рестало,
лишь  тело  подрагивало  редко,  как  у  дитяти,  которое  долго  плакало  и
наплакалось. Оттеплели персты Дивеевы, заговорили гусельки, ровно ручеек  по
камешкам побежал.
   - Экий ты чудной, княже! Векую   вздумал  ты  Бога
русскому люду искать! Точно Улыба - мой унот несмышленый, дело  себе  ищешь,
сам же не ведаешь, что хочешь. Ты бы, княже, для себя веру искал, для своего
сердца покой. А вера есть на земле Русской, и Бог у нее есть  -  изначальный
всего рода людского. Не в силе да удали своей искать его надобно, не в чужих
землях, не у народов тех земель. В сердце своем да в природе.  На  зорьке  в
солнышке ясном, в цветочке лазоревом, во крике детском, когда чадо из утробы
материнской на свет является.  Что  в  душе  твоей,  княже,  отзовется,  что
благостью и животом полнить сердце твое будет, - там и Бог твой, и вера.
   - Поганая сия вера, языческая...
   - Отец твой, Святослав, с этой верою жил и не метался, аки ты, сын его, -
молвил Дивей. - Елико бабка твоя, Ольга,  не  увещевала  Святослава  принять
христианство - не принял. Но принявшим препятствий не чинил. Вещий  был отче твой. У каждого человека свой Бог в сердце.  Русскому  люду
какую хочешь веру дай, хоть в воду его макай, хоть плоть обрежь -  все  одно
он своему Богу будет молиться, тому, что в сердце его. Тем и не похожи мы на
другие народы, а потому и вера чужая в сердце не отзовется.
   Великий князь голову поднял, плечи расправил, а длани-то  все  еще  будто
плети висят.
   - Тако и сгинет Русь, точно песок под ветром. Негожа такая  вера,  Дивей,
вельми крепкую надобно, аки камень. Аже бы мощно стояла земля Русская.
   - Тяжел камень-то, княже, - звенели гусли. - Тяжко люду  от  него.  Да  и
камень в песок оборачивается, в персть... Ты, Владимир Святославлич,  принял
православие и страдаешь теперь. А люд русский в тридевять страдать будет.
   Хлебнул меду великий князь, оросил гортань,  огляделся.  Просветлели  очи
княжеские ровно выплакал он перед старцем темную пелену  с  них,  прозрел  в
одночасье. Но похолодели те очи, застыли, как у малеванного Христа на иконе.
   - Люд-то русский волюшку любит, - вещали струны под  перстами  старца,  -
Оттого и хорошо тебе, княже, когда ты в поле скачешь с  дружиною.  Отними-ка
волю - и нету Русской земли. Воля - изначальный Бог на  Руси.  Алчна  к  ней
Русь, и многие лета алчна будет. Вот Улыба мой к тебе в дружину просится.  И
отпущу его, коли ты пожалуешь. Не стану неволить мудростью письма. Видел  я,
аки христиане своему Богу молятся. В церкви-то духота, теснотища, да все  на
коленах стоят. Хочешь ты, княже, чтобы вся Русь на коленах  стояла,  хочешь,
чтобы иноземному Богу молилась и вместо песен псалмы пела? Хочешь ты,  княже
чтобы русский люд аки рабы стал? Худое дело ты задумал - русскому люду  Бога
искать.
   - Христианство - вера вещая, - креп голос князя. - Многие земли и  народы
приняли ее. Нельзя Руси  поперек  стоять,  ибо  войны  грозят  ей  жестокие.
Торговые люди челом бьют, жалятся, товар-де за морями не покупают,  поганый,
рещат, товар... А  еще  я  новое  письмо  Руси  дам,  да  чтение,  ибо  вера
христианская - книжная, чистейшая.
   - Чем не ладно письмо русское, от отцов наших пришедшее? - осерчал Дивей.
- Сказывал я деду и отцу твоему, и тебе решу:  письму  да  чтению  не  одних
княжичей да  боярычей  учить  надобно,  елико  сынов  купеческих,  и  других
людишек, кои тебе да Руси служат.
