откое мгновение показалось, что она снова в своей комнате, в "пятихатке",
и за стеной плачет ребенок. Однако и детский плач отлетел и растворился, как
убегающий звон колокольчика.
   Проснулась она оттого, что ее окликали по имени.  Просыпалась  долго:  то
казалось, что зовет ее мать, то Юра, но почему-то в облике  Ивана  Зародова,
то будто она сама стоит у постели и будит себя же. Наконец проснувшись,  она
увидела перед собой Марью Егоровну.  Марья  сидела  на  табурете,  словно  у
постели больного, и в рассветных сумерках лицо ее казалось серым.
   - Ты уж прости меня, что подняла ни свет ни заря, -  проговорила  она.  -
Хотела вчера тебе сказать, да не смогла. А теперь нутро горит...
   Анна приподнялась, прислонилась к спинке кровати, натянула одеяло.
   - Ты не пугайся, не пугайся...  Тебя  обмануть  -  Бога  обмануть...  Что
Тимофей ко мне не идет - сама ж я виновата, - голос ее был тверд и строг.  -
И что живет непутево - тоже моя вина перед ним.
   - Что вы на себя наговариваете? -  хриплым  со  сна  голосом  проговорила
Анна. - Где же тут ваша вина, Марья Егоровна?
   - Ты слушай меня, слушай... Я же Тимофея-то, как Кирилла мой мученическую
смерть принял, невзлюбила. Ох как невзлюбила! Грех  и  сказать...  Можно  ли
сына так-то?.. И потом ровно  камень  на  душе  носила...  Когда  отца-то  с
милицией в тайгу провожали - беглых  искать,  -  Тимофей  повис  у  него  на
стремени и орал как блаженный. Мол, не вернется тятька наш. Всегда - ничего,
а тут как ошалел  парнишка!..  Кирилла-то  и  правда  не  вернулся,  убитого
привезли на волокуше.., И вот запало  мне  тогда,  что  будто  Тимошка  беду
накликал. Его бы мне любить, сиротинушку, плакать бы над ним, жалеть его,  а
мне - будто наваждение... Исповедалась я одной старухе. Она говорит,  бес  в
Тимку вселился, молиться его заставляй. Я его и держала на коленях по  целой
ноченьке. Бывало, он, сердешный, так и заснет под образами... Видано ли было
так мальчишку мучить?
   Марья говорила, не поднимая глаз, и  все  перебирала,  перебирала  руками
край своего передника, словно четки при молитве.
   - Я могла давно его отыскать, - продолжала она. - Сколь раз собиралась...
Дойду до Останина и назад скорей... А ну как найду? Он, Тимофей-то, спросит:
а за что ты так не любила меня? За что мучила?.. А за что я мучила  его?  Да
за то, что одна, без Кириллы, осталась и не ведала, как жить дальше... Он  -
ребенок, дитя неразумное. Ну, закричал он тогда... Может, от Бога ему  было,
или детским сердечком своим почуял, что не приедет живой тятька  его...  Вот
мне и наказание под старость лет.
   - Он простит вас, Марья Егоровна, -  откашлявшись,  после  паузы  сказала
Анна. - Должен простить. Ему ведь тоже не сладко там живется.
   - Думаешь, простит? - Марья подняла глаза. - Парень-то он  крутой  вырос,
характерный... И зло долго помнит. Раз как-то прутиком отстегала,  чтобы  за
речку не плавал, так он мне года два поминал... Конешно, что ему около  меня
жить? Моленьем замучила, вот он и подался с Лукой... А у тебя мать живая ли?
   - Живая! - улыбнулась Анна.
   - Ждет, поди, тоже?
   - Ждет, - подтвердила она. - Я из Еганова письмо ей отправила.
   Марья Егоровна помолчала, теребя передник, лицо ее вдруг просветлело.
   - Ой, брат-то твой, Иван Николаевич, так читал хорошо! - И с надеждой:
   - А ты по-старинному умеешь ли?
