рнантка, учительница.
   - Ладно, мадемуазель, на-ка пистоль, стреляй!
   Она взяла тяжелый  пистолет,  пугливо  отвела  его  подальше  от  себя  и
беспомощно взглянула на Кузьму. Кузьма взял ее руку  с  зажатым  пистолетом,
приобнял француженку, прильнул к ее голове, будто целясь, и  помог  надавить
на спуск. Пуля почему-то в окно не попала, а угодила  в  китайскую  вазу  на
шкафу. Ваза брызнула молочно-белыми осколками и со звоном осыпалась на пол.
   - Это ничего, - успокоил Кузьма, хотя вмиг пожалел вазу и обругал себя. -
Зато попали метко.
   Гувернантка впервые за все время рассмеялась, и  от  ее  смеха  запылало,
зажгло в груди у суворовского солдата. Чтобы скрыть волнение, Кузьма  принес
щетку, совок и стал сметать осколки.  Однако  француженка  отобрала  у  него
щетку и сама принялась за дело. Кузьма  отметил,  что  метет  она  умело,  а
значит, не ахти какая и барыня,  только  по  разговору  да  по  одежде.  Это
обстоятельство еще больше вдохновило его.
   -  А  со  шпагой  -  вот  так!  -  он  пофехтовал  шпагой  и  нанес  удар
воображаемому противнику. - Ну-ка, попробуй.
   За шпагу она взялась смелее, махнула ею несколько раз и ткнула в стену.
   - Годится, - одобрил Кузьма. - Я думаю, что до шпаг дело не  дойдет.  Ты,
как французы придут, переговоры с ними заведешь, вроде как толмач.  Надо  им
постой - в людскую проводим, пускай живут, пока Кутузов не приедет. Поняла?
   - Да-да, - покорно сказала она. - Поняла...
   - А уж если полезут - тогда... - Кузьма погрозил шпагой.  -  Они  хоть  и
твои соотечественники, а  мне  его  сиятельством  добро  стеречь  приказано.
Извольте не пугаться, если кровь прольется.
   При слово "кровь" она вздрогнула и глянула на Кузьму со  страхом,  прижав
ладони ко рту, покорно закивала. Ее пугливость нравилась  Кузьме,  тогда  он
чувствовал себя еще более храбрым и сильным, даже о хромоте забывал.
   Закончив военные упражнения, Кузьма ощутил сильный голод.  "Вот  бы  каши
сейчас котелок, - помечтал он, - да сдобрить бы ее  маслом..."  Француженка,
понимая, что обучению пришел конец, снова  взялась  за  книги,  и  страх  ее
мгновенно исчез, глаза заискрились, заблестели.
   - Я пойду на кухню кашу варить, - помаявшись от безделья и голода, сказал
Кузьма. - Ты, мадемуазель, читай, читай...
   Она бросила книгу и вцепилась в его халат.
   - Не оставляйте меня, мсье! Я боюсь одна... Дом пустой, мертвый...
   - Тогда пошли со мной!
   Он привел ее на кухню, усадил с книгой в руках на табурет, а сам принялся
разжигать  печь,  греметь  кастрюлями.  Но  гувернантка  отложила  книгу   и
по-хозяйски встала к плите.
   - Ты читай, читай, - Кузьма взял ее за талию и от-. вел к табурету.  -  А
то от тебя жареным пахнуть будет и дымом. А я страсть как  не  люблю,  когда
жареным...
   Он сварил кашу, заправил ее топленым маслом и,  разложив  в  тарелки,  на
подносе понес в  столовую,  как  это  делалось  при  графе.  Француженка  не
отставала ни на шаг, боялась даже потерять его из виду. Похоже,  натерпелась
в одиночестве, бегая по безлюдной Москве, вот и теперь боится. В столовую же
Кузьма перенес вазу с яблоками и вино. ; - Кушать подано, - сказал Кузьма. -
Прошу, мадемуазель.
