атшебы, вначале вялые и  сумбурные,  стали  постепенно  оживляться,
разгладились мрачные складки на лбу, и выражение тревоги в глазах  сменилось
покоем сосредоточенного размышления.
     Батшеба смутно  догадывалась,  что  смерть  Фанни  связана  с  какой-то
трагической историей, в которую замешана и она сама, хотя ни Оук, ни Болдвуд
даже не допускали мысли, что она обо всем догадывается. Встреча  с  одинокой
женщиной субботним вечером произошла без свидетелей  и  не  вызвала  никаких
толков. Оук из самых лучших побуждений пытался возможно дольше  сохранить  в
тайне все, приключившееся с Фанни, но если  б  он  знал,  что  Батшеба  сама
старается распутать этот узел, он  не  стал  бы  держать  ее  в  томительной
неизвестности, понимая, что ужасная правда только подтвердит ее подозрения.
     Внезапно ей страстно захотелось поговорить с человеком,  более  сильным
духом, чем она, и почерпнуть у него мужества, чтобы с достоинством перенести
свалившееся на нее бремя мук и стоически перетерпеть гнетущие сомнения.  Где
бы ей найти такого друга? Только не у себя в доме.  Она  куда  хладнокровнее
всех женщин, живущих под ее кровом. Сейчас ей хотелось  одного  -  научиться
терпеливо выжидать и воздерживаться от всяких суждений хотя бы  в  ближайшие
часы, но некому было ее в этом наставить. Уж не пойти ли ей к Габриэлю Оуку?
Нет, она этого не сделает!
     "Как стойко умеет переносить Оук все трудности жизни", - подумалось ей.
Казалось, Болдвуду доступны более глубокие, возвышенные и  сильные  чувства,
чем Габриэлю, а между тем он до сих пор постиг не лучше ее ту простую науку,
какой в совершенстве овладел Оук, доказывая это  каждым  своим  движением  и
взглядом: он умел  поступаться  своими  личными  интересами  ради  интересов
других людей  и  не  ставил  выше  всего  свое  благополучие.  Оук  вдумчиво
всматривался в происходящие события,  отнюдь  не  считая  себя  их  центром.
Именно такой и хотелось бы ей быть! Но ведь Оука не мучает неизвестность, от
которой сейчас разрывается ее сердце. Оук решительно все знает о Фанни - она
уверена в этом. Если она сейчас отправится к нему и задаст лишь один краткий
вопрос: "Правду ли говорят люди?" - он как человек  чести  обязан  будет  ей
ответить. И она получит невыразимое облегчение. Ей не понадобится давать ему
объяснений.  Оук  так  ее  изучил,  что   его   не   испугает   никакая   ее
эксцентричность.
     Она накинула плащ, распахнула дверь и вышла на крыльцо. Ни один листик,
ни одна ветка не шевелилась. Воздух был все еще насыщен влагой,  хотя  туман
уже не казался таким густым, как во вторую половину дня, и  капли  гулко,  с
правильными промежутками, почти в музыкальном ритме  падали  с  деревьев  на
сухие листья, устилавшие землю. Батшеба подумала, что на  воздухе  ей  будет
легче, чем дома, и, заперев дверь, зашагала вдоль по улочке,  направляясь  к
коттеджу, в котором теперь жил в одиночестве Габриэль, перебравшийся туда из
дома Коггена, где было слишком  тесно.  Она  остановилась  против  коттеджа.
Только в одном из окон нижнего этажа виднелся свет. Ставни не были  закрыты,
на окне не было ни занавесок, ни штор, -  как  видно,  хозяин  помещения  не
слишком-то опасался воров  или  любопытных  взглядов.  В  окне  она  увидела
Габриэля, он читал, сидя за столом. Она могла отчетливо его разглядеть, - он
сидел неподвижно, подперев  рукой  белокурую  кудрявую  голову,  и  лишь  по
временам снимал нагар со свечи, стоявшей подле него. Наконец он взглянул  на
часы, очевидно, удивился, что уже так поздно, захлопнул книгу и  встал.  Она
поняла, что он собирается ложиться спать, и если стучать,  то  надо  сию  же
минуту.
     Увы! Куда девалась ее решимость! Она  почувствовала,  что  не  в  силах
этого сделать. Ни за что на свете не намекнет она ему о своем  горе,  а  тем
более не  станет  допытываться,  чем  вызвана  смерть  Фанни.  Она  обречена
подозревать, и догадываться, и терзаться, и все переносить в одиночку.
