ита,  -  прежние  церковные
старосты сочли их излишними,  -  а  две  химеры  были  разбиты  и  сброшены;
впрочем, это не нанесло особого ущерба колокольне, ибо две уцелевшие химеры,
пасть которых оставалась открытой, вполне справлялись со своей работой.
     Некоторые утверждают, что самый верный  критерий  жизненности  искусств
той или иной эпохи - выразительность,  какой  достигают  величайшие  мастера
этого времени в области гротеска;  в  отношении  готического  искусства  это
положение надо признать неоспоримым. Уэзерберийская колокольня являла  собой
пример  довольно  раннего  применения  орнаментального  парапета  на  здании
приходской церкви (чего мы не встречаем на кафедральных соборах), и  химеры,
составляющие неотъемлемую часть парапета, здесь особенно бросались в  глаза,
отличаясь непревзойденной смелостью художественной манеры и  оригинальностью
замысла. В их уродливости была,  если  можно  так  выразиться,  своего  рода
симметрия,   характерная   не   столько   для   британского,   сколько   для
континентального гротеска той эпохи. Все восемь химер резко отличались  друг
от друга. Зритель был убежден, что нет ничего  на  свете  чудовищнее  фигур,
находившихся на северном фасаде, пока  он  не  переходил  на  южную  сторону
колокольни. Из двух химер этого фасада лишь  стоящая  в  юго-восточном  углу
имеет отношение к нашему рассказу. В ней было слишком  много  человеческого,
чтобы уподобить ее дракону, слишком много сатанинского, чтобы отождествить с
человеком, слишком большое сходство со зверем, чтобы сравнить с дьяволом,  и
недостаточное  сходство  с  птицей,  чтобы  назвать  ее  грифоном.  У  этого
отвратительного каменного создания была морщинистая кожа, короткие, стоявшие
торчком уши, глаза, вылезавшие из орбит, а пальцами рук оно растягивало свою
пасть, как бы давая выход извергаемой ею воде. Нижний ряд зубов был стерт до
основания водой, но верхний еще  сохранился.  Возвышаясь  фута  на  два  над
стеной, в которую вросли его лапы, чудовище вот уже четыреста лет  хохотало,
глядя на окружающий мир, - беззвучно в сухую погоду, а  в  дождь  с  громким
бульканьем и фырканьем.
     Трой спал под портиком, а снаружи дождь все расходился. Внезапно химера
начала плеваться. Потом из ее пасти,  с  высоты  семидесяти  футов  полилась
тоненькая  струйка;  капли  мелкой  дробью  барабанили  по  земле   во   все
учащающемся  ритме.  Постепенно  струя  утолщалась  и  набирала  силы,  вода
выбрасывалась все дальше и дальше  от  колокольни.  Когда  дождь  перешел  в
бурный, непрерывный ливень, с крыши хлынули вниз целые потоки воды.
     Проследим их путь в этот отрезок времени. Текучая парабола,  все  более
удаляясь от стены, перемахнула через покрытый  лепными  украшениями  цоколь,
через груду камней, через мраморную облицовку памятника и  обрушилась  прямо
на середину могилы Фанни Робин.
     Еще недавно низвергавшийся сверху поток падал  на  разбросанные  кругом
камни, которые принимали натиск воды, прикрывая землю как бы  щитом.  Но  за
лето все камни были убраны, и теперь  поток  свободно  растекался  по  голой
земле. Уже много лет вода не  выбрасывалась  так  далеко  от  колокольни,  и
подобная опасность не была предусмотрена. Вдобавок в этом заброшенном уголке
кладбища, случалось, два-три года подряд не появлялось новых  обитателей,  а
если кто и поселялся, то лишь бедняк,  браконьер  или  какой-нибудь  отпетый
грешник.
     Неуемный  поток,  извергаемый  пастью  химеры,  обрушился  с   какой-то
мстительной  яростью  на  свежую  могилу.  Жирная  рыжевато-бурая  земля   в
углублении могилы размякла, пришла в движение и закипела, как шоколад.  Вода
все прибывала, все сильнее размывая землю, и рев образовавшегося  водоворота
далеко разносился в ночной темноте,  заглушая  несмолкаемый  шум  проливного
дождя. Цветы, столь заботливо посаженные  раскаявшимся  возлюбленным  Фанни,
начали шевелиться  и  корчиться  на  своем  ложе.  Осенние  фиалки  медленно
перевернулись головками вниз и превратились в комочки грязи. Вскоре луковицы
подснежников и других цветов заплясали в бурной воде, словно овощи в кипящем
котле.  Цветы,  растущие  кустиками,  были  вырваны  из  земли,  всплыли  на
поверхность, и их унесло потоком.