   - Умею, Марья Егоровна...
   - Нынче-то мало кто умеет, - она засуетилась. - А чтение для нас  -  экая
благость, душа отмякает.  Кирилла-то  мой  читал.  Бывало,  сядем  рядышком,
возьмет он книгу и читает, да с толкованием. И так светло делается!.. Так  я
принесу книгу-то?!
   Как бы хорошо ни знала она материалы Никиты Страстного, как бы ни помнила
списка  книг,  хранящихся  у  "вдовы   макарихинского   наставника   Кириллы
Мефодьевича Белоглазова,  Марьи",  а  все-таки  гора  толстых,  затянутых  в
почерневшую кожу фолиантов поразила Анну. Книг оказалось тридцать семь, хотя
по  списку  значилось  сорок  две.  В  отделе  она  чуть  не   каждый   день
соприкасалась, конечно же, с большим количеством книг, чем здесь. Но там они
были уже  открыты,  описаны  и  принадлежали  народу.  Здесь  же,  в  глухой
сибирской деревеньке, сокровища Марьи Белоглазовой  словно  удесятерялись  в
ценности, потому что таили в себе новые открытия. Анна понимала,  что  книги
эти, учитывая их уникальность и значимость,  не  могут  принадлежать  только
владелице и хранительнице их - Марье. Не могут. Но  юридической  хозяйкой  и
полноправной распорядительницей книг была лишь она, Марья,  и  лишь  от  нее
зависела дальнейшая судьба их. Можно было смотреть на книги, брать  в  руки,
листать, читать, чувствовать загрубевшую  кожу  переплетов,  слушать  мягкий
либо сухой шелест  листов,  разглядывать  изящную,  утонченную  вязь  древне
славянского письма, но передать их в общественное пользование было нельзя.
   Все книги оказались в удивительной сохранности, некоторые были  тщательно
и искусно реставрированы: едва заметно  отличались  восстановленные  крышки,
застежки, утерянные и обветшавшие листы переписаны  почерком,  стилизованным
под руку древнего  писца,  -  все  это  говорило,  что  книги  долгое  время
находились у бережного, любящего их хозяина. Только три  оказались  когда-то
побывавшими в воде-желтые,  кое-где  изъеденные  плесенью  и  жучком.  Марья
выкладывала их из сундука так, словно невеста приданое показывала.
   - Заодно и посушим, пока в„дро, - радовалась она. - Я каждый  год  вытащу
их, пересушу - и назад. Изба-то сырая, зимой холодно бывает, а книги сыреют.
   В сенях Марья освободила полки, принесла еще несколько досок,  пристроила
их на чурках и с помощью Анны стала перетаскивать книги из горницы.
   - Вот эта книга братом моим Федором прислана, - Марья задерживала в руках
всякую книгу, гладила ее, щупала бумажные закладки. - Он в Красноярском крае
живет, Мотыгинский район... А вот эта с Урала  принесена.  Ишь,  красивая-то
какая. Цветник называется... Кирилла сказывал, за нее две  отдали  на  Урал,
Будто она его прадеду очень уж поглянулась... А эта -  больно  уж  мелконько
писана, глаза-то у меня и не берут. Про нее Кирилла сказывал  -  из  Поморья
она вынесена...
   И так почти с каждой: с историей, с каким-нибудь случаем.  Иногда  Марья,
оттолкнувшись от книги, как от берега,  принималась  рассказывать,  как  они
жили раньше в "Омской", как там целину пахали и  лес  корчевали,  как  потом
бежали сюда сквозь болота по "соляной тропе", проложенной казаками. Но и тут
их царь-антихрист достал, и пяти лет тайно не прожили. Мужиков  насильно  на
извоз брали, на плотницкие работы гоняли, баржи строить заставляли. Потом то
одна война, то другая...