     Подобно бездомному страннику, стояла Батшеба на краю дороги, убаюканная
и зачарованная атмосферой покоя, царившей в коттедже. Как недоставало  в  ее
доме тишины и мира! Но вот Габриэль появился  в  верхней  комнате,  поставил
свечу на подоконник и... преклонил  колени  для  молитвы.  В  ее  смятенной,
растерзанной душе так мучительно отразилась  эта  мирная  картина,  что  она
больше не в силах была смотреть. Нет! Не для нее такое примирение  с  горем!
Она должна пройти до конца мучительный пагубный путь, на который вступила. С
тяжелым сердцем зашагала она назад и вошла в свой дом.
     Ею овладело лихорадочное возбуждение: оно пришло на смену  тех  чувств,
какие она испытала, наблюдая Оука; в прихожей  она  остановилась,  глядя  на
дверь, за которой лежала Фанни. Она сплела пальцы рук, откинула голову назад
и, прижав горячие руки ко лбу, воскликнула с истерическим стоном:
     - Боже мой! Если б ты только могла, Фанни, открыть мне свою тайну!.. О,
я надеюсь, я все же надеюсь, что это неправда, что вас тут не двое!.. Если б
мне хоть на миг заглянуть в гроб, я узнала бы все!..
     Через минуту-другую она медленно прошептала:
     - И я узнаю!
     Впоследствии Батшеба не могла припомнить, что происходило у нее в  душе
в тот памятный вечер; произнеся решительным шепотом  эти  слова,  она  стала
лихорадочно действовать. Она прошла в чулан, разыскала среди хлама отвертку.
Вскоре после этого  она  очутилась  в  маленькой  комнате;  она  дрожала  от
волнения, глаза застилал туман, в висках мучительно стучало, но ей  страстно
хотелось разгадать причину смерти Фанни. Стоя у  закрытого  гроба  той,  чей
окутанный тайной конец с неумолимой силой овладел всеми ее мыслями,  Батшеба
хриплым голосом проговорила:
     - Лучше знать самое худшее, чем мучиться неизвестностью!
     Она очутилась перед гробом после целого ряда поступков,  совершенных  в
каком-то  сумбурном  сне;  приводя  в  исполнение  мысль,  блеснувшую  ей  в
прихожей, она взбежала вверх по лестнице, прислушиваясь к  тяжелому  дыханию
служанок, убедилась, что они крепко спят, вновь скользнула  вниз,  повернула
ручку двери, вошла в комнату, где стоял гроб, и  стала  отвинчивать  крышку.
Раньше она ужаснулась бы, если бы представила  себе,  что  занимается  таким
делом глухой ночью  в  полном  одиночестве,  а  теперь  даже  не  испытывала
особенного страха. Но какой ужас овладел ею, когда,  заглянув  в  гроб,  она
получила неоспоримое доказательство  вины  мужа  и  узнала  последнюю  главу
истории Фанни!
     Голова  Батшебы  поникла.  Глубокий   вздох,   долго   сдерживаемый   в
томительном напряжении, вырвался из ее груди вместе с тихим стоном: "О-о-о!"
- прозвучавшим в мертвой тишине.
     Слезы ее посыпались градом на бесчувственные тела, лежавшие в гробу,  -
слезы весьма  сложного  происхождения;  трудно  было  бы  сказать,  чем  они
вызваны, но это не были  только  слезы  отчаяния.  Их  жгучее  пламя  словно
возгорелось из холодного  праха  Фанни,  которая  силою  обстоятельств  была
приведена сюда таким простым,  естественным  и  вместе  с  тем  удивительным
образом. Фанни умерла и тем самым совершила единственный  поступок,  который
мог поднять ее из униженного состояния и даже возвеличить.  Вдобавок  судьба
устроила сегодня их встречу, и в необузданном  воображении  Батшебы  неудача
соперницы преобразилась в успех, ее унижение - в торжество, злополучие  -  в
могущество, а на нее, Батшебу, упал луч беспощадного света, и она  предстала
в жалком виде, казалось, все предметы вокруг нее злорадно усмехались.
     Лицо Фанни  было  обрамлено  золотистыми  волосами,  и  теперь  уже  не
оставалось сомнений в  происхождении  локона,  хранившегося  в  часах  Троя.
Фантазия Батшебы разыгралась, и ей мерещилось, будто невинное  белое  личико
Фанни выражает торжество, словно девушка сознает, что  отплатила  страданием
за свои страдания со всей беспощадной суровостью Моисеева  закона:  "Око  за
око и зуб за зуб".
