помощью.
     - О-о-о! Это его ответ? Откуда у него такие замашки? Кто я ему, что  он
смеет так со мной обращаться? Чтобы я стала кланяться человеку, который  сам
пришел ко мне кланяться, чтобы его взяли!
     Еще одна овца подпрыгнула и упала мертвая. Работники стояли  удрученные
и, казалось, не решались высказать свое мнение.
     Батшеба отвернулась, слезы застилали ей глаза: сама же  она  довела  до
этого своей гордостью и запальчивостью,  и  все  это  понимают.  Она  горько
разрыдалась на глазах у всех; она уж и не пыталась сдержаться.
     - Я бы на вашем месте, мисс, не стал из-за этого плакать,  -  участливо
сказал Уильям Смолбери. - Почему бы вам не попросить его  помягче.  Ручаюсь,
что он тогда придет.  Гэб,  ежели  с  ним  по-хорошему,  очень  справедливый
человек.
     Батшеба подавила обиду и вытерла глаза.
     - Это гадко и жестоко так поступить со мной, да,  гадко  и  жестоко,  -
прошептала она. - И он просто вынуждает меня, сама бы  я  никогда  этого  не
сделала. Толл, идемте со мной.
     И после этого самоуничижительного признания, мало  достойного  солидной
хозяйки, она пошла домой, а за нею по пятам Толл. Придя к себе, она села  за
стол и поспешно нацарапала записку, время от  времени  тихонько  всхлипывая,
что  после  ее  горючих  слез  было,  пожалуй,  благодатным  признаком,  как
набухание земли после грозового дождя. Записка была написана учтиво хотя она
писала второпях. Она взяла  ее  в  руки  и,  прежде  чем  сложить,  еще  раз
пробежала глазами, потом снова положила и приписала внизу:
     "Не покидайте меня,  Габриэль".  Она  чуть-чуть  покраснела,  складывая
записку, и закусила губу, словно запрещая себе думать  сейчас,  допустим  ли
такой ход с ее стороны, и откладывая это до тех пор, когда думать будет  уже
поздно. Записка отправилась с тем же гонцом, что и устное поручение. Батшеба
осталась дома дожидаться результата. Это были мучительные  четверть  часа  с
того момента, как уехал гонец, и до того, как снаружи снова послышался топот
коня. На этот раз Батшеба была не в силах стоять и следить; облокотившись на
старый письменный стол, за которым она писала записку,  она  закрыла  глаза,
как бы гоня от себя и надежду и страх.
     А дело обстояло вовсе не так безнадежно.
     Габриэль  вовсе  не  рассердился,  он  проявил  полное  беспристрастие,
несмотря на все высокомерие ее устного приказа. Для менее  красивой  женщины
такая заносчивость была бы  просто  гибельна,  но  такой  красотке  немножко
заносчивости можно было простить.
     Батшеба вышла, услышав топот  копыт,  и  подняла  глаза.  Между  нею  и
небосводом промчался верховой, он подъехал к загону и,  соскочив  с  лошади,
повернулся. На нее смотрел Габриэль.
     Бывают  минуты,  когда  глаза  и  язык   женщины   говорят   совершенно
противоположные вещи. Батшеба подняла на него полный благодарности взгляд  и
сказала:
     - О, Габриэль, как вы могли поступить со мной так нехорошо?
     Такой ласковый упрек за свое  промедление  в  первый  раз  Габриэль  не
променял бы ни на какие другие слова, будь это даже похвала за  то,  что  он
проявил такую готовность сейчас.
     Он что-то смущенно пробормотал и поспешил в загон.  А  она  уже  успела
прочесть в его глазах, какая фраза в ее записке  заставила  его  примчаться.
Она пошла следом за ним на  луг.  Габриэль  уже  стоял  среди  распростертых
раздутых животных. Он скинул куртку, засучил рукава  и  вытащил  из  кармана
спасательный прибор. Это была  небольшая  трубка,  через  которую  проходила
подвижная игла; Габриэль начал орудовать ею с ловкостью опытного хирурга; он
проводил рукой по левому боку овцы и, нащупав нужную точку, прокалывал иглой
кожу и стенку желудка и быстро выдергивал  иглу,  не  отнимая  трубки;  газы
струей  вырывались  из  трубки  с  такой  силой,  что  затушили  бы   свечу,
поднесенную к ее верхнему концу.
