- Уходите! Я прикрывать буду! - крикнул он и захлопнул люк.
   Теперь строй их маленькой колонны смешался. Задняя машина  была  впереди,
танкетка сзади. Гудошников хотел сказать шоферу, чтобы тот обогнал  передний
грузовик, но вдруг вспомнил: древлее письмо! Оно было  в  танкетке!  В  пылу
этого сиюминутного боя, мгновенного столкновения с  фашистами,  он  забыл  о
нем!
   Между тем передний грузовик прибавил ходу, и  шофер  Гудошникова,  видимо
решив не отставать, включил высокую скорость: расстояние между грузовиком  и
танкеткой заметно увеличилось.
   - Не гони! - прикрикнул Никита Евсеич, оглядываясь назад. Передняя машина
притормозила у перекрестка.
   - Куда? - спросил шофер, выглядывая из кабины. - Я города не знаю!
   Гудошников подождал, пока подкатит  танкетка,  и  сквозь  рев  ее  мотора
крикнул высунувшемуся сержанту:
   - Становись вперед  колонны!  Показывай  дорогу!  Тот  кивнул  и,  выехав
вперед, повел машины по улице, мощенной булыжником, совершенно  безлюдной  и
тихой. Гудошников успокоился, заглянул в магазин маузера - пусто!
   - Во, черт! - удивился он. - И не заметил, когда!
   - Нас тоже подырявили - дай бог, - ругнулся шофер. - Гляди!
   В лобовом стекле зияли три круглых отверстия.
   - А побежали ведь, а?! - засмеялся Гудошников. -  А  танкист  наш  каков!
Сколько он там их намолотил!
   - А вы не радуйтесь, - хмуро  бросил  шофер.  -  Это  ихняя  разведка  на
мотоциклах... Сейчас попрут, сволочи!
   Тряска по булыжнику кончилась, машины  вырвались  на  проспект,  знакомый
Гудошникову.  До  городской  черты  оставалось  километра  два,  не  больше.
Проспект, где-то впереди, должен был разойтись на две широкие  новые  улицы.
Одна вела к заводу металлоизделий, другая Переходила  в  шоссе,  ведущее  на
восток. А на распутье  стояло  здание  недостроенного  института  с  высокой
башней, зиявшей черной дырой, которую должны были закрыть циферблатом часов.
   Узнав,  наконец,  место  и  сориентировавшись,  Гудошников   окончательно
успокоился. Колонна отступавших войск ушла недалеко. Еще дым от  танковых  и
автомобильных моторов не успел развеяться  и  стоял  в  недвижимом  утреннем
воздухе синеватой пеленой. Показалось даже, что там, у развилки, промелькнул
крытый грузовик.
   Древлее письмо...
   Танкетка впереди бежала быстро, не сбавляя  скорости,  юзила  гусеницами,
объезжая глубокие воронки.  Гудошников  не  отрывал  от  нее  взгляда,  лишь
изредка оглядываясь, чтобы узнать, не отстает ли второй грузовик. У развилки
танкетка уверенно повернула вправо, к шоссе, по которому отступали войска...
   Он запомнил этот момент, и помнил его всю жизнь так, словно держал  перед
собой фотографию...
   Танкетку неожиданно подбросило. Из-под гусениц ударил сноп огня  и  дыма,
на мгновение ослепивший Гудошникова. Шофер резко затормозил  и  начал  круто
выворачивать руль влево, сбивая радиатором деревца.
   - Мины! - крикнул он.
   "Почему-мины? Чьи-мины?" - пронеслось в мозгу Гудошникова прежде, чем  он
увидел лавину мотоциклов, мчащихся навстречу  танкетке,  оттуда,  от  шоссе!
Шофер уже выехал на улицу, ведущую к заводу, смяв по пути деревянную раму  с
плакатом. Следом, не отставая, шел второй грузовик.
   - Стой! - крикнул Никита Евсеич, дергая ручку дверцы. - Стой!