   - То поганое письмо, за морями неведомое и в учении тяжкое,  -  расправил
великий князь рубаху под пояском, головой тряхнул. - А  уже  ходит  по  Руси
другое письмо, братьев солунских, Кирилла и Мефодия.
   - Тяжкое да поганое? - еще пуще осердился Дивей. - Я же  тем  письмом  об
Игоре Рюриковиче слово доброе писал, и об отце твоем песни складывал, аже бы
чада твои, и чада чад твоих умом их живот постигли да мудрость  имали.  И  о
тебе, княже, нынче я песнь сложил, но рещешь ты - поганая та песнь  и  токмо
молитвы чужеязычно писанные святы?.. Молитвы-то на зрак   токмо
текут, ровно мед в уста, а исподволь-то они браздою на лик твой, на сердце и
думы лягут... Люб ты  мне,  княже.  Сызмальства  жалел,  от  братьев  твоих,
Ярополка да Олега, упреки слушал - сын рабичи... Страсть аки больно  слушать
было.
   Насупился великий князь, бровь гневно выгнул. Уж который раз  старец  ему
про мать поминает. А в сердце княжеском рана старая, и болит,  и  саднит-сын
рабичи! Елико потешаться можно? Елико бредить душу да  струпья  с  той  язвы
ковырять? Рогнеда, княжна Полоцкая, вельми дерзка была, в бешенство вводила.
"Не хочу за рабичича идти, - крикнула. - Хочу за Ярополка!" И  до  сей  поры
нет-нет да и помянут Владимиру про мать-рабичу.
   Дивей же на гуслях подыгрывает и знай себе сказывает:
   - Польстился ты, княже, на товары заморские, а вкупе с товарами и на Бога
заморского. Нет бы тебе Русь соколом в небо поднять, окрылить ее  славою  да
силою, аже бы гости из-за моря сами плыли к тебе, и товары  везли,  и  земле
нашей поклонялись. Ты же походами на русских же князей ходишь и бьешь их  до
смерти. Тем временем хазары да печенеги города и веси жгут, людишек в полон,
в рабство уводят...
   Оглянулся великий князь - оторопел:  Божье  око  следит  за  ним,  и  лик
мазаный гневом объялся.
   - Слеп и глух народ той земли, где заместо песен  молитвы  поют,  где  от
Бога не благость, а страх исходит, - промолвил Дивей, и  стихли  струны  под
его перстами.  Владимир  по  светлице  прошел  -  огонь  свечей  затрепетал,
поклонился вослед.
   - Добро служил ты Руси, Дивей, вельми добро, - сказал князь. - Чаю я, еще
послужишь. Абы не след летописцу  и  песнетворцу  великому  князю  перечить,
против воли его идти. Хочу я  быть  с  тобой  в  купномыслии,  а  потому  не
противься, с зарею ступай на Днепр и прими святое крещение. Будешь при дворе
моем жить и лиха не знать. А поелику ты греческое  письмо  да  язык  знаешь,
велю тебе ихние святые книги на русский язык  переложить  да  новым  письмом
записать. Харатьи же со старым,  поганым  письмом  сожги,  дабы  не  гневить
светлейшего Христа-спасителя. А тебе дарю шубу со  своего  плеча!  -  поднял
великий князь соболью шубу и на плечи Дивеевы набросил. -  Иди  почивать  до
зари. Улыбе, сыну холопьему, волю даю. После крещения присылай, возьму я его
в дружину. Быть по сему!
   Тряхнул плечом Дивей-спала шубейка на пол, - ожег взглядом князя и  вышел
вон.
   Кровью налился Владимир - экое  безблагодие!  -  заметался  по  светлице,
кликнул доверенного боярина.
   - Не пускать Дивея из терема! На чеп   его,  в  темницу,  да
чтобы людишки не видели.
   Боярин давно при дворе служил, знал княжеский норов и приказ  исполнил  в
точности.