   И пока рассказывала  Марья  Егоровна,  присев  с  книгой  в  руках,  Анна
перебирала и раскладывала другие,  стараясь  опознать  каждую,  указанную  в
списке Никитой Гудошниковым. Когда она наткнулась  на  Апостола  федоровской
печати - дрогнули руки и голос сел.
   - А вот эта откуда? - забывшись, спросила она и перебила Марью Егоровну.
   - Эта из молельной к нам пришла, - сказала Марья. - А в молельную ее Фрол
Сергеич пожаловал,  который  в  четырнадцатом  на  войну  братый  был  и  не
вернулся... После  нынешней  войны  у  нас  молельную-то  закрыли,  -  вдруг
зашептала она. - Приехал уполномоченный из .области, ругался. К  нам  радиво
провели, а кто-то столбы спилил... Говорит, я вас  за  такие  дела  сошлю...
Куда ж нас  дальше-то  ссылать,  сам-бы  подумал?  Вот  молельную  и  велели
закрыть, а иконы с  книгами  в  речку  хотели  снести.  Наставника-то  после
Кириллы у нас не было. Ну а  мужики  испугались,  пришли  ко  мне,  говорят,
забирай книги, утопят. Я ночью пошла  -  а  боюсь!  -  ив  мешке  помаленьку
перетаскала да в подполье  спрятала.  Так  они  семь  лет  там  в  бочках  и
пролежали. Боялась все, мыши поедят: четырех кошек в избе держала и на  ночь
в подпол садила. И тоже сушила каждый год. Подпол к осени  сушу  и  книги  с
ним...
   Когда в руки Марье попала одна из  пожелтевших,  покоробившихся  от  воды
книг, она виновато покачала головой, вздохнула.
   -  Гляди-ко,  совсем  пропадает  книга.  И  листы   повяли,   и   буковки
размазались... Кирилла шибко любил ее читать. Вот и закладки его лежат... Он
одежину-то ей новую изладил, а листы  поправить  не  мог,  трухой,  говорит,
идут...
   Анна взяла у нее книгу, открыла. Буквы вдруг запрыгали, задвоились,  хотя
текст в этом месте от воды не пострадал. "Хошу вамъ, братие, брань  поведати
новыа победы, како случися брань на Дону великому князю Дмитрию Ивановичу  и
всем православным христианам с поганым Мамаем..."
   - Ее Кирилла  из  Останина  принес,  от  Петра  Мальцева,  покойничка,  -
рассказывала Марья. - Перед войной как-то слух прошел, будто люди из  района
приехали и книги будут отбирать. Ну, Петр то Иваныч взял  да  книги  в  снег
закопал, в огороде. Весной дело было, тает кругом, вода. Люди те, оказалось,
перепись делали, а про  книги  обманный  слух  вышел.  Неделю  они  в  снегу
пролежали, распухли - страшно смотреть. Он-то, Петр Иваныч, что  удумал:  на
хлебную лопату, да в печь посадил - сушиться...
   "Он же безбожный Мамай начать  хвалитися  и  поревновав  второму  Иулиану
отступнику, царю Батыю, и нача спрашива-ти старых  татар,  како  царь  Батьш
пленил Русскую землю..." - Анна осторожно закрыла книгу. Вот он, сборник XVI
века с текстом  "Сказания  о  Мамаевом  побоище",  о  котором  в  материалах
Гудошникова исписано несколько страниц.
   - А эта книга гостит у меня,  -  Марья  показала  толстую,  но  небольшую
книгу. - Уж пятый год пошел, надо бы домой ее отправить  хозяину,  да  не  с
кем, пути никому нет в ту сторону...
   И, видно, поняв, что Анна не слышит ее, Марья отложила книгу, сцепила  на
груди руки.
   - Чудно, - проронила она. - Книга-то - в чем  душа  держится,  а  все  ей
интересуются. Вот и Кирилла любил ее, и потом  Никита-одноногий  приходил  -
тоже из рук не выпускал, и Леонтий-странник...
   - Кто? - вздрогнула Анна.