   - Куда там - стой! - процедил шофер, указывая назад. - Немцы!
   Никита Евсеич открыл дверцу. Негнущийся протез мешал встать во весь роет,
а чтобы выпрыгнуть на ходу, нужно было встать!
   - Назад! - заорал шофер. - К-куда?!
   Последнее, что успел  заметить  Гудошников,  пока  здание  недостроенного
института не  заслонило  от  него  танкетку,  была  машущая  рука  сержанта,
торчащая из люка, и приближающаяся лавина мотоциклов. Потом длинно и хлестко
застучал пулемет, грохнул невидимый взрыв.
   В глазах Никиты Евсеича, будто солнечный блик,  стояло  черное  отверстие
институтской башни, куда так и не успели вставить часы. Все еще оглядываясь,
он пытался  сморгнуть  видение  и  не  мог.  Машины  мчались  на  предельной
скорости.  Промелькнули  развалины  завода,  кособокие  окраинные   домишки,
пригородные перелески. Остался позади  огневой  заслон  -  орудия  и  танки,
врытые в землю, впереди уже маячило шоссе, по которому тугой лентой отходили
войска, а в глазах еще долго стоял черный круг...

КАНУНЫ И КАНОНЫ

   Несколько дней по Москве гул стоял невообразимый.  Плескались  по  улицам
толпы людей с узлами; распугивая народ, проносились  кареты  и  крестьянские
телеги, груженные  скарбом;  забивая  людской  ор,  вдруг  начинали  звонить
колокола тяжким набатом, словно в одночасье запылала вся Москва.
   Графский лакей Кузьма в эти дни дальше Разгуляя не  выходил.  Да  и  куда
идти, коли народ все улицы  запрудил  и  прет  волна  за  волной.  Откуда  и
взялось-то столько? Днем и ночью бегут, и все конца и края нету. В  графском
доме тоже сборы шли, не то чтобы поспешные, но и недолгие.  Его  сиятельство
Алексей Иванович самолично сундучок снаряжал, кое-какие вещицы да  фамильные
драгоценности  укладывал  и  все  поторапливал   свою   челядь,   французами
запугивал. А сам-то все больше по-французски говорил. Забудется  в  суете  и
картавит Кузьме: дескать, ты снарядил ли дорожные пистолеты? Положил ли пуль
и пороху  про  запас?  Потом  хватится,  поправится,  по-русски  скажет,  но
Кузьма-то и по-французски понимал, хоть и говорить не умел.
   Погрузили графское добро в повозки, привязали веревками,  наверх  кое-как
прислугу  усадили,  а  кто  не  поместился  -  пешком  нацелился  идти.  Его
сиятельство, прежде чем в карету сесть, подозвал Кузьму,  насыпал  в  горсть
серебра, велел дом стеречь и попрощался по христианскому обычаю.
   - Ты уж приглядывай тут,  -  по-русски  сказал.  -  Не  дай  моему  добру
пропасть под французом. А вернусь  как-вознагражу  тебя,  Кузьма,  от  всего
сердца. Оставайся с Богом!
   С этим и отбыл, влился в уличную круговерть  и  пропал.  Кузьма  затворил
парадное на засов, для пущей крепости мебелью  да  прочей  рухлядью  заложил
проход и начал готовиться к встрече французов.
   Так уж устроено, что лакеи всегда лучше бар знают, где какое добро лежит.
Первым делом он стащил в гостиную  все  оружие,  которое  в  доме  было,  от
стрелецкой алебарды  и  пищали  до  дуэльных  пистолетов.  Зарядил  то,  что
заряжалось, и спрятал весь  арсенал  в  огромном  графском  кабинете,  между
шкафами. Если с добром придут французы, без воровства и насилия, можно и так
встретить, сказать, что его сиятельство в отъезде, а  коли  постой  солдатам
нужен, так вон людская совсем пустая. Но если грабить начнут, тогда и оружие
пригодится.