     Несмотря на неудобное положение, Трой проснулся, лишь  когда  было  уже
совсем светло. Две ночи подряд он  проспал,  не  раздеваясь,  плечи  у  него
онемели, ноги затекли и голова была словно налита свинцом. Он вспомнил,  где
находится, встал, поеживаясь, взял лопату и вышел из-под портика.
     Дождь  уже  перестал,  и  солнечные  лучи  пробивались  сквозь  листву,
окрашенную в зеленые, бурые и желтые тона  и  унизанную  дождевыми  каплями;
кругом все сверкало ослепительным  блеском,  напоминавшим  световые  эффекты
пейзажей Рейсдаля и Гоббемы. все дышало непередаваемой красотой, рождающейся
из  сочетания  воды  и  разноцветных   красок   с   ярким   светом.   Омытый
продолжительным ливнем, воздух обрел такую прозрачность,  что  осенние  тона
были  столь  же  яркими  на  расстоянии,  как  и  вблизи,  и  далекие  поля,
пересеченные колокольней, казалось, находились с ней на одном плане.
     Он пошел по усыпанной гравием дорожке, огибая колокольню. Дорожка  была
уже не каменистая, как накануне вечером, но вся залита коричневой грязью.  В
одном месте он заметил на дорожке пучок  волокнистых  корешков,  чистеньких,
вымытых добела и напоминавших клубок сухожилий. Трой поднял его: неужели  же
это один  из  посаженных  им  первоцветов?..  Он  двинулся  дальше  и  вдруг
обнаружил луковицу, другую, третью... Без всякого сомнения, это его крокусы!
С искаженным от ужаса и недоумения лицом Трой повернул за угол и увидел, что
наделал поток.
     Вода, заполнившая углубление могилы,  уже  вся  впиталась  в  землю,  и
теперь там зияла дыра. Кругом вся трава и дорожка были залиты  жидкой  бурой
грязью, уже раньше бросившейся ему в глаза; был забрызган грязью и мраморный
памятник. Почти все цветы были вырваны из земли, подхвачены потоком и теперь
валялись там и сям вверх корешками.
     Брови Троя угрюмо нахмурились; он  стиснул  зубы;  его  сомкнутые  губы
подергивались, как у человека, потрясенного горем. Это странное происшествие
всколыхнуло в нем самые разнообразные чувства и причинило ему острую боль. У
Троя было очень выразительное лицо, и тот, кто наблюдал бы  за  ним  сейчас,
едва ли поверил бы, что это тот самый  человек,  который  хохотал,  распевал
песни и нашептывал на ухо женщинам любовный вздор. В первую  минуту  он  был
готов  проклясть  свою  судьбу,  но  даже  для  такого  примитивного   бунта
требовалась  известная  активность,  а  болезненная  тоска,  овладевшая  им,
парализовала его силы. Представшая перед ним картина  замкнула  ряд  мрачных
сцен предыдущих дней, как бы завершая всю панораму, и он уже  не  мог  этого
вынести.  По  натуре  сангвиник,  Трой  уклонялся  от  тяжелых  переживаний,
попросту отстраняя их. Он упорно отгонял мрачные призраки, пока  событие  не
отступало в область прошлого, утратив свою  остроту.  Быть  может,  и  сажая
цветы на могиле Фанни, он пытался как-то  увильнуть  от  горя,  -  а  теперь
словно кто-то разгадал его намерения и перехитрил его.
     Стоя перед обезображенной могилой, Трой едва ли не в первый раз в жизни
испытал разочарование в себе самом. Человек по натуре жизнерадостный  обычно
чувствует, что он какой-то счастливый избранник  судьбы,  хотя  и  мало  тем
отличается от прочих смертных. Трою не  раз  приходило  в  голову,  что  ему
нечего завидовать лицам, занимающим высокое положение, ведь, чтобы  добиться
такого положения, надо быть другим человеком, а он был вполне доволен собой.
Он не сетовал на свое  не  совсем  обычное  происхождение,  на  превратности
судьбы, на постоянные, молниеносные перемены жизни, - он был поглощен собой,
и его удел казался ему каким-то особенным. Он почему-то был  уверен,  что  в
свое время его дела сами собой наладятся и увенчаются успехом. Но в это утро
его иллюзии окончательно рассеялись,  и  Трой  внезапно  возненавидел  себя.
