в  теле.  Раз  по  пять  в  день
мужики-обозники развязывали котомки с припасом и начинали  есть.  Ел  каждый
отдельно, на своем возу, но часто  кто-нибудь  из  возчиков  догонял  телегу
Никиты и совал  ему  краюху  пахучего  ржаного  хлеба,  кусок  горьковатого,
прошлогоднего сала, луковицу, огурец. Никита  отказывался,  хотя  знал,  что
брать надо. Мужики предлагали от чистого сердца, они жалели его, как  жалеют
на Руси всех инвалидов  и  убогих.  Некоторые  подсаживались,  и  начинались
расспросы о городском  житье.  Чаще  всего  интересовались:  почем  хлеб  на
базаре, надолго ли объявлен нэп и что это за хреновина такая,  если  буржуям
снова позволили стать буржуями, и что будет дальше, после нэпа.
   Особенно домогался с вопросами Милентий - маленький, тщедушный мужичок  в
рваной шинели. Возчики над ним посмеивались, разыгрывали, но звали  ласково,
как зовут дурачков в деревне - Милеша. Глупым же Милентий не был и, судя  по
тому, какие вопросы он задавал, мог бы, пожалуй, при случае заткнуть за пояс
любого обозника. Милеша забирался на воз к Никите, складывал ноги  калачиком
и, выставив куцую бороденку, начинал балагурить.
   - А верно, - спрашивал он,  -  будто  такой  аппарат  уже  придумали,  на
котором можно летать чуть ли не на луну?
   Обозники рассказывали о нем, что он лодырь несусветный, что от  лени  уже
все углы у своей избы на дрова обрубил, что  в  хозяйстве  у  него  -  шаром
покати, но считается самым богатым в деревне, поскольку у  него  одиннадцать
ребятишек, все парни, и земли он получил больше всех. В рассказах своих  они
жалели его жену, которая пахала, сеяла и убирала вместо Милеши: "Ломит лучше
иного мужика, в нужде вечно, но в дурне своем души не чает..."
   Гудошников слушал Милешу вполуха, изредка отвечал на вопросы, а сам думал
о своем: где монастырская библиотека, куда пропал иеромонах Федор,  нынешний
владелец языческой рукописи? Если книги  вывезли  вместе  с  имуществом,  то
поездка  в  монастырь  ни  к  чему.  Лучше   бы   отлежаться   у   того   же
инока-стрелочника, а уж потом отправляться на поиски Федора.  Но  даже  если
книги остались в монастыре, то среди них вряд ли удастся  отыскать  рукопись
Дивея. Федор знал ей цену. Скорее всего он взял ее с собой либо спрятал там,
в Северьяновой обители.
   Но побывать рядом с монастырем  и  не  проверить  -  такого  Никита  себе
позволить не мог. Во сне, в минуты короткого забытья на  трясущейся  телеге,
Гудошникову снился один и тот же кошмар: он медленно подползал к  неведомой,
Скованной железом двери книжного хранилища, с трудом открывал ее и видел  на
полу растерзанную рукопись. Ветер трепал  харатьи,  крутил  их  в  маленьком
смерче, а он,  Никита,  пытался  прочесть,  что  там  написано.  Буквы  были
знакомые, хоть и не похожие на кириллицу, но не складывались в  слова.  Если
же  Гудошникову  удавалось  что-то  понять,  то  неведомые  знаки   тут   же
переворачивались, искажались, и приходилось читать снова...
   Перед селом Спасским, куда шел обоз, Милеша неожиданно затосковал.
   - Эхма, - вздохнул он тяжело. -  Мужики-то  все  пытают  тебя,  чего  там
дальше будет, как жить станем. А я  вот  что  скажу  тебе,  товарищ  Микита;
тосклива жизнь наша пойдет. Ох, тоскливая-а...
   - Отчего же? - спросил Гудошников.
   - А погляди сам. Нынче-то мы, слава Богу, хлебушка досыта поели, можа,  и
на зиму хватит. На будущий год еще больше будет. А что, если  мы  хлебом-то,
как песком, завалимся? Ну, придет такое времечко?..  Мне  вот,  когда  брюхо
полное - спать страсть как  охота.  Все  потому,  что  при  полном-то  брюхе
тоскливо делается. Но спать-то  сколь  можно?  Высплюсь  -  начинаю  думать,
думать... Ведь негоже это - людям, как медведям, в берлоге лежать?  Человеку
всегда какое-нибудь занятие нужно. А занятие наше  крестьянское  известно  -
хлебушек сеять. Ну а если брюхо сытое и занятиев больше нету?
   - Учиться пойдешь, Милентий, - сказал Никита. - Грамоту знаешь?