   Великий князь еще пуще заметался. Куда ни кинется -  всюду  за  ним  глаз
Божий. Снова призвал доверенного.
   - Велю Дивея силой крестить! - топнул ногой. -  Аже  бы  от  старца  сего
поганая вера и ересь  противу  чистейшей  христианской  по  Руси  не  пошла!
Возьми-ка, боярин, попа с собою да сейчас же ступайте на Днепр. Хоромину  же
Дивееву вместе с харатьями погаными дотла сожги.
   Убежал боярин исполнять приказ княжеский. Владимир рухнул перед иконой на
колена, замахал десницей:
   - Спаси мя, Господи! Тебе одному молиться стану - спаси!  Дай  мне  веру,
покою дай! А я великое дело сотворю на Руси. Я поведу к  тебе,  Боже,  людей
своих, а ты прими их в лоно свое святое! Да токмо русскую душу оставь! Всели
в нее благость свою, присовокупи к храбрости мудрость,  а  к  вольнолюбию  -
покорность. Мне же веры дай!
   Помолился так великий князь, прислушался к себе. Не дает Бог веры,  пусто
в сердце, холодно и пусто.
   - Веры! Веры дай! - закричал князь и потянулся руками к иконе. -  Веры  и
покою!
   Вскорости доверенный боярин прибежал. От порога пал. ниц лицом, пополз  к
ногам княжеским.
   - Не вели казнить! - кричит. - Вели миловать! Макнули мы с  попом  старца
Дивея в Днепр, абы крестить его, да утоп  он!  Утоп!  Ровно  камень  ко  дну
пошел!
   - На то воля Господня, - сказал великий князь и взял ковш с медом. -  На,
пей за верную службу. Да буди глашатаев моих! Заря поднимается...
   Только сказал Владимир - ослабли руки, подломились ноги: все узрел  Божий
глаз, и почудилось князю - слезы покатились из мазаного ока. А  в  голове-то
слова зашевелились, греком-попом сказанные: не убий, не  укради,  возлюби...
Не убий, не укради, возлюби...
   С  зарею  Киев  будто  пожаром  объялся.  Собаки  воют,  кони  по  улицам
шарахаются и ржут испуганно, К Днепру многотысячная  толпа  идет,  босая,  в
исподнем, как велено было. Смешался люд: где бояре, где смерды иль холопы  -
не разобрать. Дружинники верховые по Подолу рыщут,  выволакивают  строптивых
за волосья, хлещут плетьми и к реке волокут. Русские  христиане,  что  ранее
крещение  приняли,  на  подмогу  дружинникам  пришли.  Лупят,  дерут,  секут
полуголых людишек. Плач да стон плывет, ровно при набеге печенежском. Ветхие
старики качаются тенями  среди  молодых  горожан,  матери  с  грудняками  да
отроками тащутся, девки молодые, стыдливые - ор над Русью стоит.
   А заря-то все пылает, в  полнеба  выросла.  Покраснели  городские  стены,
багряно засветились терема и хоромины, а  земля,  ровно  уголья,  рдеет  под
пеплом седых трав. Сгрудился люд на берегу, белый, холстяной, и пошел в воды
Днепра. Кто сам, с радостью  и  блаженством  на  лице,  кого  силой  в  воду
спихнули. Сперло дух от холода, разом стих гомон  и  рев,  и  понеслась  над
рекою речь иноземная. Греки и болгары-попы изо всех  сил  стараются,  да  не
внемлет ухо чужому слову.
   Тем временем Улыба, сын холопий, бегал  по  пустому  городу  в  обгорелом
платье - великого князя искал. В терем его не  пустили  -  огрели  пикой  по
спине и на Днепр отослали.  Встретился  ему  Первуша,  дружинник  княжеский,
витязь храбрый и гулеван отчаянный. Схватил, к себе во двор заволок  и  сует
ковш с вином.
   - Пей! Пей да петь будем! А то все куда-то разбежались. - повеселиться не
с кем!
