заставы, когда в полночный час полицейские гонятся по пятам за  Бесс
с Турпином и заспанный сторож в ночном колпаке с кисточкой  уверяет,  что  в
ворота не проезжал ни один всадник, - вызвала бурный восторг у Коггена.
     - Здорово! - загремел он, и его крик разнесся по всей ярмарке, заглушив
блеяние овец,  а  Пурграс  осклабился,  наслаждаясь  драматическим  эффектом
контраста: герой только что лихо перемахнул на скаку  через  ворота,  а  его
враги, представители хромоногого, медлительного правосудия,  вынуждены  были
остановиться и ждать, пока их  пропустят.  Когда  умирал  Том  Кинг,  Джозеф
судорожно схватил за руку Коггена и пробормотал со слезами на глазах:
     - Ведь он не по-настоящему убит, Джан, - это только так!
     А когда была разыграна последняя печальная сцена и труп ретивой  верной
Бесс должны были унести на деревянном щите двенадцать добровольцев из  числа
зрителей, Пурграс в неудержимом  порыве  ринулся  вперед  и  предложил  свои
услуги.
     - Будет о чем порассказать у Уоррена, Джан, услышат и наши  детишки!  -
воскликнул он, приглашая товарища последовать его примеру.
     И действительно, Джозеф с тех пор много  лет  рассказывал  в  Уэзербери
тоном человека, немало перевидавшего на своем веку, как он собственной рукой
касался копыта Бесс, подпирая плечом щит, на котором она лежала.  Если,  как
утверждают некоторые мыслители, бессмертен тот, чей образ навеки  запечатлен
в памяти людей, то Черная Бесс обрела в этот день  бессмертие  (если  только
раньше им не обладала).
     Между  тем  Трой,  пораздумав,  загримировался  так,  что  стал  совсем
неузнаваемым, и хотя у него посасывало под ложечкой  при  выходе  на  сцену,
вскоре ему стало ясно, что  искусной  разрисовкой  лица  он  добился  полной
метаморфозы и даже Батшебе его не узнать. Все же он вздохнул с  облегчением,
когда пьеса окончилась.
     Вечером состоялось второе представление, и балаган осветили. На сей раз
Трой спокойно исполнял свою  роль  и  даже  отважился  произнести  несколько
реплик. Но когда он заканчивал последнюю, стоя на самом краю арены, чуть  не
вплотную к первому ряду зрителей, то  заметил  на  расстоянии  какого-нибудь
ярда мужчину, впившегося глазами в его профиль. Трой быстро отошел  подальше
от любопытного,  узнав  проворовавшегося  управителя  Пенниуэйса,  заклятого
врага своей жены, который все еще околачивался в окрестностях Уэзербери.
     Сперва Трой решил не обращать внимания  и  действовать,  как  подскажет
необходимость. По всей вероятности, этот человек его узнал, но, может  быть,
и нет. Трой не без оснований опасался, что весть о его возвращении  опередит
его в Уэзербери и он окончательно упадет в глазах жены, если та узнает о его
теперешней профессии. К тому же, если он решит совсем не  возвращаться,  ему
могут повредить толки о том, что он жив и обретается по соседству. Во всяком
случае, необходимо узнать,  как  обстоят  денежные  дела  жены,  прежде  чем
принимать окончательное решение.
     Мучаясь неизвестностью, Трой  отправился  на  разведку.  Ему  пришло  в
голову, что было бы весьма благоразумно разыскать  Пенниуэйса  и  попытаться
завести с ним дружбу. Он подвязал густую бороду, взятую из реквизита  цирка,
и в таком виде отправился бродить по ярмарке. Уже стемнело, и почтенные люди
закладывали свои повозки и двуколки, собираясь ехать домой.
     Самый большой из  балаганов  с  закусками  был  оборудован  на  ярмарке
владельцем гостиницы из соседнего городка. Считалось, что в  этом  заведении
можно неплохо подкрепиться и передохнуть. Хозяин Тренчер (как его фамильярно
величали в местной газетке) был человек солидный и славился по  всей  округе
своей изысканной кухней. В его палатке  имелось  два  отделения,  первого  и
второго класса, а в глубине  первого  находилось  еще  помещение  для  самой
изысканной публики; оно было отгорожено  стойкой  с  закусками,  за  которой
суетился сам хозяин в белоснежном  фартуке  и  нарукавниках;  Он  обслуживал
посетителей с таким видом, будто всю жизнь провел в этой палатке. В  обители
для избранных стояло несколько стульев и стол, а на нем спиртовой  чайник  и
кофейники накладного серебра, фарфоровые чашечки  и  блюда  с  пудингами;  в
канделябрах горели свечи, и создавалось впечатление уюта и роскоши.