   - Э-э, товарищ  Микита,  -  мужичок  погрозил  пальцем  и  рассмеялся.  -
Учиться... Если мы-то выучимся - хлеба еще больше будет... Я вот что  думаю:
видно,  нельзя,  чтобы  народ  всегда  сытый  был.  Надобно  его  чуток   не
докармливать, как собаку перед охотой не кормят. Ты думаешь, почто наш народ
такие войны выдюжил, такие беды пережил? А?.. Во! Потому что всегда в  брюхе
ворчало. Когда под ложечкой сосет - чего хочешь  пережить  можно.  Революция
пролетарская от этого и пошла... А почто мы гидру  капитализма  одолели?  Да
сытая она была, гидра! На ходу дремала. Вот  если  и  мы  тоже  сытые  шибко
станем, то нас кто-нибудь одолеет. Так что нам никак нельзя много  хлебушка.
- Он постучал по мешку. - Надо, чтобы его чуток не хватало. Все наши грехи и
беды от сытого пуза будут. Вот поглядишь  и  меня  вспомянешь...  Я  говорил
нашему продкомиссару, так он, дьявол старый, хохочет надо мной и не понимает
текущего момента. Тоскливая жизнь пойдет, зря мужики  радуются...  А  потом,
смотри: в бою в живот ранят - сытый пропадет,  это  я  по  германской  войне
знаю, а голодный выживет! Я сам выжил, когда меня в брюхо ранило. Доктор так
и сказал: тебя, Милентий, голод от смерти спас.
   Гудошникову почему-то вспомнился красноармеец, лежавший  с  ним  в  одном
тифозном бараке. Никита тогда уже шел па поправку, а тот красноармеец бредил
в беспамятстве, орал бессвязно, хрипло, но когда  приходил  в  себя  и  боль
отпускала, будил Гудошникова и просил поговорить с ним. "А что будет,  когда
всех врагов революции перебьем и всю Антанту разнесем? - спрашивал он, шурша
пересохшими губами. - Скучная,  поди,  жизнь  начнется.  Ни  боев  тебе,  ни
драки".
   Врагов разбили, Россию очистили от контрреволюции, но скучно не было...
   - Возьми меня с собой? - вдруг попросился Милеша.  -  Пойду  и  я  книжки
искать. Жизнь у тебя - не мед, в сон не потянет.  А  я  бабе  своей  передам
через мужиков, они и коня моего ей угонят, а?
   - Ты выучись сначала, Милентий, - посоветовал Гудошников.  -  Какой  тебе
прок от этих книжек, когда ты читать не умеешь?
   - Читать я умею! - не  согласился  Милентий.  -  И  по  печатному,  и  по
письменному.
   - Мало этого, - улыбнулся Гудошников. - Я вот университет почти закончил,
а все равно мало.
   Милеша покачал головой и неторопко спустился с воза.
   - Не понял ты меня, товарищ Микита, - безнадежно крикнул  он.  -  Грамоты
мне сейчас много не надо, интересу бы маленько!
   Подождав на обочине своего коня, Милеша вскочил на подводу и лег на мешки
лицом вниз.
   До самого села потом Никита  нет-нет  да  и  вспоминал  слова  печорского
мужичка. Вспоминал и ловил взглядом его телегу,  плотно  уложенные  мешки  с
хлебом, на которых безжизненно тряслась головенка Милеши.  Милеша,  кажется,
спал. На сытое брюхо и впрямь крепко спится...
   В Спасском Гудошников выпросил подводу.  На  этот  раз  сработал  мандат,
выданный в Олонце. Председатель сельсовета, увидев магическое - ЧК, долго не
упрямился, снарядил в дорогу молчаливого бородатого мужика и лишних вопросов
не задавал.
   - Поезжай, коли есть охота, - согласился  он.  -  Токо  одному-то,  поди,
жутковато будет в монастыре. Пусто там...
   - Куда вывезли монастырское имущество? - спросил Никита.
   - А по деревням да селам  развезли,  -  пояснил  председатель.  -  И  нам
маленько досталось. Лошадей вот дали, веревки, железо. До тебя уж  наезжали,
спрашивали...
   - Кто?
   - Да ваши, из чека товарищи.
   - А книги? Книги не видели?
   - Вроде не видал, - пожал  плечами  председатель.  -  Помню,  от  монахов
привозили сети, невод привозили  и  передки  сапожные,  а  книг  не  было...
Наши-то, спасские, туда не ездят.
   До Северьяновой обители оставалось двадцать верст. Лошадь  бежала  резво,
беспокойно оглядываясь назад красным,  кровяным  глазом.  Возница  сидел  на
передке и упорно молчал. Гудошников пробовал разговорить его, спрашивал, как
собираются делить  Привезенный  хлеб,  хватит  ли  его  на  зиму,  много  ли
ребятишек, однако мужик отмахивался от него  двумя-тремя  словами,  дескать,
когда его хватало, хлеба-то? Это ребятишек много, а хлеба всегда мало.