   - Леонтий, говорю, странник.
   - Нет-нет! Вы сказали - Никита...
   - А, Никита-одноногий, - Марья Егоровна  улыбнулась  смущенно,  поправила
платок. - Тот, который все ко мне сватался. Пойди, сказывал, Марья, за меня,
я тебя в город  увезу  или  лучше  у  тебя  здесь  останусь.  Даже  говорил,
согласный по вашему обряду свадьбу  справить...  Шутил,  конешно...  Я  тоже
смеялась: пойду, мол, когда у тебя нога вырастет!.. Погоди, он же в  прошлом
годе у нас бывал, недавно.
   - В прошлом году он не был у вас, - возразила  Анна.  -  Уж  четыре  года
прошло, как был...
   - Неужто? - ахнула Марья Егоровна. - А кажется,  давеча...  К  нам  новые
люди редко приходят,  потому  и  чудится  -  недавно...  А  ты  знаешь  его,
Никиту-то?
   - Знаю, - кивнула Анна. - Никита Евсеич Гудошников.
   - А, так, ага, - согласилась Марья. - Он мне и адрес оставлял, и приехать
сулился... - Она вдруг насторожилась, подняла брови. - Живой ли он, Никита?
   - Живой...
   - Ну, слава Богу, - вздохнула Марья и, приблизившись, шепотом спросила:
   - Ты не от него ли пришла-то?
   - От него, - проронила Анна и опустила голову. "Ладно,  пусть,  -  решила
она, - это святая ложь... Так будет проще и для нее, и для нас".
   - М-м-м... - многозначительно произнесла Марья и умолкла.
   Анна взяла на руки три книги, отнесла в сенцы, вернулась. Марья Егоровна,
не вставая, обернулась к иконам,  бегло  перекрестилась,  словно  тем  самым
завершая какие-то свои размышления, и вдруг сказала:
   - Я веда грешница великая. Один Бог знает, как грешна.
   Анна уловила в ее голосе тот  тон,  ту  же  строгость,  с  которой  Марья
рассказывала о своей вине перед сыном. Однако, не объяснив  ничего,  хозяйка
взобралась на печь и достала сумочку с пшеницей.
   - Сушить будем, пока в„дро... Ты пшеничку бери да насыпай в  книги.  Чтоб
между всеми листами попала. Так-то, с хлебом, хорошо сохнет, особливо  когда
ветерок.
   Часа через два пересыпанные пшеницей листы раскрытых книг шевелил и сушил
теплый ветер. Только те три, побывавшие в снегу и  печи,  прошедшие  воду  и
огонь, лежали закрытыми.
   - В чем же грех ваш, Марья Егоровна? - напомнила Анна.
   Марья ответила сразу, будто все это время только о том и думала:
   - А грех книги держать, коли не читаешь. Кругом я грешница...
   Вечером,  улучив  время,  Анна  пошла  к  Зародову,  вернее,  к   старику
Петровичу, где теперь обитал Иван. Шла неторопливо, здороваясь с прохожими и
едва удерживаясь, чтобы не побежать. Все, хватит болтаться Ивану  без  дела.
Пока есть возможность и доступ, не уповая на  удачу,  надо  усадить  его  за
переписку "Сказания о Мамаевом побоище". Слово в слово, знак в знак. Даже на
память, не имея в руках известного  текста,  Анна  определила  и  тем  самым
подтвердила вывод Гудошникова: у Марьи Белоглазовой была  совершенно  новая,
неведомая редакция "Сказания..."
   Калитка усадьбы старика Петровича оказалась  крепко  закрученной  толстой
проволокой. На двери тяжелой гирей висел замок...