     Трой стоял у входа в балаган, возле которого цыганка пекла  оладьи  над
костром, разведенным из щепок, и продавала их по пенни за штуку.  Заглядывая
в палатку, он всматривался в лица посетителей, Пенниуэйса там не  оказалось,
но вскоре сквозь щель в занавеси он заметил Батшебу,  сидевшую  в  отделении
для привилегированной публики. Трой отошел от входа,  нырнул  в  темноту  и,
обогнув палатку, остановился  и  начал  прислушиваться.  Он  различал  голос
Батшебы, сидевшей у самой стенки, она  разговаривала  с  каким-то  мужчиной.
Кровь бросилась ему в лицо: неужели она  так  легкомысленна,  что  позволяет
себе флиртовать на ярмарке? Не значит ли это, что  она  считает  его  смерть
совершившимся фактом? Чтобы  удостовериться  своими  глазами,  он  вынул  из
кармана перочинный ножик и осторожно сделал в парусине два маленьких надреза
крест-накрест, отогнул краешки, и получилась дырочка величиной с облатку. Он
припал глазом к отверстию и тотчас же в изумлении отпрянул:  голова  Батшебы
находилась на расстоянии каких-нибудь двенадцати дюймов от него. Так  близко
было неудобно смотреть. Поэтому он проделал другую дырочку несколько пониже,
в стороне, в затемненном месте позади ее стула, откуда можно было  в  полной
безопасности за ней наблюдать.
     Теперь Трой мог разглядеть все происходившее  внутри.  Батшеба  сидела,
откинувшись назад, в руке у нее была чашка, и она  пила  из  нее  маленькими
глотками, а мужской голос оказался голосом  Болдвуда,  который,  как  видно,
только что принес ей чай. Батшеба  держала  себя  непринужденно  и  небрежно
прислонилась к стенке, причем ее плечо вдавилось в парусину, и она очутилась
чуть ли не в объятиях Троя, - ему пришлось даже отодвинуться, чтобы  она  не
ощутила сквозь ткань тепло его тела.
     Трой вдруг почувствовал, что в его душе проснулись чувства, которые  он
испытал днем во время представления. Батшеба была по-прежнему  прелестна,  и
она принадлежала ему. Прошло несколько минут, пока он поборол овладевшее  им
желание ворваться в палатку и предъявить на нее права. Потом  он  подумал  о
том, что эта гордая женщина, которая смотрела  на  него  сверху  вниз,  даже
когда любила, возненавидит его, узнав, что он  стал  странствующим  актером.
Если он заявит о своем существовании, ему надо во что бы то ни стало  скрыть
эту страницу  своей  жизни  от  обитателей  Уэзербери,  иначе  он  сделается
посмешищем всего прихода. Его прозовут Турпином, и эта кличка  останется  за
ним на всю  жизнь.  Безусловно,  эти  последние  месяцы  необходимо  начисто
вычеркнуть из жизни и лишь тогда появиться в качестве ее мужа.
     - Не угодно ли вам перед отъездом выпить еще чашечку,  мэм?  -  спросил
фермер Болдвуд.
     - Благодарю вас, - отвечала Батшеба. - Мне надо сейчас же отправляться.
Как невежливо со стороны этого человека, - он заставил себя ждать до  такого
позднего времени! Если бы не он, я уехала бы уже два часа  назад.  Мне  и  в
голову бы не пришло сюда зайти. Ничто так не освежает, как чашка чая,  но  я
бы не выпила, если бы вы не предложили мне.
     Трой остро вглядывался в ее профиль, освещенный свечами, наблюдал  игру
теней на ее щеке, рассматривал извилины маленького бело-розового  ушка.  Она
вынула кошелек и, возражая Болдвуду, непременно хотела сама уплатить за свой
чай, когда в палатку вошел Пенниуэйс. Трой вздрогнул.  Черт  возьми!  Теперь
ему вряд ли спасти свою репутацию! Он только что хотел  отойти  от  дыры,  в
которую подглядывал, разыскать Пенниуэйса и выяснить, узнал  ли  его  бывший
управитель, когда тот появился перед ним, и из слов  этого  проходимца  Трою
стало ясно, что он опоздал.
     - Прошу прощения, мэм, - начал Пенниуэйс. - Мне  надобно  сообщить  вам
кое-что, касающееся лично вас.
     - Сейчас я не могу вас выслушать, - холодно возразила она.