   Кузьма французов знал и дело с ними имел. Да что их не знать было,  когда
вся Россия офранцузилась, баре по-русски и говорить не  хотят,  все  норовят
покартавить, посюсюкать. Слово русское только и услышишь в базарных рядах, в
людской да в церкви еще. И норов  французских  солдат  хорошо  знал  еще  со
времен, когда ходил с Суворовым в Италию, где и ранен был осколком  гранаты.
(Осколок  повредил  коленную  чашечку,  и  Кузьма  ходил  прихрамывая.)  Им,
солдатам, пограбить дай - хлебом не корми. Они и в Италии тащили все подряд,
случалось, ружья бросают, пушки, а чужое добро волокут.
   Кузьма графа Алексея Ивановича проводил вечером и всю ночь коротал один в
пустом доме, прислушиваясь к гулу и гомону бегущих от француза москвичей.  И
вот где-то под утро шум людей и грохот повозок на  улице  внезапно  стих,  и
уставший от сутолоки сборов Кузьма лег  на  диван  в  гостиной  и  мгновенно
уснул.
   Проснулся он что граф, лишь где-то к полудню, сразу бросился  к  окну:  а
ну, если французы уже в городе?  Однако  Разгуляй  словно  вымер.  Ни  души,
только голуби на мостовой  рассыпанное  зерно  клюют  и  собаки  -  отличные
борзые, видно, брошенные кем-то, по улице бродят, как дворняги  беспородные.
Кузьма  расчесался   перед   барским   зеркалом,   огляделся.   Батюшки!   А
беспорядок-то какой! Хоть прибраться, пока французов нет...
   Часа, пожалуй, два он расставлял стулья, запихивая в  шкафы  разбросанные
одежды, убирал постели, затем вымел сор и, покончив с делами, ощутил  голод.
Пищи ему оставили много, причем такой, которая на барский стол шла и которую
надо было уметь готовить. Поэтому, чтобы не разжигать печь на кухне,  Кузьма
спустился в подвальчик, где стояли разные вина, взял черную бутылку-одну  из
немногих уцелевших (граф, собираясь ехать, велел кучеру Ереме перебить  весь
винный запас - то ли не хотел, чтобы французам досталось, то ли боялся,  что
Кузьма из подвальчика не вылезет. А дурень Ерема взял железку и  переколотил
почти все!)
   Кузьма пообедал хлебом со свежей стерлядью,  запил  вином  и  затосковал.
Французы все никак не появлялись, а в доме было так  пусто,  что  звенело  в
ушах. Поговорить бы с кем-нибудь, что ли... Он открыл окошко на втором этаже
и выставился на улицу. Но, сколько ни смотрел, сколько  ни  выкручивал  шею,
заглядывая в дальний конец Разгуляя, так никого и не увидел. Потом он сходил
в кабинет,  перепроверил  ружья  и  пистоли,  помахал  в  воздухе  старинной
алебардой, с удовольствием отмечая, что раньше  все-таки  оружие  было  куда
лучше.  Уж  если  такой  штукой  хряпнуть  француза  по  голове  -   пополам
развалится. Затем, открывая шкафы, с легким  испугом  посмотрел  на  корешки
книг: должно быть, его сиятельство Алексей Иванович - мудрый  человек,  коли
столько книг в доме держит. И в гости к нему вон какие особы ездят...
   Подумав о приезжающих в дом графа, Кузьма тут же  вспомнил  карамзинского
дворецкого Николу. "Поди уж, уехали карамзинские-то, - подумал он.  -  А  ну
как Николу оставили дом стеречь? Вот бы сейчас, пока французов нет, сесть  с
ним за барский стол, раскупорить  бутылочку  крепкого  вина...  Может,  этих
французов сроду и не будет в Москве, может,  они  после  Бородина  не  могут
очухаться, а ихний Наполеон, говорят, насморком страдает..."