Впрочем, этот  перелом  лишь  казался  внезапным.  Коралловый  риф  долго  и
медленно нарастает, пока наконец не выглянет из морских  волн;  нередко  нам
только кажется, что событие вызвал последний, заключительный  толчок,  а  на
деле оно уже давно созрело и готово было совершиться.
     Бедняга стоял и размышлял: куда бы ему податься? "Ты проклят навеки!" -
послышался ему беспощадный приговор, когда он увидел, что погибли плоды  его
трудов, вдохновленных внезапной решимостью. Когда человек долгое время шел в
одном направлении и выбился из сил, у него едва ли хватит энергии  повернуть
в другую сторону. Накануне Трой слегка попытался  изменить  свою  жизнь,  но
первая же неудача обескуражила его. Сделать крутой поворот  было  бы  трудно
даже при могучей поддержке со стороны провидения, но когда  он  увидал,  что
провидение не только не поощряет его  вступление  на  новый  путь,  но  даже
глумится над его робким начинанием, - это было уже свыше его сил.
     Трой медленно отошел от могилы. Он даже  не  попытался  засыпать  дыру,
посадить на место цветы или хоть что-нибудь исправить.  Он  попросту  бросил
карты и раз навсегда отказался от игры. Он тихонько вышел из ворот кладбища,
никем  на  замеченный,  -  в  поселке  все  еще  спали,  -   пересек   поле,
расстилавшееся позади селения, и столь  же  незаметно  выбрался  на  большую
дорогу. Вскоре он потерял из виду Уэзербери.
     Тем временем Батшеба находилась  в  добровольном  заточении  у  себя  в
мезонине. Дверь постоянно была на замке и отпиралась, лишь когда входила или
выходила Лидди, для которой поставили кровать в маленькой  смежной  комнате.
Часов около десяти, во время  ужина,  девушка,  случайно  поглядев  в  окно,
заметила за оградой кладбища огонек фонаря Троя и сообщила об этом  Батшебе.
Несколько минут они смотрели на огонек, недоумевая, что бы это  могло  быть,
затем Лидди пошла спать.
     Батшеба спала не слишком крепко в эту ночь. Служанка в глубоком забытьи
мирно посапывала в соседней комнате, а хозяйка дома все еще смотрела в окно,
на слабый огонек, мелькавший среди деревьев; горел он неровно, то вспыхивал,
то гас, словно свет вращающегося берегового маяка, и  даже  не  приходило  в
голову, что кто-то ходит взад и вперед перед ним. Батшеба просидела у  окна,
пока не пошел дождь и не исчез огонек; тут она  легла  и  долго  металась  в
постели, - в ее усталой голове  проносились  картины  пережитой  трагической
ночи.
     Еще до первых проблесков зари она встала, распахнула  окно  и  вдохнула
полной грудью свежий утренний воздух. Стекла были мокрые после ночного дождя
- все в дрожащих слезинках; каждая слезинка ловила  бледно-розовый  отблеск,
пробивающийся сквозь нависшую тучу на востоке, где зарождался  день.  Слышно
было, как с деревьев мерно падают капли на  груды  нанесенных  ветром  сухих
листьев, а со стороны церкви долетая какой-то необычный шум, не  похожий  на
ритмический стук капель, - то был рокот воды, струившейся в водоем.
     В восемь часов в дверь постучалась Лидди, и Батшеба впустила ее.
     - Какой сильный дождь был нынче ночью, мэм, - сказала Лидди, получив от
хозяйки распоряжения насчет завтрака.
     - Да, очень сильный.
     - Вы слыхали чудной шум на кладбище?
     - Слыхала. Мне подумалось,  что  это,  наверно,  вода  падает  с  крыши
колокольни.
     - Как раз это и говорит пастух, мэм. Он пошел поглядеть в чем дело.
     - А! Так Габриэль был здесь нынче утром?
     - Да, он только заглянул мимоходом, как бывало раньше,  -  последнее-то
время он перестал к нам заходить. Но прежде, когда вода падала с колокольни,
она барабанила по камням, а тут звук был совсем другой, -  как  будто  кипел
горшок, прямо на диво!
     Будучи не в силах читать, думать или работать, Батшеба попросила  Лидди
остаться и позавтракать с нею. Ребячливая девушка то и дело  возвращалась  к
недавним событиям.
     - Вы не хотите пойти к церкви, мэм?