   Едва отбился от него Улыба, вино расплескал,  бочку  перевернул,  створку
ворот вышиб плечом и на Днепр утек. А там схватили Улыбу дружинники и в воду
бросили. Вынырнул он-и на берег. Проскочил мимо попов-и к князю, который  на
круче стоял.
   - Где Дивей? - кричит. - Где мой дедушко?
   Столкнули Улыбу с кручи и окрестили вместе с людом другим. Он же все одно
не угомонился; После крещения великий князь с дружинниками поехал  на  холм,
где капище было, а Улыба за ним.  Глядит,  спешиваются  дружинники  и  давай
идолов топорами да мечами рубить. Порубили  в  щепки  и  запалили.  Пробился
Улыба к князю. Благо, что среди дружинников и люд простой был, новокрещеный,
помогал идолище поганое сокрушать.
   - Где мой дедушко? Где Дивей?!
   Затрясло Владимира. Приказал  он  поймать  холопа  и  плетьми  драть,  но
увернулся Улыба, спрятался. А дружинники-то повалили  Перуна-бога  и  топоры
занесли над ним. Но тут великий князь десницу поднял: не рубить Перуна-бога!
Несите его на Днепр!
   Двенадцать дружинников взяли Перуна  и  понесли  на  реку.  Холопий  сын,
крадучись, следом побег. Притаился в кустах, выглядывает, как бы поближе  ко
князю подойти. Ввергли Перуна в Днепр, дружинники в лодки сели и поплыли  за
идолом. Рассмеялся кто-то над рекой:
   - И Перуна-бога окрестили!
   - Хватит, постоял над нами!
   - Христу сладчайшему - сла-а-ава-а-а... Выскочил Улыба из кустов и  опять
к князю.
   - Где Дивей? Где дедушко мой?!
   Обвял великий князь, заозирался с ужасом и давай лоб крестить.  Улыба  же
не стал ждать, когда словят его дружинники да оруны новокрещеные, и порскнул
с берега в Подол. Чужеземные попы да  дружинники  ходят  толпою  по  городу,
хоругви носят, дымом окуривают, словно и так мало дыму в тот  день  на  Руси
было. А еще песни поют - псалмы, песни неведомые на Руси,  непривычные  уху.
Слушают их люди, кто-то подтянуть старается, но не поются  чужие  песни,  не
приемлет их душа русская. Заместо  благости  посуленной  кручина  одолевает,
ровно это не Владимир с победой и добычей из  похода  вернулся,  а  степняки
налетели и покорили Киев, одолели великого князя и угоняют  теперь  в  полон
всех людей русских.
   И веревки на шее нет, а ровно связанные...
   Молодой боярин Первуша в Корсуни так сабелькой наигрался, что  в  хоромах
своих то и делал, что спал, бражничал да с  веденицею   тешился. Этим утром все дворовые люди и домочадцы на  Днепре  крещение
принимали, он же все проспал в погребке под винной бочкой. А как  проснулся,
слышит - эко петь на Руси стали! Будто сроду не кормлены и не  поены,  будто
глотки у певцов попересыхали.
   - А-алилу-у-у-яя... - тянут как мертвого за ноги. Выкатил  Первуша  бочку
вина, вышиб крышку и ковш поставил.
   -  Пейте,  люди  добрые!  Пейте  да  пойте,  абы  душа  вольным   соколом
взметнулась!
   Попы стороною обойти хотели, но Первуша расставил  руки  да  и  остановил
враз певцов.
   - Экие вы чудные! - рассмеялся. - Видано ли, чтоб на Руси от  вина  морду
воротили?
   Сгрудились попы - нету хода - и машут руками, и гомонят  чего-то.  Боярин
же ковш зачерпнул, сам отпил и сует попу, и плещет ему  вином  на  золоченые
одежды:
   - Ну, пей же, пей!