   Кузьма в третий раз выглянул в окно - пусто в Москве!  Хоть  кричи,  хоть
закричись! Сбегать до Карамзиных и обратно, пока Наполеон там сопли на кулак
мотает... Кузьма скинул ливрею, натянул немного  тесноватый  атласный  халат
его сиятельства, понравившийся ему, когда он прибирался  в  доме,  сунул  за
пояс два пистолета, прихватил шпагу и через черный ход выбрался на улицу.
   Он бежал в развевающемся халате серединой мощеной  улицы,  прихрамывая  и
озираясь кругом, в надежде увидеть хоть одну  живую  душу.  Страшно  было  в
Москве от безлюдья, предчувствуя беду, выли собаки, и прожорливое московское
воронье кружило над пустынными улицами с резким, гортанным криком.  Завернув
на Пречистенку, он вдруг увидел трех бородатых  мужиков,  которые  нагружали
вещами две телеги. Мужики охапками таскали из барского дома  платье,  ковры,
постели и прочую господскую утварь, валили в телеги, а сами  поглядывали  на
небо, словно ждали грозы.  "Ишь,  оказывается,  не  все  уехали!  -  подумал
Кузьма. - Вон как торопятся!". Он заспешил к мужикам, размахивая шпагой,  но
один из них вдруг выхватил откуда-то вилы и заорал:
   - Проваливай, барин! Ходи мимо!
   - Вы что, мужики? - изумился Кузьма:
   - Я ж православный, русский!
   - Все одно проваливай!
   - Да я не барин! Я-человек графа Алексея Иваныча!
   - Не твое берем, проваливай! - мужик выставил вилы. Кузьма, прижимаясь  к
домам, отбежал от грабителей и захромал дальше. "Вот так да! - думал  он.  -
Кому война, кому мать родна... Неужто ни одного  доброго  человека  во  всей
Москве не осталось?"
   В одном из переулков Кузьма увидел толпу вооруженных людей,  бегущих  ему
навстречу. Думая, что  это  французы,  он  заскочил  в  подъезд  и  выхватил
пистоли, однако люди пробежали мимо, направляясь к Кремлю.
   - Эй, православные! Вы куда? - спросил Кузьма, размахивая пистолями.
   - Айда с нами, барин! - на бегу крикнул мужик, по виду  кучер.  -  Эдакая
крепость стоит, и защитников-то нет!  Нынче  весь  честной  народ  в  Кремль
бежит! Айда!
   Кузьма сделал несколько шагов  за  толпой,  но  остановился,  вспомнив  о
наказе своего господина.
   Дом Карамзиных оказался запертым и безмолвным. Кузьма побарабанил в дверь
рукояткой пистоли, попробовал заглянуть в окна -  пусто,  уехали  и  Николу,
видимо, с собой взяли. Кузьма  посидел  на  ступенях  крыльца,  повздыхал  и
подался к себе на Разгуляй. Назад он уже не  торопился,  шел  по  брусчатке,
грустно поглядывая по сторонам.
   Ему больше не хотелось оставаться на  улице,  совершенно  пустынной,  как
ночью. Но в Москве был еще день, светило солнце, теплый  сентябрьский  ветер
качал деревья, и потому безлюдная  Москва  казалась  еще  страшнее.  Кузьма,
стараясь не оглядываться, - а почему-то тянуло оглянуться, -  снова  побежал
прихрамывающей рысцой. В это время до него долетел женский крик, отчаянный и
одинокий, словно крик над покойным. Кузьма оглянулся...
   Спотыкаясь, его догоняла молодая женщина в черном барском платье и шляпке
с вуалью. Она кричала что-то по-французски и одновременно плакала.
   - Что вы, барыня, плачете? - спросил Кузьма.  -  Уехать  не  успели?  Вот
беда-то!
   - Я не барыня, - коверкая русские слова, сквозь слезы и всхлипы  выдавила
женщина1. - Я гувернантка... Все уехали...  Я  осталась...  Страшно,  Москва
пустая...  Мсье!  Не  оставляйте  меня!  -  она  вцепилась  в  руку   Кузьмы
тоненькими, но сильными пальчиками. - Мсье, я умру от страха!..