     - Право, не знаю, - отвечала Батшеба.
     - Я думала, вам захочется взглянуть, куда  положили  Фанни.  Из  вашего
окна не видать этого места, его закрывает дерево.
     Батшеба смертельно боялась встретиться с мужем.
     - Что, мистер Трой ночевал дома? - осведомилась она.
     - Нет, мэм. Мне думается, он поехал в Бедмут.
     Бедмут! Это название сразу же вызвало образ  Троя  и  напомнило  о  его
поступках; но теперь их разделяло расстояние  в  пятнадцать  миль.  Ей  было
крайне неприятно расспрашивать Лидди о муже, и до сих  пор  она  старательно
избегала этого, но теперь уже весь дом знал,  что  они  крепко  поссорились,
незачем было скрывать правду.  Батшеба  дошла  до  такого  состояния,  когда
человек перестает считаться с общественным мнением.
     - Почему ты думаешь, что он поехал туда? - спросила она.
     - Нынче утром, еще до завтрака Лейбен  Толл  видел  его  на  Бедмутской
дороге.
     Батшеба сразу же испытала облегчение, - за последние сутки она утратила
свою молодую жизнерадостность, не приобретя взамен философского  спокойствия
зрелых лет, - и ей захотелось немного прогуляться. И вот,  позавтракав,  она
надела шляпу и направилась к церкви. Было девять часов, люди, перекусив, уже
вернулись на работу, и едва ли она могла бы кого-нибудь встретить на дороге.
Зная, что Фанни похоронили в углу кладбища, предназначенном для  отверженных
(как говорили в приходе: "позади церкви"), в том  месте,  которого  не  было
видно с дороги, она не удержалась от искушения  поглядеть  на  могилу,  хотя
испытывала какой-то неизъяснимый страх. Она не могла  отделаться  от  мысли,
что огонек, мелькавший ночью между деревьями, имеет какое-то отношение к  ее
сопернице.
     Батшеба  обогнула  контрфорсы  колокольни  и  увидела  плиту  с  пустым
углублением и надгробный памятник из  мрамора  с  нежными  прожилками,  весь
забрызганный, грязью, ту самую картину, на которую два  часа  назад  смотрел
ушедший отсюда Трой. С другой стороны могилы стоял Габриэль.  Его  взор  был
тоже устремлен на памятник; Батшеба подошла так бесшумно, что он не  заметил
ее. Она не сразу разглядела имя Фанни на величавом обезображенном  памятнике
и оглядывалась по сторонам, разыскивая убогий холмик, какой в таких  случаях
насыпают над могилой. Потом она проследила глазами за взглядом Оука и прочла
начальные слова надписи:

"ПОСТАВЛЕН ФРЭНСИСОМ ТРОЕМ
                         В ПАМЯТЬ ДОРОГОЙ ЕГО СЕРДЦУ
                              ФАННИ РОБИН..."

     Тут Оук увидал Батшебу и пытливо на  нее  поглядел;  его  до  крайности
удивило, что памятник поставлен Троем, и ему хотелось знать, как она к этому
отнесется.  Но  она  была  не  слишком  взволнована;  душевные   потрясения,
казалось, стали заурядным явлением в ее жизни. Она поздоровалась с Габриэлем
и попросила его взять оставленную Троем лопату и засыпать углубление землей.
Пока Оук исполнял  ее  желание,  Батшеба  подобрала  цветы  и  принялась  их
рассаживать,  расправляя  корешки  и  разглаживая  листочки  с  той   нежной
заботливостью, с какой  женщины  обычно  обращаются  с  растениями,  которые
словно чувствуют это и хорошо принимаются. Затем  она  велела  Оуку  сказать
церковному сторожу, чтобы тот  отвел  в  сторону  нависший  прямо  над  ними
свинцовый  желоб  под  пастью  химеры,  во  избежание  в  будущем  подобного
несчастья. Чувствуя, что у нее в сердце  нет  любви  и  осталась  одна  лишь
горечь,  вызванная  инстинктивной  ревностью,  Батшеба  нарочито   проявляла
великодушие; под конец она даже стерла с памятника пятна грязи, как будто ей
нравились написанные на нем слова, и отправилась домой.