     Батшеба стала тешить себя мыслью о смерти как о  мгновенном  выходе  из
мучительного положения; она сознавала, что недопустимо  прибегать  к  такому
ужасному средству, но еще ужаснее, думалось ей, до конца дней терпеть позор.
Однако делать ставку на смерть - значило рабски подражать сопернице; к  тому
же нельзя было ожидать, что смерть возвеличит ее, как возвеличила Фанни. Как
всегда в минуты волнения, Батшеба металась взад и вперед по  комнате,  ломая
руки; с губ у нее слетали бессвязные слова:
     - Я ненавижу  ее!..  Да  нет,  я  не  то  хотела  сказать...  Ведь  это
отвратительно и грешно... И все  же  я,  пожалуй,  ее  ненавижу...  Да,  она
ненавистна мне до мозга костей, хоть в глубине души я  это  осуждаю...  Будь
она жива, я накинулась бы на нее, жестоко  бы  разбранила,  и  это  было  бы
естественно. Но изливать злобу на  покойницу  -  как  это  мерзко!  О  боже,
сжалься надо мной! До чего я несчастна!
     Батшебу так ужаснуло ее душевное состояние, что она стала озираться  по
сторонам, как бы ища защиты от самой себя. Тут ей вспомнился Оук, стоящий на
коленях поздним  вечером,  в  ней  заговорил  инстинкт  подражания,  нередко
появляющийся у женщин, она ухватилась за эту мысль и решила последовать  его
примеру. Габриэль молился, почему бы не помолиться и ей?
     Она опустилась на колени возле гроба и закрыла лицо руками.  В  комнате
стало тихо, как в могиле. Оттого ли, что она  действовала  чисто  машинально
или по какой-нибудь другой причине, но она поднялась с умиротворенной душой,
сожалея, что поддалась мстительному чувству.
     Желая загладить свою вину, она вынула цветы из вазы, стоявшей на  окне,
и стала раскладывать их вокруг головы покойницы.  Батшеба  знала  лишь  один
способ проявлять внимание к усопшим - это убирать их цветами.  Должно  быть,
прошло несколько минут. Она была вне времени и вне жизни, не сознавала,  где
находится и что делает. Очнулась  она,  услыхав  стук  захлопнувшихся  ворот
каретного сарая. Через минуту отворилась и захлопнулась  парадная  дверь,  в
прихожей послышались шаги, и в дверях появился ее муж; он остановился, глядя
на нее.
     Трой не сразу уразумел, в чем дело; окаменев от изумления, он  созерцал
эту картину, словно какую-то дьявольскую  фантасмагорию.  Батшеба,  бледная,
как покойница, вставшая из гроба, устремила на него обезумевший взгляд.
     Охваченный волнением человек теряет способность связно мыслить, и  пока
Трой стоял, держась за ручку двери, ему даже не пришло в голову, что все это
имело прямое отношение к Фанни.
     Прежде всего ему смутно подумалось, что в доме кто-то умер.
     - Что... такое? - растерянно спросил он.
     - Уйду!.. Уйду отсюда! - твердила Батшеба,  обращаясь  скорей  к  самой
себе, чем к нему. С широко  раскрытыми  глазами  она  направилась  к  двери,
собираясь проскользнуть мимо него.
     - Что случилось, скажи, ради бога! Кто умер? - допытывался Трой.
     - Не могу. Пусти меня. Хочу на воздух! - твердила она.
     - Нет! Оставайся здесь, слышишь? - Он схватил ее за руку, и  вдруг  она
словно утратила силу сопротивления и впала  в  совершенную  пассивность.  Он
увлек ее за собой; рука об руку, Трой и Батшеба приблизились к гробу.
     На письменном столе близ гроба стояла свеча, и  в  ее  свете  отчетливо
выступали застывшие черты матери и младенца. Трой  взглянул,  выпустил  руку
жены, перед ним блеснула зловещая правда, и он замер на месте.
     Он стоял в таком оцепенении, что можно было подумать, что он так  и  не
сдвинется с  места.  Овладевшие  им  противоположные  чувства,  сталкиваясь,
парализовали друг друга, следствием чего была полная неподвижность.
     - Ты ее знаешь? - спросила Батшеба, и голос  ее  звучал  глухо,  словно
эхо, доносящееся из глубины пещеры.
     - Знаю, - отвечал Трой.
     - Это она?
     - Она.