   - Э, да ты, видать, француженка, - догадался Кузьма. - Вон оно что!.. Так
чего тебе бояться-то? Скоро  ваши  придут,  поняла  -  нет?  Наполеон  скоро
придет.
   - Мсье, не бросайте меня! - не слушая Кузьму, молила гувернантка. - Город
мертвый, дома мертвые... Я боюсь!
   - И что же с тобой делать? - Кузьма, оглядев женщину, расправил усы. -  Я
ж при графе служу, мне ведено дом охранять...
   - Мсье! - она все сильнее стискивала свои  пальчики  на  руке  Кузьмы.  -
Умоляю вас, мсье!..
   - Да не мусье я, - буркнул Кузьма. - Ладно,  пошли  со  мной,  раз  своих
французов встречать не хочешь.
   Так  и  не  выпуская  его  руки,  гувернантка  засеменила  с  ним  рядом,
заглядывая в глаза и поправляя шляпку. И то была единственная  пара  в  этот
день во всей Москве, прошедшая под  ручку  по  е„  улицам.  А  в  это  время
"непобедимый" Наполеон все еще стоял со своей свитой  на  Поклонной  горе  и
ждал ключи от Москвы.
   Нести ключи ему было  некому.  Да  и  не  принято  было  на  Руси  носить
захватчикам ключи от городов...
   За время  отсутствия  Кузьмы  в  доме  ничего  не  случилось.  Он  пров„л
француженку черным ходом и забаррикадировал дверь. Таская мебель,  он  между
делом все подкручивал и покручивал усы: по дороге он как  следует  разглядел
мадам (или мадемуазель-кто ее знает, годами-то к тридцати, видно) -  барыня,
да и только! Глазки черные, ротик красный, щеки то бледные, то  пылают,  вот
только худа больно, в чем душа держится. Кузьма любил женщин полных, в теле,
наподобие господской кухарки, но  от  той  вечно  жареным  пахнет  и  дымком
отдает. И дух этот ни днем, ни ночью не выветривается. А от гувернантки, как
от барыни, - духами, аж голова кругом вдет.
   Между тем француженка отошла, оправилась от страха и начала  с  интересом
прогуливаться по графскому дому, протяжно вздыхая при виде картин на  стенах
и всяких статуэток, коих в доме было много. Кузьма не  запрещал  ей  ходить,
наоборот, зазывал  в  другие  комнаты,  увидев  ее  интерес.  Он  даже  стал
помаленьку забывать о французах и о том, зачем его здесь оставили. Когда они
добрались до графского кабинета, гувернантка ахнула и устремилась к  книжным
шкафам.
   - О, какое богатство! - воскликнула она по-своему. -  Какие  удивительные
книги!
   - А как же! - с гордостью сказал Кузьма, словно  все,  что  находилось  в
кабинете, принадлежало ему. - У нас тут много чего есть!
   Она ничуть не удивилась, что Кузьма понял ее, видно, все еще считала  его
за барина. Ну, если не за барина, так за просвещенного человека.  Кузьма  же
едва умел читать и писать, и то выучился этому уже на службе у графа Алексея
Ивановича, от дворецкого Николы, когда тот еще служил у его сиятельства.
   - Боже! Я никогда не видела такой библиотеки! -  восклицала  француженка,
рассматривая книги. - Мсье! И все это ваше?
   - А чье же еще? - бросил Кузьма. - Мое, конечно...
   Он вспомнил наставления Николы: у  бар  положено  мужчинам  ухаживать  за
женщинами, а не наоборот, как у всех людей, и поэтому Кузьма сбегал в винный
подвальчик, принес бутылку вина, положил в вазу  яблок  и  выставил  все  на
графский письменный стол.
   - Прошу, мадемуазель, извольте вина откушать! - пригласил он.  -  Хорошее
вино, старое... Только этот дурень Ерема почти все бутылки перебил.