   - Мерси боку, - сказала она  и  огляделась  в  поисках  салфетки.  Кузьма
подхватился, открыл шкафчик и достал целую пачку свежих, хрустящих салфеток.
   Трапеза проходила так: Кузьма сидел на месте его сиятельства, гувернантка
- по левую руку; он ел по-солдатски, ложкой, запивая кашу вином, и  довольно
кхекал, она цепляла вилочкой крупинки и бережно подносила ко  рту,  невидимо
пережевывая и глотая. Каши было поровну, однако Кузьма уже умял свою порцию,
тогда как в тарелке мадемуазель ее и не убыло.
   - Э, так не пойдет, мадемуазель, - сказал Кузьма.  -  Бери  ложку.  А  то
смотри-ка, дошла как. Ешь, поправляйся.
   Она поняла это как волю господина и, взяв ложку непослушной рукой,  стала
есть. Она дрожала, жмурилась, стискивала зубы, проглатывая, но ела.
   - Ишь, как изголодалась, - приговаривал он с  отеческой  лаской.  -  Ешь,
кушай... Да все эти штучки, - он передразнил движения  ее  рук,  -  отбрось.
Господ-то нету, а без них можно запросто кушать... У тебя отец-мать кто?
   - Портной, - давясь, промолвила она. - Парижское платье...
   - Ну, видишь, знамо, люди простые. Вот и ешь, как у себя  дома  ешь,  без
стеснения... Господа-то твои, что - плохо кормили?
   Она ответить не могла...
   - Видно, плохо, -  определил  Кузьма.  -  А  я-то  из  вольных  крестьян,
смоленский я... А теперь вот у его сиятельства служу,  при  месте,  холостой
еще, а лет мне тридцать четыре... Его  сиятельство  уже  старый,  шестьдесят
восемь минуло... Вот... И денег я собрал, есть деньги...  Тут  еще  граф-то,
отъезжая, двадцать рублей серебром дали. Сказали, еще дадут, когда вернутся.
Ты, Кузьма,  сказали,  стереги,  приглядывай,  вернусь  -  от  всего  сердца
награжу.
   - Не могу больше кушать, - сдалась она, хотя в тарелке  было  еще  больше
половины. - Лучше стрелять, чем кушать...
   Он рассмеялся, и она тоже засмеялась тоненько и тихо.
   - Не могу больше кушать, - сдалась она, хотя в тарелке  было  еще  больше
половины. - Лучше стрелять, чем кушать...
   Он рассмеялся, и она тоже засмеялась тоненько и тихо.
   - Ну, айда в покои, - по-свойски предложил он. - Ты читай  себе,  а  я  в
окно гляну. Что-то Наполеона долго нет.
   Они вернулись в кабинет  графа.  Гувернантка,  держась  рукой  за  живот,
постанывая, снова села за книги, Кузьма же пошел на пост, к окну, откуда был
виден дальний конец Разгуляя. Высунувшись по пояс, он глянул вдоль улицы, но
ничего, кроме двух борзых  псов,  пытающихся  поймать  голубей,  не  увидел.
Однако ему показалось, что где-то  далеко  играет  маршевая  музыка.  Кузьма
хотел окликнуть француженку, но звуки марша исчезли, и  он  решил,  что  ему
показалось.  Как  его  солдатский  желудок  был  сыт,  ему  всегда  чудилась
бравурная музыка.
   "А что, - подумал он. - Пока его сиятельство в отъезде, тут можно  хорошо
пожить. Сколько нынче война будет? До  покрова,  ну,  до  рождества.  А  там
Кутузов силу соберет и погонит  француза...  Время  вон  сколь!  Может,  ей,
француженке-то, предложение сделать? А то поискать попа,  да  чтоб  сразу  и
обвенчал... Хоть один-то поп на Москву остался, поди..."
   Гувернантка тем временем уже не стонала, она сидела в кресле,  вцепившись
в толстую старинную книгу. Кузьма подошел к француженке, наклонился так, что
коснулся ее шелковистых волос, и вновь ощутил головокружительный запах.