     Чувствовалось, что этот человек ей невыносим,  -  и  действительно,  он
постоянно приходил к Батшебе с какой-нибудь сплетней,  надеясь  вкрасться  к
ней в доверие, опорочив других.
     - Сейчас я вам напишу, - доверительно сказал Пенниуэйс.  Он  наклонился
над  столом,  вырвал  листок  из  потрепанной  записной  книжки  и   написал
закругленными буквами:
     _"Ваш муж здесь. Я видел его. Кто же теперь в дураках?"_
     Сложив записку, он протянул ее Батшебе. Но она не захотела  ее  читать,
даже не подняла руки, чтобы взять бумажку. Тогда Пенниуэйс с наглым  смешком
бросил записку ей на колени и, круто повернувшись, вышел из палатки.
     Хотя Трой и не мог прочесть, что написал бывший управитель, он сразу же
догадался по его словам и поступку, что в записке речь шла о нем. Но ему  не
удавалось ничего придумать, чтобы предотвратить развязку.
     - Проклятье! - прошептал он, и в темноту из его  уст  хлынула  отборная
брань, подобно отравленному потоку.
     Между тем Болдвуд подхватил записку с колен Батшебы.
     - Угодно ли вам ее прочесть, миссис Трой? - спросил он. - Если  нет,  я
ее уничтожу.
     - Знаете ли, - беззаботно сказала Батшеба, - пожалуй,  будет  нехорошо,
если я ее не прочту. Но я догадываюсь, о чем он  пишет.  Он  просит  у  меня
рекомендации или сообщает очередную сплетню о ком-нибудь из моих работников.
Он постоянно этим занимается.
     Батшеба держала записку в правой руке. В этот миг Болдвуд  протянул  ей
тарелку с бутербродами. Собираясь взять ломтик хлеба, она переложила записку
в левую руку, в которой все еще держала кошелек, и  опустила  руку  у  самой
стенки палатки. Подвернулся случай спасти игру, нельзя было  упустить  такой
козырь. Трой снова взглянул  на  прекрасную  руку,  увидел  розовые  кончики
пальцев,  голубые  жилки  на  запястье,  охваченном  браслетом  из  кусочков
коралла, - до чего все это ему знакомо! Потом  с  молниеносной  быстротой  и
бесподобной ловкостью он бесшумно  сунул  руку  под  нижний  край  парусины,
которая была недостаточно туго натянута, слегка  приподнял  ее,  не  отрывая
глаза от дырки, и вынул записку из руки Батшебы, - край парусины снова упал,
а Трой пустился бежать в темноте по направлению к валу и рву, усмехаясь  про
себя, - его позабавил крик изумления,  вырвавшийся  у  Батшебы.  Затем  Трой
перемахнул через вал, быстро прошел ярдов сто по  дну  рва,  снова  поднялся
наверх и не спеша, как ни в чем не бывало направился к палатке. Он  поставил
себе целью разыскать Пенниуэйса и заставить его молчать до тех пор, пока сам
не найдет нужным заявить о себе.
     Трой дошел до входа в палатку и, стоя в кучке  зевак,  стал  напряженно
высматривать Пенниуэйса, не решаясь справляться о нем, чтобы не  привлечь  к
себе внимания. Несколько  человек  толковали  о  только  что  имевшей  место
дерзкой  попытке  ограбить  молодую  даму,  сидевшую   у   стенки   палатки.
Предполагали, что жулик принял клочок бумаги в ее руке за банковый билет,  -
приподняв край парусины, он  схватил  бумажку  и  удрал  с  ней,  не  тронув
кошелька. "Вот уж будет досадовать, как увидит свою ошибку!" -  посмеивались
они. Впрочем, о происшествии, видимо, мало кто знал -  скрипач,  игравший  у
входа в палатку, даже не прервал своей игры, а четверо  угрюмых  сгорбленных
стариков с палками в руках  по-прежнему  исполняли  под  музыку  шотландский
танец "Майор Молли". Позади них стоял  Пенниуэйс.  Трой  скользнул  к  нему,
сделал знак  и  прошептал  несколько  слов,  мужчины  обменялись  понимающим
взглядом и вышли в темноту.