ГЛАВА XLVII
     ПРОИСШЕСТВИЕ У МОРСКОГО ПОБЕРЕЖЬЯ

     Трой брел по направлению к югу. У него  было  немало  оснований  искать
пристанища где угодно, только не в Уэзербери: и  отвращение  к  однообразной
жизни фермеpa, и горестное воспоминание о той, что  лежала  на  кладбище,  и
раскаяние, и неприязнь к жене. Вспоминая  печальные  обстоятельства  кончины
Фанни, он знал, что никогда  не  забудет  этой  картины  и  теперь  ему  уже
невозможно жить в доме Батшебы. К трем часам  дня  он  приблизился  к  гряде
однообразных холмов, которая тянется  вдоль  берега  моря,  образуя  барьер,
отделяющий обработанную область  внутри  страны  от  сравнительно  пустынной
прибрежной полосы. Прямо перед ним вставал склон холма в добрую милю длиной,
на который взбегала прямая белая дорога; передний и задний склоны постепенно
сближались, смыкаясь на уходящей в небо вершине конуса, примерно  на  высоте
двух миль. На всем протяжении этого унылого косогора нельзя было  обнаружить
в этот ослепительный день ни одного живого существа. Трой взбирался на  холм
по крутой дороге, усталый и подавленный, - такого состояния  ему  уже  много
лет не приходилось переживать. Воздух был теплый и влажный, и вершина холма,
казалось, все отступала, по мере того как он поднимался.
     Наконец он добрался до перевала, и  еще  невиданная  величавая  картина
вдруг поразила его, как некогда поразил взор Бальбоа открывшийся  перед  ним
Тихий океан. Необъятное море, кое-где прочерченное легкими  линиями,  словно
выгравированными на его стальной глади, расстилалось до самого горизонта,  а
справа близ порта Бедмут заходящее солнце разметало по морю  свои  лучи;  на
его блистающей, словно отполированной, поверхности медленно гасли краски. Ни
в небе, ни на земле, ни на море глаз не  улавливал  ни  малейшего  движения,
кроме вскипанья у ближайших скал молочно-белой пены,  обрывки  которой,  как
языки, лизали прибрежные камни.
     Спустившись с холма, он очутился в небольшой бухте, окруженной скалами.
Трой стряхнул уныние, решил отдохнуть и выкупаться, а потом уже идти дальше.
Он разделся и бросился в воду. Трой был умелым  пловцом,  ему  стало  скучно
плавать в закрытой бухте  со  стоячей,  как  в  пруде,  водой  и  захотелось
покачаться на  волнах  океана;  он  быстро  проплыл  между  двумя  огромными
утесами,  которые  можно   было   назвать   Геркулесовыми   столбами   этого
миниатюрного Средиземного моря. На его беду, мимо бухты проходило течение, о
котором он даже не подозревал; не представляя  трудностей  даже  для  самого
легкого суденышка, оно было чревато опасностями для пловца, подхваченного им
невзначай. Трой почувствовал, что его повлекло куда-то влево, а затем мощным
рывком выбросило в открытое море.
     Тут он вспомнил, что это за место и какая у  него  зловещая  слава.  Не
один бедняга, рискнувший здесь купаться, молил бога послать  ему  смерть  на
суше, но его мольбы, как и мольбы  Гонзало,  оставались  безответными.  Трой
начал уже смутно опасаться, что и его постигнет такая же участь.  Кругом  не
было ни одного суденышка; только вдалеке над морем вставал Бедмут, казалось,
равнодушно взиравший на его отчаянные  усилия,  а  по  соседству  с  городом
неясно вырисовывалось беспорядочное сплетение снастей и мачт у входа в порт.
Трой выбился из сил в бесплодных  попытках  проникнуть  обратно  в  бухту  и
теперь от слабости держался в воде на несколько дюймов глубже,  чем  обычно,
стараясь  дышать  носом;  то  и  дело  он  переворачивался  на  спину,  плыл
баттерфляем и прибегал  к  другим  приемам,  наконец  он  решил  испробовать
последнее средство - лечь на воду в слегка наклонном положении и постараться
где-нибудь достичь берега, постепенно  легкими  толчками  прорываясь  сквозь
течение. Это не требовало особенных усилий... Он не знал,  где  ему  удастся
выбраться на сушу, так как берег медленно и безнадежно проплывал мимо  него;
все же он явно приближался к оконечности длинной косы, выступавшей справа на
фоне залитого солнцем неба. Взгляд пловца был прикован к этой косе, то  была
его  последняя  надежда  в  нашем  мире,  полном  загадок.  Внезапно  что-то
пронеслось мимо оконечности косы, это была шлюпка, направлявшаяся в открытое
море, там сидело несколько матросов.
     У Троя мгновенно воскресли силы