   - Что там писано-то, в книге? - внезапно робея, спросил он. - Экое чудо -
книги... Кто ни приедет к его сиятельству, так все эту книгу глядят, из  рук
не выпускают. И вс„ говорят, говорят... Особы такие,  а  вокруг  книги,  как
дети малые...
   Волнуясь и путая языки, она принялась объяснять Кузьме, но он  ничего  не
понял, потому что не в силах был оторвать взгляда от ее лица.
   И тут в голову Кузьме ударила шальная мысль. Он бережно взял  гувернантку
под тонкую ручку и повел в глубь дома. В одной из комнат он распахнул шкаф с
женскими  платьями  и  стал  перебирать  их,  подыскивая,  что  бы   подошло
француженке. Остановился на белом бальном платье  с  огромным,  шарообразным
подолом.
   - Ну-ка, примерь, - распорядился он. - В черном-то тебе не к лицу...
   Округляя глаза, с испугом, но и с желанием (это от Кузьмы не ускользнуло!
Желание у женщин можно только по глазам и определить. Они могут нос морщить,
а глаза выдают...) гувернантка взяла платье и прикинула на себя.
   - Хорошо, - определил Кузьма. - Ты переодевайся, а я пойду тоже...  -  он
показал на халат, из-под которого  торчала  нательная  рубаха.  -  Жди  этих
французов...
   Он оставил ее одну и побежал в графские покои.  Там  Кузьма  разыскал  не
увезенный  его  сиятельством  мундир  обер-прокурора,  лосины  и   тончайшие
хромовые сапоги. Торопливо сбросив одежду, он натянул узкие замшевые  штаны,
шелковую сорочку и влез в мундир. Только сапоги не подошли. Не лезла в  хром
солдатская, разбитая дорогами нога Кузьмы. В это время по коридору  раздался
стук каблучков и шорох юбок. Кузьма торопливо натянул свои сапоги и предстал
перед француженкой в полном параде.
   - О! - смеясь и  прогоняя  испуг,  который  преследовал  ее  в  коридоре,
воскликнула она. - Мсье обер-прокурор!
   Он тоже что-нибудь сказал бы, но сперло дыхание. Перед ним стояла барыня,
каких можно было увидеть только на старых картинках в графском доме.
   Гувернантка подхватила его под руку и повлекла к  зеркалу.  Остановившись
перед ним, так, что они оба отразились в нем, она вскинула голову и замерла.
Кузьма  глядел  в  зеркало  и  не  узнавал  себя:   рядом   с   француженкой
действительно стоял обер-прокурор, только молодой, стройный и сильный.
   Она принялась учить его танцевать, показывала простые па, но,  так  и  не
добившись толку, просто  кружила  одна  по  огромному  залу,  где  проходили
графские балы, кружила, откинув голову и голую до плеча руку, а он стремился
поймать француженку, настигал в  кружении,  но  не  ловил,  потому  что  вся
красота и колдовство - вс„ было в этой ее неуловимости...
   Она  смеялась  тоненько  и  счастливо,  будто  колокольчик  или   простая
солдатская флейта. Он тоже, кажется, смеялся, но не чувствовал и  не  помнил
этого.
   Потом он все же кружил ее, подняв над  собою,  и  она,  широко  разбросав
руки, ощущала, что в  любой  момент  может  взлететь  высоко-высоко,  словно
птица.  И,  пожалуй,  она  взлетела,  потому  что  сияющий  круг  люстры  то
приближался, то отдалялся вновь...
   Голова продолжала кружиться и утром, когда Кузьма очнулся от сна и ощутил
нежный запах духов и легкое дыхание на  своей  груди.  Он  бережно  разбудил
гувернантку и, подхватив на две громадные ладони ее невесомое  тело,  поднял
над головой, ощущая неведомую ему свою силу и поражаясь красоте француженки.