ГЛАВА LI
     БАТШЕБА БЕСЕДУЕТ СО СВОИМ ПРОВОЖАТЫМ

     Было условлено, что, когда  Батшеба  поедет  домой,  Оук  займет  место
Пурграса в ее  экипаже  и  отвезет  ее  в  Уэзербери;  к  вечеру  у  Джозефа
обнаружились признаки его давнишней болезни - "двоящегося глаза",  и  он  не
мог справиться с обязанностями кучера и защитника дамы. Но Оук был так занят
и ему предстояло еще столько хлопот с болдвудскими овцами, часть которых еще
не была продана, что Батшеба, не говоря  ни  слова  Оуку  и  вообще  никому,
решилась ехать домой одна (ей уже не  раз  случалось  возвращаться  одной  с
кэстербриджского  рынка),  всецело  доверившись   своему   ангелу-хранителю.
Однако, встретив случайно (как ей думалось) фермера Болдвуда  в  закусочной,
она не  смогла  отказаться,  когда  он  предложил  сопровождать  ее  верхом.
Незаметно сгустились сумерки, но Болдвуд уверял, что нечего тревожиться, так
как луна взойдет через каких-нибудь полчаса.
     Тотчас после происшествия в  палатке  она  поднялась  и  направилась  к
выходу, не  на  шутку  испуганная  и  искренне  благодарная  своему  старому
поклоннику за его помощь; правда, она жалела, что нет  Габриэля,  с  которым
предпочла бы ехать, - это было бы и приятнее и приличнее,  ведь  он  был  ее
управителем и слугою. Но что поделаешь! Ей ни за  что  не  хотелось  обижать
Болдвуда, перед которым она чувствовала себя виноватой. Когда поднялась луна
и подали двуколку, Батшеба двинулась в путь; она пересекла вершину  холма  и
стала спускаться по извилистой дороге, которая, казалось, уходила куда-то во
мрак и в небытие: луна стояла на одном уровне  с  ярко  озаренным  холмом  и
впереди разверзлась черная пропасть, бескрайняя, как мир. Болдвуд вскочил на
коня и поскакал вслед за Батшебой. Они спустились в низину;  звуки  долетали
до них с вершины холма, словно голоса небожителей, а огни  ярмарки  казались
кострами какого-то небесного лагеря. Вскоре они миновали подвыпивших  гуляк,
слоняющихся у подножия  холма,  пересекли  Кингсбир  и  выехали  на  большую
дорогу.
     Непогрешимый  инстинкт  уже  давно  подсказал   Батшебе,   что   фермер
по-прежнему ее боготворит, и она чувствовала к нему искреннее  расположение.
Вечером ее огорчил его убитый вид, она вспомнила о своем безрассудстве, и ей
захотелось, как хотелось с год назад, загладить свою вину. Испытывая жалость
к этому неизбывно мрачному человеку, столь постоянному  в  своем  чувстве  и
немало потерпевшему из-за нее,  Батшеба  выказывала  ему  внимание,  которое
можно было принять за нежность, и бедняга снова стал предаваться  сладостным
мечтам о семилетнем служении Иакова.
     Вскоре ехавший в  арьергарде  Болдвуд  под  каким-то  предлогом  догнал
Батшебу и поскакал бок о бок с ней. Они проехали  две-три  мили  при  лунном
свете, перекидываясь через колесо двуколки отрывочными фразами, - говорили о
ярмарке,  о  хозяйстве,  о  незаменимости  Оука  и  о  прочих   безразличных
предметах, как вдруг Болдвуд спросил ее напрямик:
     - Миссис Трой, вы когда-нибудь выйдете опять замуж?
     Прямо и внезапно поставленный вопрос явно смутил ее, и она ответила  не
сразу.
     - Я никогда серьезно об этом не задумывалась.
     - Понимаю вас. Но ведь уж скоро год, как умер ваш супруг...
     - Вы забываете, что смерть его так и не была окончательно  установлена,
и возможно, что он жив.  Поэтому  меня  едва  ли  можно  назвать  вдовой,  -
возразила она, хватаясь за первый пришедший ей в голову предлог.
     - Вы говорите, смерть не была окончательно установлена, а между тем она
доказана достаточно убедительно. Один человек видел, как он тонул. Никто  из
здравомыслящих людей не сомневается в его смерти, я  полагаю,  также  и  вы,
мэм.
     - Да, теперь я в этом не сомневаюсь, а не то  поступала  бы  совершенно
иначе, - мягко ответила она.  -  Вначале  у  меня  была  какая-то  странная,
безотчетная уверенность, что он не  погиб.  Потом  мне  приходили  в  голову
разные объяснения. Но хотя я убеждена, что больше никогда его не увижу, я не
собираюсь  снова  выходить  замуж.  Я  заслуживала  бы  осуждения,  если  бы
допустила такую мысль.