     Сперва он стоял как вкопанный. Но теперь в его неподвижности уже  можно
было  подметить  признаки  зарождающегося  движения,  подобно  тому,  как  в
глубоком мраке ночи через некоторое время глаз начинает улавливать  какое-то
подобие света. Он  слегка  подался  вперед.  На  его  лице  выражение  ужаса
сменилось неподдельной печалью. Батшеба пристально смотрела на Троя, губы ее
по-прежнему были полуоткрыты, и в глазах светилось безумие. Чем  сильнее  по
натуре человек, тем сильней он страдает, и  как  ни  велики  были  страдания
Фанни, явно для нее непосильные, возможно, что  она  никогда  не  испытывала
таких мук, какие переживала сейчас Батшеба.
     Но вот Трой опустился на  колени,  по  его  лицу  видно  было,  что  он
раскаивается и охвачен благоговением; Склонившись над телом Фанни, он  нежно
поцеловал ее, как целуют спящего ребенка, опасаясь его разбудить.
     Не в силах этого стерпеть,  Батшеба  ринулась  к  Трою.  Казалось,  все
чувства, обуревавшие ее с тех пор, как она познала чувство любви, слились  в
едином порыве. Произошел резкий, крутой перелом; несколько минут назад она с
болью размышляла о своей поруганной чести, о том, что другая  стала  матерью
раньше нее и восторжествовала над ней.  Но  все  было  забыто,  едва  в  ней
проснулось простое, но все еще сильное чувство любви жены к мужу. Она больше
не скорбела о своей разбитой жизни, ее ужасала мысль, что разорван их  брак,
казалось бы, такой неудачный. Она обвила руками шею Троя, и у нее  вырвались
сумасшедшие слова:
     - Не надо! Не целуй их! О, Фрэнк, я не перенесу  этого!  Не  моту!..  Я
люблю тебя крепче, чем любила она... Поцелуй же меня, Фрэнк!.. Поцелуй меня!
Ты должен и меня поцеловать, Фрэнк!
     В этом ребяческом проявлении горя, в этой наивной  мольбе  было  что-то
настолько неестественное и необычайное для такой  независимой  женщины,  как
Батшеба, что Трой, освободившись от ее рук, в недоумении воззрился  на  нее.
Внезапно ему открылось, что все женщины в глубине души одинаковы, даже такие
различные по характеру и внешности, как Фанни и та, что стояла рядом с  ним;
ему как-то не верилось, что это его гордая жена Батшеба. Казалось, дух Фанни
вселился в нее. Но то  было  лишь  мимолетное  впечатление.  Когда  улеглось
удивленье, он сурово взглянул на Батшебу.
     - Нет, я не стану тебя целовать! - заявил он, отталкивая ее.
     Могла ли Батшеба стерпеть такое оскорбление? Как было ей не высказаться
в такой ужасный момент, когда от человека нельзя  требовать  благоразумия  и
обдуманности! Это было вполне естественно и даже  простительно.  Невероятным
усилием воли она обуздала кипевшие в ней чувства.
     - Чем же ты объясняешь свой отказ? - спросила она со сдержанной  болью,
странно тихим и словно чужим голосом.
     - Я должен сказать, что я скверный, черствый человек, - отвечал он.
     - Ты признаешь, что эта женщина - твоя жертва, да и я тоже?
     - Не язвите меня, сударыня! Эта  женщина,  даже  мертвая,  мне  гораздо
дороже вас, всегда была и будет дороже. Если  б  мне  не  подсунул  вас  сам
дьявол, если б не ваша красота и проклятое кокетство, я женился бы на ней. Я
ни о чем другом и не думал, пока не повстречался с вами. Ах, почему я  этого
не сделал! Но теперь уж поздно. Я обречен терзаться из-за этого всю жизнь! -
Тут он повернулся к Фанни. - Не сердись на меня, дорогая!  -  сказал  он.  -
Перед богом ты воистину моя жена!
     Тут  из  груди  Батшебы  вырвался  долгий-долгий   вопль;   сердце   ее
разрывалось от скорби  и  гнева.  В  этих  старых  стенах,  видевших  немало
поколений, никогда еще  не  раздавался  такой  мучительный  стон.  Прозвучал
приговор судьбы: "tetelestai" {Свершилось (греч.).}.
     - Если она... для тебя... то что же тогда я? - сквозь слезы пролепетала
Батшеба, и ужасно  было  видеть  в  таком  отчаянии  эту  обычно  сдержанную
женщину.
     - Ты ничто для меня... решительно ничто! - безжалостно бросил  Трой.  -
Священник может совершить обряд, но это еще не значит, что  состоялся  брак.
Душою я не твой.
     Внезапно Батшебой овладело безумное желание: спастись отсюда, скрыться,
бежать от него хоть на край света, пусть даже  умереть,  только  не  слышать
этих ужасных слов! Она повернулась к дверям и выбежала из комнаты.