   - Изыди, сатана! - верещит поп, и люди, что за  ним  были,  тоже  блажат,
словно безздравленнйки2, ногами  топают.  Народ  со  всех  сторон  сбегаться
начал, стоят, рты разинули. Первуша знай свое:
   - Коли вы народ веселить пошли, что же вина не алчете? Экие потешники  на
Руси нынче! Не веселье от вас, а молва, ровно от супостата. Я петь стану!
   Хватил он ковш вина, вскинул голову, расправил русые кудри  и  запел.  Да
так, что на минуту стих люд кругом, и потешники  в  черных  одеждах  стихли,
прислушались. Улыба хотел протолкаться сквозь народ-запрудила толпа  амболку
 - да в Подол, к Дивеевой хоромине бежать, но застрял среди
люда, заслушался...
   - Да Первуша-то некрещеный! - крикнул кто-то в толпе. - И креста  на  нем
нету!
   Вздрогнула толпа, и ропот возреял над головами. Обступили боярина чернецы
и новокрещеные,  орут,  десницами  машут.  Поп  же,  которому  Первуша  вина
подавал, взбагровел от буести.
   - Язычник поганый! Сатана! Диавол! На костер сажать его, нехристя!
   - На костер! - подхватили чернецы.
   - Он Перуну-богу поклоняется!
   - Креста на нем нету!
   Первуша допел песню, глянул на раззявленные рты - засмеялся.
   - Как же негу-то? Вот он крестик! И вынул из-под рубахи нательный  крест.
Толпа приутихла, новокрещеный люд заозирался.
   - Отступник! - закричал поп яростнее. -  Еретик!  Гореть  тебе  в  геенне
огненной!
   Монахи замахали руками, крестясь, и кое-кто  в  толпе  тоже  неумело,  на
других глядючи, перекрестился.
   - Я в Корсуни не сгорел, а дома уж не сгорю! - засмеялся Первуша и  снова
запел. Народ же так запрудил улицу - ни пройти ни проехать попам,  и  уж  со
всех   сторон   напирает,   сдавливает.   Тут   уж   не   до   расправы    с
боярином-отступником, только бы выбраться. Тем временем Владимир  со  свитой
нагрянул - расступился люд, затаил дыхание, замер. Боярин песню допел и лишь
тогда великому князю поклонился, тряхнул головой.
   - Славна ль песнь моя, княже?
   - Славна, аки и воя ты славный, Первуша, - сказал  Владимир.  -  Да  ныне
святые псалмы петь надобно, еже2 крещение приняли.
   Засмеялся боярин, взмахнул рукой, словно бордунью.
   - Вольный я, княже! И песни мои вольные! Слушай еще! -  он  взгромоздился
на винную бочку и запел.
   Попы же и чернецы затянули свое, эхом откликнулись  новокрещеные,  однако
Первуша расправил грудь, и голос его слился с дымами, подпирающими небо.
   Улыба и слушать забыл, и чувствовать.  Он  продирался  сквозь  народ,  не
сводя глаз с высокой княжеской шапки, с бледного лица его. Подойти близко не
удалось - мешали попы и  конные  дружинники.  А  хор  попов  и  новокрещеных
понудил, понудил еще и, задавленный Первушиным голосом, умолк. Поп  в  ризах
метнулся к великому князю, воздел руки, закричал что-то черным ртом.
   - Боярин! - в ярости окликнул Владимир доверенного.
   Тот тронул коня и, наступая на Первушу, потянул из  ножен  меч.  Верно  и
сгубили бы тут же битливого   боярина  и  храброго
дружинника Первушу, да все-таки протиснулся к княжескому стремени Улыба.
   - Где мой дедушко?
   Тихо так спросил, кроме Владимира, никто более и  не  услышал.  Вздрогнул
великий князь, покривился в седле и чуть было не  рухнул  наземь.  Испугался
Улыба, отскочил в сторону, затерялся в  толпе.  Доверенный  боярин  упредил,
удержал  князя,  подпер  его  плечом.  Опамятовался  Владимир  и  еще   пуще
взбеленился, лютую казнь придумал для Первуши.