   - Пора вставать, - сказала она, когда он опустил ее, и поцеловала шрам на
его груди. - Мсье, вы меня слышите?
   Он ее слышал и чувствовал, но не хотел шевелиться...
   А день уже занялся и полыхал над городом, озаряя улицы и крыши домов.
   В растворенное окно вдруг пахнуло  дымом,  послышались  голоса  и  грохот
сапог на мостовой. В дверь застучали прикладами, потребовали открыть, Кузьма
наскоро оделся, схватил пистолеты, метнулся к окну.
   На  улице  стояли  солдаты  Наполеона.  Заметив  Кузьму,  они  заговорили
вразнобой, замахали руками. Кузьма понял одно: солдаты требовали  немедленно
отдать им все золото, драгоценности и шубы, которые есть в доме.
   - Мсье! Отдайте им все, что они просят! - зашептала француженка. -  Иначе
они ворвутся в дом!
   - Но его сиятельство все увезли, - развел руками Кузьма
   Она торопливо сорвала с себя перстень, сняла серьги с камешками и золотой
нательный крестик на цепочке.
   - Вот все, что у нас есть! - крикнула она по-французски. - Возьмите!
   Один из солдат подставил  шапку,  другой  весело  засмеялся,  разглядывая
женщину в окне.
   - О! Русская красавица! Позвольте поцеловать вашу ручку, мадам!
   - Давайте еще! - заорали остальные и замахали руками. -  Или  мы  возьмем
сами! Давайте!
   - У вас, мсье, были деньги, - снова зашептала она. -  Отдайте  им.  Пусть
уйдут.
   Кузьма принес кошель с серебром и  несколькими  золотыми,  развязав  его,
сыпанул на головы солдат.
   - Хватайте, собаки! Свинцом бы вас, а не серебром!
   Французы собрали деньги, но на этом не успокоились, наоборот,  закричали,
что в этом доме  навалом  золота  и  серебра,  и  устремились  к  парадному.
Напрасно француженка кричала им, что они отдали последнее, что все золото  и
драгоценности увезены владельцем дома. Ее не слушали и пытались выбить дверь
прикладами ружей. Кузьма взвел курок и уже хотел выстрелить по  наступавшим,
но в это время откуда-то  появились  еще  солдаты  и  бросились  на  первых.
Завязалась схватка, в ход пошли сначала кулаки, затем  приклады  и  штыки  -
Разгуляй обагрился кровью неприятеля. Пользуясь случаем,  Кузьма  выпалил  в
свалку из  обеих  пистолей.  Часть  из  тех  французов,  что  были  первыми,
побежала, двое остались лежать на мостовой.  Соотечественники  вывернули  их
карманы, вытрясли деньги и драгоценности, но уходить не спешили.
   - Золото! - заорали они. - Драгоценности!
   И бросились к парадному. Двери были крепкими и толстыми, солдаты изломали
о них ружья и  принялись  рубить  палашами.  Кузьма  выстрелил  из  ружья  -
француженка подала ему другое. В ответ  по  окнам  ударило  сразу  несколько
выстрелов, Кузьма зарядил ружья,  выглянул:  французы  разделились,  человек
шесть куда-то побежали. Остальные начали стрелять в окна. Скоро на  мостовую
Разгуляя выкатили пушку и начали наводить ее на парадное.
   - Мы погибли! - сказала француженка, но без страха, с горящими глазами.
   - За мной! - скомандовал Кузьма и повлек ее в кабинет.
   Грохнул пушечный выстрел, двери сорвало с петель, разворотило  баррикаду.
Кузьма выстрелил на бегу в солдат, уже  показавшихся  в  дверном  проеме  и,
втолкнув француженку в кабинет, запер  двери.  Французы  уже  были  в  доме,
грохотали сапогами по коридорам и лестницам.