   Не выпуская из рук книгу, гувернантка взяла бокал с вином, отпила  глоток
и вдруг затрещала, как сорока, на чистом французском. Кузьма быстрого говора
не понимал, не успевал схватывать, к тому же в речи ее было много незнакомых
слов. Она спохватилась.
   - Кто ваш господин? - спросила она по-русски. - Где он служит?  Откуда  у
него такие книги?
   Кузьма смутился: это она на улице приняла его за барина,  а  тут,  видно,
разглядела...
   - Сиятельный граф они, Алексей Иванович, - сказал он. - Обер-прокурор, по
фамилии Мусины-Пушкины будут.
   - О! - воскликнула француженка, и в глазах ее промелькнуло торжество. - Я
нахожусь в доме знаменитого историка!
   Кузьма немедленно приревновал ее к  графу:  конечно,  где  ему  тянуться,
хромому, хоть и суворовскому солдату, за обер-прокурором? Ишь,  как  глазами
засияла...
   - А ты-то каких господ будешь? г - спросил он. - Что же они тебя  бросили
одну?
   Она назвала фамилию, для Кузьмы ничего не говорящую. Кузьма махнул рукой.
   - А к нам всякие высокие особы ходят. Карамзин, например, чуть не  каждый
день бывал.
   - Да, мсье, я знаю! Карамзин тоже известный в России человек... Но почему
граф не взял с собой эти книги? - лицо ее было удивленным и  растерянным.  -
Почему он не увез их из Москвы?
   - Видно, некуда  было  взять,  -  рассудил  Кузьма.  -  Итак  все  телеги
нагружены были и в карете добро лежало  -  не  повернуться.  Потому  меня  и
оставил здесь-стеречь.
   - О, мсье! Вы не понимаете цену... Это очень дорогие книги, -  мешая  два
языка,  тараторила  француженка.  -  Они  дороже...  добра,  платья...   Это
поэзия...
   - Я не знаю, почему они не взяли, - уклончиво ответил  Кузьма,  чтобы  не
спорить. - Я стеречь приставлен. Я из суворовских солдат буду, окромя войны,
ничего не видал...
   Сказав это, он сразу вспомнил свою обязанность и метнулся к окну -  пусто
на Разгуляе...
   - Что-то вашего Наполеона не видать, - сказал он, возвращаясь к столу,  -
плохо мы ему бока в Италии наг мяли, до России, до Москвы дошел.
   - Наполеон в Москве? - напугалась она. - Наполеон пришел?
   - Да нет, еще не пришел... Плохо, говорю, бока ему намяли. - Кузьма сел в
кресло графа, распахнув халат. - Да с кем мять-то было? Считай, один Суворов
и мял.
   - Мсье, вы не оставляйте меня! - в ее голосе послышался тот же страх, что
был на пустынной московской  улице.  -  Не  прогоняйте,  мсье!  Я  вам  буду
служить!
   - Ну уж... служить, - Кузьма  подкрутил  ус.  -  Я  не  барин,  чтоб  мне
служить... Я суворовский солдат. А стрелять ты умеешь? Ну это, - он  показал
на пистолеты, - пиф-паф?
   Гувернантка сжалась, свела плечики, отрицательно помотала головкой.
   - Значит, пока Наполеон не пришел, - военную  науку  постигать  будем,  -
твердо сказал Кузьма. - Берешь пистоль вот так, взводишь курок и стреляешь.
   Он выпалил в распахнутое окно, и кабинет  наполнился  дымом.  Француженка
испуганно съежилась, зажала уши.
   - Ничего-ничего, - подбодрил Кузьма. - Это  поначалу  страшно,  раза  три
пальнешь, привыкнешь... А что же к своему Наполеону-то идти не желаешь? Твои
же соотечественники...
   - Нет-нет! - воскликнула  она.  -  У  меня...  обязательства,  господские
дети... Я - гуве