   - Отсеки ему язык! - велел он.
   Двенадцать дружинников, что Перуна-бога по Днепру  сплавляли,  навалились
разом на молодого боярина, вмяли его в землю, но боярин и  из  земли  встал.
Пришли на подмогу чернецы - не осилили. И  уж  когда  новокрещеные  встряли,
кинулись на Первушу, ровно вороны: кто руку держит, кто голову,  кто  саблей
рот разжимает - одолели, отсекли Первуше поганый язык...
   Расторопные новокрещеные стали идолов из хором боярских  выносить  да  на
костер сажать. Все, что мечено было знаком языческим, - все огню  отдали.  А
попы наущали:
   - В огонь! В  смирении  и  молитвах  жить  надобно,  рабы  божьи!  В  аду
отступникам гореть, в смоле кипеть!
   - В огонь, - шептал и молился великий князь киевский -  В  огонь.  Абы  и
следа не оставить от веры поганой. Присно и во веки веков!
   И поднимался над Киевом еще один дымный столб.
   Прибежал Улыба на Подол. Глядь -  где  хоромина  Дивеева  стояла,  только
черные головни лежат и дымок еще  курится.  Волхвы  Девятко  и  Жмура  около
бродят, попов и великого князя поносят.
   Сел Улыба на землю, пепел из руки  в  руку  пересыпает.  Может,  косточка
какая от Дивея осталась... Но лишь наберет горсть - ветер  тут  как  тут,  -
разнесет пепел, и на ладони лишь угольки останутся.
   - Не тщись, Улыбушка, - говорят волхвы. -  Этак  не  отыщешь  ты  дедушку
своего. В огне он не сгорел, в воде не утонул.
   - Где же он? - встрепенулся Улыба.
   - А где он - токмо мы и ведаем, - зашептали  волхвы.  -  Идем  с  нами  -
укажем!
   Повели они Улыбу в таилище, достали ларец с харатьями.
   - Тута Дивей, - сказывают. - Тута и борошень его. Твоя она  теперь.  Бери
да владей, аки князь престолом.
   - Песнь Дивеева! - Закричал Улыба.
   - В леса уходить надобно! - торопят волхвы. - Нагрянут попы,  и  пропадет
песнь Дивеева!
   Подхватили они ларец да отай в черные леса подались. А там  народ  разный
собрался: где боярин, где изгой - уж  и  не  понять,  все  вровень  стоят  и
молчат, будто воды в рот набрали. Только Первуша с обнаженной  саблей  перед
народом мечется, в сторону Киева указывает и орет безъязыко.
   Пробился Улыба  в  середину,  поглядел  на  народ,  потом  на  дымы,  что
скрестились над городом, да и запел.
   И понеслась над землею песнь Дивеева, только не под  гусли  звончатые,  а
под треск огня и стон, что над Русью стоял...

СКИТСКОЕ ПОКАЯНИЕ. 1961 ГОД

   Только утром Марья корову подоила, перекрестила ее и со двора выпустила -
одноглазый Лука объявился. Подошел Лука Давыдыч,  на  городьбу  облокотился,
веригу свою поправил и уставился на Марью. Здоровый глаз у него, ровно небо,
голубой-голубой, а второй - будто сучок выгнивший в старой осине.
   - Коровку подоила? - спросил Лука Давыдыч и  погладил  коровью  холку.  -
Экая справная у тебя коровка. И молочко, поди, жирное дает?
   - Дает, Лука Давыдыч, дает, - проронила Марья, не поднимая глаз и понужая
корову.
   - А я уж и не помню, когда молочное ел, - признался Лука.  -  Зарок  дал,
обет: пестовать три года...
   Он снова поправил веригу - пудовый буровой ключ, висящий  на  шее,  потер
плечо под широкой, посконной рубахой.
   - Бо-ольно! - с радостью сказал он. - Больно-то как!  Марья  отвернулась,
глянула вдоль улицы, куда из дворов выходили и тянулись к лесу коровы.
   - Не смешил