ГЛАВА XLIV
     ПОД ДЕРЕВОМ. КРИЗИС

     Батшеба быстро шла в темноте по дороге, не думая о том,  куда  и  зачем
она идет. Она впервые отчетливо осознала,  где  находится,  когда  очутилась
перед калиткой, за которой виднелись какие-то густые заросли, а над  ними  -
высокие дубы и березы. Присмотревшись, она  припомнила,  что  когда-то  была
здесь днем; эта с виду непроходимая чаща оказалась  зарослями  папоротников,
уже сильно пожухших. Не зная, куда себя деть, вся  трепеща  от  возбуждения,
Батшеба почему-то решила спрятаться в зарослях; она вошла в калитку и вскоре
увидела наклонившееся к земле дерево; его густые  ветви  могли  защитить  от
сырого тумана, и она опустилась возле  него  на  груду  листьев  и  стеблей.
Машинально она нагребла две-три охапки, зарылась в листья, чтобы укрыться от
ветра, и сомкнула веки.
     Едва ли Батшеба спала в эту ночь, верней, это была легкая  дремота,  по
когда  она  очнулась,  то  почувствовала  себя  освеженной,   и   мысли   ее
прояснились. Но вот ее внимание привлекли какие-то странные звуки и движение
в ветвях над головой.
     Сперва послышался сиплый щебет.
     Это проснулся воробей.
     Затем из другого местечка: "Чью-уиз-уиз-уиз!"
     То был зяблик.
     Потом на изгороди: "Тинк-тинк-тинк-тинк-а-чинк!"
     То была малиновка.
     Над головой что-то застрекотало: "Чок-чок-чок!"
     Белка.
     Наконец, с дороги донеслось: "Ра-та-та! Рум-тум-тум!"
     То был молодой батрак. Вскоре он поравнялся с воротами,  и  она  узнала
голос своего работника.  Его  пение  заглушал  тяжелый  беспорядочный  топот
копыт.  Выглянув  из  зарослей,  Батшеба   рассмотрела   в   тусклом   свете
нарождающегося дня пару своих коней. Они остановились на водопой у пруда  по
ту сторону дороги. Послышался всплеск, лошади  вошли  в  пруд,  разбрызгивая
воду, и принялись пить; по временам  они  вскидывали  голову  кверху,  потом
снова пили, и вода сбегала у них с губ серебряными ниточками. Снова  всплеск
- и они вышли из пруда, повернули назад и затрусили к ферме.
     Она продолжала осматриваться. Заря только еще  занималась;  этим  ясным
прохладным утром Батшебе показались дикими ее поступки и  решения,  принятые
сгоряча минувшей ночью. Она  обнаружила  у  себя  на  коленях  и  в  волосах
множество красных и желтых листьев,  упавших  на  нее  с  дерева,  во  время
дремоты. Батшеба отряхнула платье, сбрасывая их, и множество сухих  листьев,
валявшихся вокруг, взлетело на воздух и закружилось в поднятом  ею  ветерке,
"как духи, вызванные чародеем".
     К востоку  чаща  папоротников  расступалась,  и  предрассветное  сияние
привлекло взгляд  Батшебы.  У  самых  ее  ног  начинался  склон,  где  густо
разрослись  живописные  папоротники,  раскинувшие  во  все  стороны   желтые
перистые  крылья,  а  внизу,  в  ложбине,   виднелось   небольшое   болотце,
испещренное россыпью поганок. Болотце застилал утренний туман,  вредоносная,
но  великолепная  серебряная  пелена,  пронизанная  светом,  но  не   совсем
прозрачная, - стоявшая по ту сторону болота изгородь  смутно  вырисовывалась
сквозь светозарную дымку. По краям пади густо разросся тростник;  кое-где  в
лучах восходящего солнца блестели стебли касатика, словно лезвия кос. Болото
имело зловещий вид. Казалось, из недр земли, от подземных  вод  над  влажной
губительной порослью поднимались ядовитые миазмы. Поганки всевозможных видов
расплодились на болотце, вырастали из прелой листвы, покрывали  пни.  Взгляд
Батшебы рассеянно скользил то по слизистой грибнице, то по клейким  шапочкам
поганок. Одни были усеяны крупными пятнами,  словно  обрызганы  артериальной
кровью, другие - шафранно-желтого оттенка, третьи на тонких ножках, длинных,
как макароны. Попадались и кожистые шапочки сочных  коричневых  тонов.  Падь
казалась рассадником  всякой  заразы,  хот