   Не опуская  пистолета,  направленного  в  сторону  дверей,  Кузьма  обнял
женщину, прижал ее к своей груди. Но француженка отпрянула и, сорвав штору с
окна, стала складывать в нее книги. В этот момент в  двери  забарабанили,  и
Кузьма выстрелил.
   Но тонкая кабинетная дверь уже не могла спасти защитников дома. От ударов
прикладами запор оторвался, и солдаты ринулись было  в  комнату,  но  Кузьма
разрядил в них оба пистолета и принял из рук своей француженки другие. И еще
два солдата остались лежать на пороге. Неприятель отступил.
   - Держимся! - крикнул Кузьма ободряюще. - Не позволим грабить наше добро!
   В этот миг он ощущал себя сиятельным графом, обер-прокурором, и  был  им!
Все, что находилось в этом кабинете, принадлежало только ему, и никто  бы  в
целом мире, даже сам граф Алексей Иванович, не смог бы сказать, что  это  не
так.
   Потом  в  комнату  влетел   зажженный   факел,   вспыхнула   портьера   и
драпированная стена, француженка заметалась, стараясь сбить пламя, Кузьма же
разряжал пистолеты в наседавших солдат,  лихорадочно,  оглядываясь  назад  и
боясь хоть на мгновение потерять из виду свою соратницу.  Но  вот  кончились
заряды, и Кузьма, перехватив алебарду за древко,  начал  отступать  в  глубь
кабинета, прикрывая собой француженку.  Пламя  уже  охватило  драп,  тяжелые
портьеры, метнулось к бумагам на шкафах...
   В кабинет ворвались солдаты...
   Кузьма метался в дыму и пламени, прикрывая собой  беззащитную  женщину  и
нанося удары врагам тяжелой  алебардой,  пока  выстрел  не  отбросил  его  к
шкафам. О"  выронил  оружие,  сделал  шаг  и  закричал,  протягивая  руки  к
единственной своей женщине. В последнее мгновение  ему  показалось,  что  он
успел все-таки взять на  ладони  и  взметнуть  вверх  ее  невесомое  тело  в
пылающем как факел, белом бальном платье...

СКИТСКОЕ ПОКАЯНИЕ. 1961 ГОД

   В молельне Марьи Егоровны пахло, как в церкви. И  лампадка,  горящая  под
образами, и темные лики святых, и черный крест над ними  -  в  сумерках  вс„
казалось таинственным и пугающим. Горница эта была  нежилая,  хотя  у  стены
стояла аккуратно застеленная деревянная кровать, дальше -  огромный  сундук,
обитый железными полосами, сверху украшен домотканой дорожкой.  В  углу  был
низенький столик, на котором что-то  лежало,  прикрытое  полотенцем.  И  это
"что-то" Анна угадала без труда - книги. Только, видно, не все,  а  те,  что
нужны каждый день: устав, псалтырь и требник, может, и  Четьи-Минеи  тут  же
лежали...
   Известие   о   Тимофее   Марья   Егоровна   встретила   спокойно,    лишь
перекрестилась, облегченно вздохнув, - живой хоть, слава Богу... Да еще раза
два  переспросила,  сколько  Тимофею  осталось  сидеть,  словно   не   могла
запомнить.  Анна  чувствовала  себя  скованно,  обстановка  в  горнице  была
непривычной, да и сдержанность, с которой выслушала рассказ о сыне  хозяйка,
казалась странной. Зародов прав: Марья Егоровна изменилась. То  ли  холоднее
стала, то ли к гостям почувствовала недоверие. Помнится, плакала здесь же  о
Тимофее, а теперь, узнав о его судьбе, словно потеряла вдруг всякий  интерес
к сыну. Лишь изредка неожиданно посмотрит Анне в  глаза  и  отведет  взгляд,
будто провинилась в чем, либо обиду держит,  а  сказать  о  ней  стесняется.
Впрочем, в сумерках-то и не поймешь, что в ее  глазах...  Однако  же  вот  в
молельню пустила, в святая святых. Но почему-то, когда в  избу  заводила,  -
огляделась по сторонам: не видит ли кто...