   Ближе к вечеру выехали к реке Печоре.  Возница  остановил  коня,  выждал,
покуда Гудошников сойдет на землю, и, развернувшись, поехал назад.
   - Ты куда? - запоздало спросил Гудошников. - А дальше - как?
   - Дальше тебе на Монастырский остров надо, - оглянувшись, ответил тот.  -
Обитель-то на острове. Лодку на берегу пошарь, можа, и найдешь. А мне  домой
надо, там хлебушек делют!
   Гудошников выругался, спустился к воде. Река в этом месте  была  широкой,
на горизонте темнел сосновый бор -  то  ли  остров,  то  ли  противоположный
берег, пойди, угадай. Тут еще снежок стало пробрасывать, и застелила  пелена
речную даль. Никита прошелся по речному откосу и  сел  на  камень.  Ни  души
кругом, да и лодок не видать. Грохот колес за спиной, почти затихший,  вдруг
стал нарастать, и вскоре на берег вылетела  знакомая  телега.  Мужик  бросил
вожжи и начал спускаться к воде. Гудошников  сунул  руку  в  карман  шинели,
нащупал маузер...
   - Послушай, парень, - неожиданно  по-простецки  заговорил  возница,  хотя
дорогой звал комиссаром. - Ты, можа, вернешься со мной,  а?  Пропадешь  ведь
один-то, на деревянной ноге?  Тута,  как  монастырь  закрыли,  страшно  жить
стало. Сказывают, бога прогневали. Один наш спасский мужик пропал...  Поехал
в монастырь за железом, с куполов железо снять, и до сей поры нету.  На  что
уж Петро Лаврентьев старик бывалый, а и  то,  сказывают,  в  Спасское  ехать
собрался.
   - Не пропаду, - сказал Гудошников.
   - Ты глянь-ко на себя. Ты же хворый, желтый  весь  -  как  жить  станешь?
Хлеба-то тебе там не припасли. Подохнешь от хвори либо с голодухи, недели не
протянешь. Люди сюда не заезжают, а сам на  одной  ноге  далеко  ли  уйдешь?
Вот-вот снега лягут.
   - Ничего, - успокоил мужика Никита. - Хлеба у меня недели на две  хватит,
а дольше мне здесь и делать нечего.
   - Ну, гляди сам, - недовольно сказал возница. - Ты вот что,  ты  к  Петру
Лаврентьеву прибивайся. У  него  еще  монах  какой-то  должен  жить,  рыбаки
сказывали...
   - Монах? - насторожился Никита.
   - Ну, остался один... Втроем-то вам лучше будет.  У  них,  поди,  картоха
есть, да и мучишка, поди, осталась какая... Правда, сам Петро немножко  умом
тронутый, городит и городит... Но все равно с имя тебе легше и не так жутко,
если зло какое затеется.
   - От кого - зло? Что вы все про зло?
   - Кто его знает, от кого... - вздохнул тот. - Пропал же наш мужик.
   - Спасибо за совет, - бросил Гудошников. - Ты бы еще с лодкой помог.
   Возница не спеша полез в прибрежные кусты. Через  четверть  часа,  тяжело
пыхтя, он вытащил небольшой дощаник и спустил его на воду.
   - Только гляди, береги челн-то, - предупредил он. - Лучше  спрячь  его  в
острову, либо камней наложи и утопи, где не глыбко. А то назад не вернешься.
   - Спасибо, - Никита был тронут. - Тебя как зовут?
   - А что зовут? - пробурчал мужик, садясь в  телегу.  -  Что  имя-то  мое?
Ничего...
   Северьянов  монастырь  был  пуст,  безлюден  и  обликом  своим  напоминал
брошенную, сданную без боя  крепость.  Только  непонятно  было,  отчего  так
поспешно  покинули  ее  люди:  прямо  от  воды  поднимались  высокие  стены,
сложенные из дикого камня, с угрюмой неприступностью глядели бойницы  башен,
а крепкие, окованные железом ворота выдержали бы любую осаду.
   Ворота были распахнуты настежь и уныло скрипели. То был единственный звук
в округе.
   Гудошников присел неподалеку от монастырской стены, чтобы перевести дух и
осмотреться, однако поймал себя на мысли, что  оттягивает  решающую  минуту.
Взвоз был крутой, поросший травой, нехожен неезжен, без палки не  подняться.