     Некоторое время они помолчали.  Теперь  они  ехали  по  глухой  дороге,
пересекавшей большак; слышно было только,  как  поскрипывает  под  Болдвудом
седло и постукивают рессоры двуколки. Но вот Болдвуд прервал молчание:
     - Помните, как я нес вас в обмороке в гостиницу  "Королевский  щит"?  У
всякого пса бывает свой праздник, - так это был мой.
     - Знаю, знаю все, - поспешно отозвалась она.
     - Всю  жизнь  буду  жалеть,  что  я  потерял  вас,  что  так  сложились
обстоятельства.
     - И я тоже очень жалею, - проговорила  она  и  тут  же  поправилась:  -
Видите ли, я жалею, что вы могли подумать, будто я...
     - Я всегда с какой-то печальной радостью думаю о прошлом... Тогда я был
для вас чем-то - до того, как _он_ стал для вас  всем,  и  вы  были  _почти_
моей. Но, конечно, все это не имеет значения. Я никогда не нравился вам.
     - Напротив. И к тому же я вас уважала.
     - Ну, а теперь?
     - То же самое.
     - Что же именно?
     - О чем вы меня спрашиваете?
     - Я нравлюсь вам или же вы просто уважаете меня?
     - Не знаю, право... Никак не могу сказать. Трудно  женщине  говорить  о
своих чувствах  на  языке,  который  создали  главным  образом  мужчины  для
выражения своих чувств. Я поступила с  вами  легкомысленно,  непростительно,
очень дурно. Всю жизнь  буду  об  этом  сожалеть.  Если  б  я  только  могла
как-нибудь загладить свою вину, я с радостью бы это  сделала.  Но  это  было
невозможно.
     - Не браните себя, вы далеко не так виноваты, как вам кажется. Батшеба!
Допустим, вы получите реальное, неоспоримое доказательство и убедитесь,  что
вы... что вы действительно вдова, - захотите вы тогда загладить свою вину  и
выйти за меня замуж?
     - Не могу сказать. Сейчас, во всяком случае, нет.
     - Но когда-нибудь в будущем?
     - О да, когда-нибудь - это вполне возможно.
     - Ну, хорошо. Вы знаете, что даже если не будет новых подтверждений, то
примерно через шесть лет вы сможете вторично выйти замуж, и никто не посмеет
вас осуждать?
     - Да, - живо ответила она, - все это мне известно. Но об этом еще  рано
говорить. Шесть или семь лет. Что с нами будет за это время?
     - Годы быстро промелькнут,  и  когда  мы  оглянемся  назад,  это  время
покажется нам очень коротким, куда короче, чем  кажется  теперь,  когда  оно
впереди.
     - Да, да, я испытала это на своем опыте.
     - Так выслушайте же меня, - горячо настаивал Болдвуд.  -  Если  я  буду
ждать все это время, выйдете  вы  за  меня?  Вы  сами  сказали,  что  хотите
искупить свою вину передо мной, - пусть это и будет искуплением.
     - Но, мистер Болдвуд, шесть лет...
     - Вы хотите выйти замуж за кого-то другого?
     - Ничуть не бывало! Мне просто неприятно сейчас говорить о таких вещах.
Пожалуй, это даже непристойно, и я напрасно допустила подобный разговор.  Не
будем этого касаться, очень вас прошу!
     - Хорошо, я не буду этого  касаться,  если  вы  требуете.  Но  что  тут
непристойного? Я человек не первой молодости и  готов  быть  вам  опорой  до
конца моих дней. С вашей стороны, конечно, не может быть и  речи  о  страсти
или о предосудительной торопливости, в чем, пожалуй, можно обвинить меня. Но
мне ясно как день, что вы ничуть не  уроните  своего  женского  достоинства,
если из чувства жалости, или, как вы  говорите,  из  желания  искупить  свою
вину, заключите со мной соглашение на много лет вперед, договор, который все
уладит и осчастливит меня, хотя бы и очень нескоро. Разве в свое время вы не
приблизили меня к себе? Разве вы не  были  почти  моей?  Почему  бы  вам  не
сказать мне, что вы  снова  приблизите  меня  к  себе,  если  обстоятельства
позволят? Скажите же, умоляю вас! Батшеба!  Обещайте  мне,  -  ну,  что  вам
стоит! -что если вы снова выйдете замуж, то только за меня!
     Он говорил таким взволнованным тоном, что при  всем  ее  сочувствии  ей
стало страшновато. То был  чисто  физический  страх  -  страх  слабого  пред
сильным,  без  примеси  неприязни  или  отвращения.  Батшеба  проговорила  с
тревогой  в  голосе,  так  как  ей  живо  вспомнилась  вспышка   ярости   на
Иелберийской д