   В Макарихе начинались покосы. По утрам во дворах  старообрядческой  части
населения звенели о наковаленки молотки: отбивались  литовки,  а  на  другом
конце деревни, где стояли бараки и двухквартирные домики лесоучастка, с утра
до вечера в течение нескольких дней слышались раздольные русские,  лихие,  а
то и блатные песни, изредка прерываемые  злой  руганью,  шумом  потасовки  и
милицейскими  трелями.  Вербованные  вернулись   с   лесосплава   и   теперь
отправлялись на лесоповал в дальние кедровые урочища.
   В самый разгар покоса у заброшенной  молельни  появились  два  старика  с
топорами и рубанками. Один был местный, Егор Ошмарин, другой-останинский, по
прозвищу Барма, - оба лысоватые и сивобородые. Они починили рассохшийся пол,
залатали крышу, принесли откуда-то и подогнали оконные рамы, застеклили их и
взялись за побелку. Вернее, белить пришли старухи, старики таскали  с  речки
глину, месили ее ногами И штукатурили стены. Осилив  ремонт  в  четыре  дня,
старики заперли молельню на замок и  ушли.  Однако  на  следующий  же  вечер
какая-то бабенка, из леспромхозовских  домов,  заподозрив  своего  мужика  в
любовной связи с кержачкой, прибежала на  площадь,  где,  по  ее  разумению,
стояла изба разлучницы, и выхлестала все  стекла  в  молельне.  Утром  снова
пришли  те  же  старики,  невозмутимо  застеклили  окна  и  на  скорую  руку
смастерили ставенки.
   И все то время, пока шла гулянка и стучали молотки по косам  в  Макарихе,
Лука Давыдыч со странником-паломником Леонтием  сидели  в  избушке.  Точнее,
сидел постоянно только Лука, Леонтий же по утрам бегал в  деревню,  приносил
хлеб домашней выпечки, молоко и говорил одни и те же слова:
   - Не время еще, не время...
   Выжидая нужное это время, Лука Давыдыч чуть не утонул. Отстояв в молитвах
до рассвета и проводив странника в деревню, он пошел удить  рыбу  на  озеро,
пристроится с удилищем на кочке и, сморенный, заснул. А проснулся он в воде,
причем ушел уже столовой: прямо у берега глубина доходила  до  двух  метров.
Лука вмиг сообразил, что тонет, призвал на помощь Бога и, достав ногами дно,
сильно оттолкнулся.  Однако  только  поднял  муть  и  глубже  ушел  в  ил  -
полупудовая верига тянула вниз. Он перекрестился и с именем Господа на устах
сделал еще одну попытку-бесполезно. Вода зеленела и искрилась  над  головой,
как купол райского храма. Голову тянуло вниз, ноги же,  наоборот  вверх.  Он
отдался воле воды и попробовал вынырнуть ногами. Вынырнул, но  под  тяжестью
вериги застрял между дном и поверхностью воды, как топляк  в  реке.  Дыхание
уже было на исходе, глаза лезли из орбит  и  шумело  в  ушах.  По  обряду  и
данному обету, снимать вериги было нельзя даже в таком случае:  коли  выпало
утонуть - на то Божья воля. И он согласился с  ней,  мягко  осел  на  дно  и
приготовился  умирать.  Смущало  и  вводило  в  сомнение  его  только   одно
обстоятельство: вдруг стало обидно, что владыка  небесный  избрал  для  него
такой путь к себе - через утопление, ибо, знал Лука Давыдович,  утопленников
даже на кладбищах не хоронили и креста не ставили. "На роду написано -  муки
терпеть до кончины", -  пронеслось  в  его  тускнеющем  сознании,  и  в  это
мгновение он услышал чей-то голос:  "Пей  воду,  раз  вынырнуть  не  можешь.
Выпьешь озеро - духовное и телесное спасение будет".
   Лука разинул рот, глотнул раз, другой, третий, потом вода сама  полилась,
но озеро не убывало. "Да бросай ты этот ключ к  чертовой  матери!  -  громко
сказал кто-то сверху. - Потом достанешь и наденешь". Лука Давыдыч  в  момент
выполнил указание и пробкой вылетел из воды. Подплыл к кочке,  подтянулся  и
выполз на берег. Желудок был настолько полный,  что  булькало  в  горле.  Он
сунул пальцы в рот, как его учили  в  нефтеразведке,  чтобы  не  пьянеть,  и
рыгнул фонтаном воды. Затем, едва отдышавшись, пал на колени и воздел руки к
небу.