     Говорят, облегчение после муки в первые минуты - настоящее  блаженство,
в этом можно было сейчас убедиться  воочию,  глядя  на  этих  перемучившихся
животных. Сорок девять операций было совершено успешно. В  одном  случае,  в
силу того что угрожающее  состояние  овец  вынуждало  действовать  в  высшей
степени стремительно, Габриэль попал иглой не туда, куда  следовало,  прокол
оказался смертельным и сразу положил конец  мукам  несчастной  овцы.  Четыре
овцы погибли до его прихода, а три обошлись без операции.  Общее  количество
овец, попавших в такую опасную переделку, было пятьдесят семь.
     Когда воодушевленный любовью пастух кончил трудиться, Батшеба подошла к
нему и подняла на него глаза.
     - Габриэль, вы останетесь у меня? - спросила она, подкупающе  улыбаясь,
и в ожидании ответа даже не сомкнула губ, зная,  что  сейчас  же  они  снова
разомкнутся в улыбке.
     - Останусь, - сказал Габриэль. И она снова улыбнулась.

ГЛАВА XXII
     БОЛЬШАЯ РИГА И СТРИГАЧИ

     Случается, что люди впадают в ничтожество и перестают существовать  для
окружающих, оттого что у них не хватает душевной энергии тогда, когда она им
больше всего требуется, но не менее часто это происходит с ними оттого,  что
они растрачивают ее зря, без пользы для себя, когда она у них есть.
     Габриэль  с  некоторых  пор,  впервые  после  обрушившегося   на   него
несчастья, снова обрел прежнюю независимость  суждений  и  бодрость  духа  -
качества, с которыми далеко не уедешь, если нет случая их  применить,  но  и
случай без них никуда не вывезет. Эти качества, несомненно, могли бы  помочь
подняться Габриэлю, воспользуйся он благоприятным  стечением  обстоятельств.
Но он топтался, как на привязи,  возле  Батшебы  Эвердин  и  упускал  время.
Весенний разлив не вынес его на гребне  волны,  а  теперь  уже  приближалось
время спада, когда все возможности оставались позади.
     Был первый день июня месяца, самая пора стрижки овец; луга и даже самые
скудные пастбища дышали изобильем и радовали глаз красками.  В  каждой  юной
былинке,  в  каждой  раскрывающейся  поре,  в  каждом  наливающемся   стебле
чувствовалось стремительное брожение буйных жизненных соков. Здесь, на  лоне
природы, явно присутствовал бог, а дьявол со  своими  делами  перекочевал  в
город.  Пушистые  сережки  ив,  резвые  завитки  папоротника,  похожего   на
епископский посох, квадратные головки курослепа, пятнистый аронник, подобный
апоплексическому  святому  в  малахитовой   нише,   белоснежный   сердечник,
колдуница, чешуйник с мясистым  стеблем,  траурные  колокольчики  с  черными
лепестками  -  весь  преображенный  растительный  мир  в  Уэзербери  и   его
окрестностях был полон причудливой грации в эту плодоносную пору. В животном
мире можно было наблюдать преображенные  фигуры  Джана  Коггена  -  старшего
стригального мастера, второго и третьего стригача, которые работали поденно,
переходя с фермы на ферму, поэтому их можно не называть, четвертого стригача
Генери Фрея,  пятого  -  мужа  Сьюзен  Толл,  шестого  -  Джозефа  Пурграса,
подручного, юного Кэйни Болла, и главного надзирающего Габриэля Оука. Ни  на
одном из них не  было  надето  ничего  заслуживающего  наименования  одежды;
каждый был облачен в нечто представляющее  собой  пристойное  среднее  между
одеяниями  индуса  высшей  и  низшей  касты.  Согнутые  спины  и  напряженно
застывшие лица свидетельствовали о том, что люди заняты важным делом.
     Стригли овец в большой риге, которая так и называлась Стригальная рига,
а по общему своему плану похожа была скорей на церковь с притворами. Она  не
только повторяла форму соседней приходской церкви, но и соперничала с нею  в
давности. Была ли когда-нибудь эта рига одним  из  многочисленных  строений,
относящихся к какому-нибудь монастырю, этого никто не знал:  никаких  следов
не сохранилось. Просторные приделы  по  обеим  сторонам  здания,  достаточно
высокие, чтобы мог въехать самый  высокий  воз,  груженный  верхом  снопами,
соединялось широкими каменными  арками,  мощными  и  строгими;  в  самой  их
простоте заключалось величие, которого так часто недостает  иным  зданиям  с
богатой архитектурной отделкой.