   И поужинать не предложила, не спросила, устала ли,  намучилась  ли,  пока
добиралась.
   В  одной  из  своих  статей  Никита  Страстный  писал,   что   психология
старообрядцев и логика их поведения очень резко отличаются от привычных нам,
потому, дескать, возникают большие трудности  в  общении  с  ними.  Все  они
тугодумы, но при  этом  могут  принимать  самые  невероятные  решения  почти
мгновенно. Их поведение практически не зависит  от  настроения,  они  всегда
постоянны и сдержанны, даже в те моменты,  когда  внутри  кипят  страсти.  В
самых  сложных  и  трагических  ситуациях  никогда  не  определить  духовное
состояние старообрядца по его внешнему виду. Гудошников рассказывал  случай,
что как-то осенью, в шугу, мальчонка вывалился из обласка на середине  реки.
Сбежался народ,  стали  искать  лодку,  веревки,  жерди,  и  тут  на  берегу
появились два брата-кержака. Не обращая  внимания  на  причитания  женщин  и
суету мужиков, они сели на  землю,  и  один  из  них  стал  снимать  сапоги.
Мальчишка барахтался в ледяном месиве, тонул на глазах  у  взрослых,  а  тот
старообрядец не спеша раскрутил портянки, палец почесал, затем фуфайку снял,
сложил аккуратно и, перекрестившись, полез в воду.
   - Ты подержись ишшо, - сказал мальчишке кержак, оставшийся на  берегу.  -
Сейчас Мефодька доплывет и возьмет тебя. Вода-то холодная - нет?
   Мефодий плыл неторопливо, расталкивая льдины и поправляя  шапку,  которую
то ли забыл, то ли специально не снял. С берега  ему  орали,  материли  его,
чтоб  плыл  быстрее,  а  он  словно  не   слышал.   Но   со   своим   братом
переговаривался. Вернее, продолжал беседовать о  том,  о  чем  они,  видимо,
беседовали, пока не увидели тонувшего. Мефодий доплыл до мальчишки, взял его
за шиворот и нет - скорее к берегу, так еще обласок хотел поймать.
   - На нем, поди, веревки нету, - с  берега  сказал  брат.  -  Это  Ванькин
обласок-то, а у Ваньки веревки не было. Лед  станет  -  придет  и  выдолбит.
Далеко не унесет.
   Мефодий послушался, оставил обласок и поплыл к берегу. Там  он  стащил  с
мальчишки фуфайчонку, закутал его в свою и в  сапогах  на  босу  ногу  пошел
домой. Его брат взял мальчишку на руки, чуть ли не  под  мышку,  и  понес  в
ближайшую избу.
   "Старообрядцы не сразу привыкают к чужому, незнакомому человеку, -  писал
Никита Евсеич. - Но,  привыкнув,  вдруг  теряют  интерес,  мало  и  неохотно
беседуют, а то и вовсе будто не замечают, поскольку считают уже  своим.  Для
дела это тоже плохо..."
   Статья посвящалась проблеме  сбора  книг  у  старообрядцев,  но  не  была
опубликована, копия ее хранилась у Аронова  еще  с  тех  времен,  когда  они
дружили с Гудошниковым, у Аронова-то Анна и прочитала ее...
   Чем дольше оставалась Анна в горнице-молельне, тем сильнее она  сознавала
всю сложность, а может быть, даже и тщетность затеянной экспедиции.
   - Я, пожалуй, пойду отдыхать, -  негромко  сказала  она.  -  От  Останина
пешком шла, устала...
   - А иди, иди, - спохватилась Марья Егоровна. - Иди с богом.
   Анна вышла из горницы, впотьмах расстелила постель и легла.  Ей  хотелось
послушать, не станет ли Марья  молиться  после  ее  ухода  -  может,  что  и
прояснится в ее поведении? - но сон навалился сразу,  душный  и  глухой.  На
кор