   - Господи-и! Владыка небесный! Услышал ты глас мой - отныне на благо тебя
великие дела творить буду!
   "Лезь за веригой", - сказано было сверху.
   Подвывая, постанывая и крестясь, Лука Давыдыч сбегал в келью за веревкой,
потом нырнул, отыскал в илу буровой ключ, привязал его и поднял наверх.
   - На все твоя воля, Господи, - пришептывал он, просовывая голову  в  цепь
вериги. - Червем земным  стану,  букашкой,  метличкой.  Только  чтобы  твоим
созданием быть, владыка всевышний!..
   Чуть дождавшись Леонтия, он поведал ему  об  утоплении  и  избавлении  от
смерти божественным чудом.
   - Знамение тебе Господнее было, - определил странник. -  От  Бога  сигнал
был: пора! Настал час! Сотворишь еще при народе чудо - и поведешь  за  собой
общину!
   Собирались они долго, тщательно.  Леонтий  заставил  Луку  надеть  чистую
рубаху, подстриг его кружалом, бороду расчесал. А перед самым  выходом  снял
икону со стены, обрамил ее Марьиным полотенцем и дал ему в руки.
   - Как будешь входить в Макариху, - начинай псалмы петь, - наказал  он.  -
Иди не спеша, все улицы обойди, а затем на площадь, к молельне  ступай.  Там
взойдешь на колодину и поджидай народ. И пой все время, понял?
   - Понял, - сказал Лука Давыдыч. - А когда чудо творить?
   - Я скажу, - пообещал странник-паломник. - Только слушайся меня и  делай,
что прикажу.
   И они выступили в Макариху.
   Лука Давыдыч шел впереди с иконою в руках,  высоко  подняв  просветленную
голову и шепча  молитвы.  Леонтий  плелся  позади,  часто  останавливаясь  и
выискивая что-то под корягами. Где-то на середине пути он  подозвал  к  себе
Луку и указал палкой на змею.
   - Кто это, Лука, перед тобой?
   - Гад ползучий, - ответил Лука.
   - Верно, - похвалил странник-паломник. - А в чем сила гада подколодного?
   - В яде!
   - Не в яде, а в зубе, который у него есть, - поправил  Леонтий,  доставая
из кармана шелковый шнурок. - Вот гляди, что будет...
   Он ловко придавил голову змеи, поймал ее пальцами возле ушей  и,  раскрыв
таким образом ее пасть, набросил шнурок на выступивший  из  верхней  челюсти
двурогий зуб. Рывок - и змеиный зуб, вылетев, упал в песок.
   - Теперь и гад безвреден, - наставительно; проговорил  странник,  бережно
выпуская змею из рук и давая ей палец для укуса. -  Ишь,  тычется,  бьет,  а
кусать нечем. Набирайся мудрости, Лука: без зуба и ядовитый гад человеку  не
страшен.
   Прошли еще немного, странник опять Луку позвал. Лука остановился  покорно
и приготовился к новому экзамену. На сей раз Леонтий комара поймал, взял его
за крылья, к лицу Луки поднес и спрашивает:
   - А это кто, раб Божий?
   - Комарик.
   - Верно, - обрадовался странник. - Кровопиец. А отчего он кровь  пьет?  В
чем его сила?
   - Как отчего? Жрать хощет, ясти... А сила - в его носе, в жале.
   - Э-э, Лука, нет, - погрозил пальцем Леонтий. - В жале нету  силы.  Комар
кровь пьет, чтобы потомство дать. Не дай ему крови, и вымрет ихнее стадо.  В
том и сила его, Лука.
   Лука не совсем п