     Благодаря  своему  ценному  материалу  потемневший  сумрачный  свод  из
каштанового дерева с громадными поперечными балками,  укрепленный  дугами  и
диагоналями, отличался тем строгим благородством, какого нет и  в  помине  у
девяти десятых наших современных церквей. По  обеим  боковым  стенам  стояли
ряды раздвинутых щитов, а падавшие от них густые тени были прорезаны светом,
льющимся из стрельчатых окон, которые своими  пропорциями  отвечали  высоким
требованиям красоты, а также и правилам вентиляции.
     Об этой риге можно было сказать, что  она  и  поныне  служила  тому  же
назначению, для коего была задумана с  самого  начала,  что  вряд  ли  можно
сказать о замках и церквах, близких ей по стилю и такой же давности. В  этом
и  состояло  ее  отличие  и  превосходство  над  этими  двумя   характерными
памятниками средневековья, - старая рига  воплотила  в  себе  навыки  труда,
которые сохранились и до нас не изуродованные  временем.  Здесь  по  меньшей
мере замысел древних зодчих полностью  совпадал  с  тем,  что  вы  лицезрели
сейчас. Стоя перед этим старым,  посеревшим  зданием,  вы  видели,  как  оно
служит  и  ныне,  и,  представляя  себе  его  прошлое,   с   удовлетворением
устанавливали непрерывность его службы во  все  времена,  и  вас  охватывало
чувство гордости, почти благодарности к долговечности создавшей его мысли. И
то, что четыре столетия не смогли доказать, что оно возведено  заблуждением,
не внушили ненависти к  тому,  для  чего  оно  было  возведено,  не  вызвали
никакого отпора, который не оставил бы от него камня на камне, облекало  это
непритязательное серое творение древней мысли спокойствием и даже  величием,
которые при излишней пытливости ума перестаешь ощущать у его  религиозных  и
военных собратий. Здесь в кои-то веки средневековье  и  современность  нашли
общий язык. Стрельчатые окна, изъеденные временем  каменные  своды  и  арки,
направление оси,  потускневшие,  тщательно  отделанные  коричневые  балки  и
стропила не говорили ни о заглохшем искусстве возведения  крепостей,  ни  об
отжившем религиозном культе. Защита и спасение тела хлебом насущным остались
и ныне старанием, верой и рвением.
     Сегодня огромные боковые двери были раскрыты настежь прямо на солнце, и
его благодатный свет падал снопами  на  деревянный  ток  посреди  риги,  где
орудовали  стригачи.  Толстый  дубовый  настил,  почерневший  от  времени  и
отполированный цепами множества поколений, стал такой же гладкий и такого же
великолепного   оттенка,   как   паркет   парадной   залы   в   каком-нибудь
елизаветинском замке. Стригачи стояли на коленях, и поток  солнечного  света
ложился косыми полосами на их выбеленные рубахи, бронзовые от загара руки  и
сверкающие ножницы, которые при каждом взмахе ощетинивались тысячами  лучей,
способных  ослепить  человека  со  слабым  зрением.  Под  ножницами   лежала
задыхающаяся пленница-овца и по мере того, как испуг ее нарастал,  переходил
в ужас, дыхание ее все учащалось и вся она  начинала  дрожать,  как  зыбкий,
пронизанный зноем воздух на солнце снаружи.
     Эта живописная современная картина в раме четырехсотлетней давности  не
производила впечатления того резкого контраста, какое, казалось бы, невольно
могло внушить такое расстояние во времени. Уэзербери по сравнению с городами
оставался неизменным. То, что горожанин  относит  к  "тогда",  для  селянина
означает "теперь". В Лондоне прежнее время - это двадцать, тридцать лет тому
назад, в Париже - десять или пять, а в Уэзербери и шестьдесят и  восемьдесят
- это все еще "нынче", и надо, чтобы прошло по меньшей мере столетие,  чтобы
какой-то заметный отпечаток остался на его лице и говоре. За  пятьдесят  лет
разве что самую малость изменился крой сапог или  вышитый  узор  на  рабочей
блузе. В этом захолустье Уэссекса о стародавних временах,  которые  приезжие
деловые люди называют допотопными, говорят "прежде бывало"; их прежнее время
- здесь все еще нынешнее, их настоящее - здесь далеко впереди.
     Итак рига вполне соответствовала стригачам, и стригачи были  под  стать
риге.
     Просторные концы здания - то, что в храме отвечает притвору и алтарю, -
- были отгорожены плетеными загородками, и за ними толпились овцы.  В  одном
углу между загородкой и стеной был устроен маленький загон, где бесперебойно
держали на очереди трех-четырех овец, которых по мере надобности выпускали к
стригачам, чтобы они не отрываясь делали сбое дело.
     В глубине здания, в сумраке, пронизанном рыжеватым  светом,  копошились
три женщины: Мэрией Мони, Смирная  и  Трезвая  Миллер;  они  собирали  руно,
сворачивали и связывали его штапелями. Им довольно  успешно  помогал  старый
солодовник. Когда  время  варки  солода,  длившееся  с  октября  до  апреля,
кончалось, он ходил по окрестным фермам и предлагал свои услуги.
     Батшеба надзирала за всем;  она  зорко  следила,  чтобы  стригачи  были
осторожны, не  ранили  животных  и  стригли  Достаточно  коротко.  Габриэль,
которого ее блестящий взгляд притягивал, как мотылька свет, носился с  места
на место и снова возвращался к ней; он не был непрерывно занят  стрижкой,  а
только время от времени помогал другим,  выпуская  к  ним  овец.  Сейчас  он
обносил работников кружкой с сидром, который черпал  из  бочки,  стоявшей  в
углу, и подавал им ломти нарезанного хлеба и сыра.
     Батшеба, окинув взглядом стригачей, подошла к одному из  них,  сказала,
чтобы он стриг осторожнее,  пожурила  мальчишку-подручного  за  то,  что  он
отпустил в стадо только что остриженную овцу, не поставив на нее  клейма,  а
затем вернулась к Габриэлю, который, только что отложив завтрак, подтащил  к
себе испуганную овцу и ловким движением руки  перевернул  ее  на  спину.  Он
обкорнал ей длинные космы вокруг головы и обнажил шею и дужку,  в  то  время
как хозяйка молча следила за его работой.
     - Она краснеет от униженья,  -  прошептала  Батшеба,  глядя,  как  алая
краска заливает у овцы шею и грудь, оголившуюся  под  звонко  постукивающими
ножницами; не одна салонная красотка позавидовала бы такому нежному румянцу,
и любой женщине было бы к лицу вспыхнуть так мгновенно и естественно.
     Сердце бедняги Габриэля таяло от блаженства, что она здесь, около него,
что ее глаза  с  интересом  следят  за  его  искусными  ножницами,  которые,
кажется, вот-вот отхватят кусок живого  тела,  но  никогда  не  отхватывают.
Подобно Гильденштерну, он был счастлив тем, что  не  чрезмерно  счастлив.  У
него не было желания говорить; достаточно было того, что его прекрасная дама
и он, они вдвоем, составляют одну группу, они одни, отдельно от всего  мира.
Итак, разговор вела главным образом  она;  бывает  такая  болтовня,  которая
ничего не говорит, - вот так болтала Батшеба,  а  бывает  молчание,  которое
говорит многое, - таково было молчание Габриэля.  Полный  смутного  скрытого
блаженства, он продолжал делать свое дело: постепенно поворачивая  овцу,  он
придерживал ее голову коленом и,  быстро  строча  ножницами,  снимал  шерсть
кромками с подгрудка, с одного бока, с другого, со спины и закончил хвостом.
     - Здорово, - сказала Батшеба, взглянув на часы, когда ножницы хрустнули
в последний раз, - и как быстро!
     - За сколько время, мисс? - спросил Габриэль, утирая потный лоб.
     - С тех пор как вы  отхватили  первую  прядь,  прошло  двадцать  три  с
половиной минуты.  Первый  раз  вижу,  чтобы  на  всю  стрижку  ушло  меньше
получаса.
     Гладкая, чистенькая овечка поднялась из своего руна  -  глядя  на  нее,
невольно вспоминал