Никита отыскал сосновый  сучок,  сделал  несколько  шагов  в  гору  и  снова
остановился. После сомнений у него появилась уверенность,  что  рукопись  не
могла  бесследно  исчезнуть  за  эти  три   года-с   девятнадцатого,   когда
Христолюбов передал ее брату, по нынешний, двадцать второй.  Рукопись  Дивея
мала, но не иголка же! Если она пережила такую толщу времени, то переживет и
эти три года. Возможно, рукопись станут прятать,  скрывать,  но  хранить  ее
будут в любом случае.  Ее  нет  смысла  уничтожать  даже  врагам.  Напротив,
профессор Крон в первую очередь заинтересован найти именно ее. И теперь даже
пусть рукописи не окажется здесь, в монастыре, Гудошников, не теряя времени,
поедет в Казань, к бывшему игумену, учинит спрос, отыщет иеромонаха  Федора.
И так дальше, по следам, по дорогам, по России - до тех пор, пока  неведомые
языческие харатьи не окажутся в его руках...
   За стеной обители празднично  белел  семиглавый  собор,  золотился  купол
звонницы, и чудилось Гудошникову: ударят  сейчас  колокола  и  поплывет  над
островом мощное, стоголосое пение церковного хора, потянет  запахом  ладана,
взметнутся хоругви, и вырастет перед глазами черная  толпа  крестного  хода.
Никите вспомнилось детство, когда мать, московская мещанка,  водила  его  по
воскресеньям в церковь и он стоял там всю заутреню, прислонившись к колонне,
с любопытством и  страхом  глядя  на  стену,  где  была  изображена  картина
Страшного суда, на которой толстый змей глотал худеньких, голых людишек.
   Через ворота Гудошников вошел на монастырский двор.  Повсюду  были  видны
следы  лихорадочных  сборов:  валялись  на  земле  битые  стекла,   какие-то
полуистлевшие  тряпки,  ломаные  бочки,  табуреты,  шкафы,  золоченые   рамы
иконостасов, половинки  икон  и  еще  какое-то  барахло,  успевшее  укрыться
травой.  Лежали  низвергнутые   колокола,   вверху,   в   маковках   собора,
погромыхивало железо, кое-где на  куполах  торчали  обнаженные  белые  ребра
перекрытий. (Никита вспомнил, что видел в Спасском  избу,  крытую  золоченой
медью. Вот откуда взялась!)
   Одна половина  двери  собора  была  распахнута  и  привязана  к  шкворню,
торчащему из стены, другая чуть  ходила  на  массивном  шарнире  и  протяжно
скрипела. Гудошников ступил через порог и остановился. Из узких  окон-бойниц
под куполом храма били пыльные  лучи  света,  всхлопывали  крыльями  голуби,
тянуло сквозняком, пахло гарью и тленом. Весь пол был усеян  битым  стеклом,
кусками штукатурки, на которых угадывалась роспись; сквозь  пустые  глазницы
окон  и  ободранные  купола  вода  попадала   на   стены   собора.   Фреска,
изображавшая,  вероятно,  Вознесение  Христа,   почти   осыпалась,   обнажив
кирпичную кладку. Резной, с  витыми  стойками  и  золочением  иконостас  был
разбит и лежал грудой перед алтарем:
   Гудошников, слушая свои гулкие шаги, прошел  за  алтарь,  осмотрел  углы,
ниши, но ничего, кроме нескольких икон и потрепанного Евангелия  в  холщовом
переплете, не нашел. Около часа Никита обследовал храм. В ризнице  оказалось
все перевернуто вверх дном, и, как показалось, совсем недавно.  Вывороченные
плахи загромождали проход, посередине зияла  дыра,  свежеразбросанная  земля
покрывала пол ризницы. В стенной нише Гудошников нашел кипу ненужных  бумаг,
увесистый том Ветхого Завета,  изданный  типографией  Московской  епархии  в
прошлом веке, и сборник светских анекдотов в "мраморном" переплете. В других
углах и закоулках ему  попадались  опять  же  современные  бумаги,  писанные
скорописью, печатные богослужебные книги,  пособия  по  теологии  -  словом,
ничего, что бы привлекло внимание.
   Покинув стены собора и отдышавшись, Гудошников нырнул в  низкие  казематы
монашеского  жилья.  Ведь  где-то  существовало  помещение   библиотеки!   В
полутемных кельях и коридорах гулял ветер, сновали рыжие, бесстрашные крысы,
одуряюще пахло гнилью. Из пустых  келий,  расположенных  вдоль  монастырских
стен, каким-то образом он попал в  подземелье.  Сверху,  сквозь  решетки,  в
катакомбы пробивался жидкий дневной свет, капала вода. Приглядевшись, Никита
увидел свисающие на пол ржавые цепи. Это была монастырская тюрьма.
   Вдруг захотелось на свет, к людям! Он торопливо проковылял  по  страшному
коридору и, отыскав ступени, поднялся вверх. Однако света не было и тут. Как
потом выяснилось, он угодил внутрь полой монастырской стены, и  полость  эта
была приспособлена под склад  или  под  бондарку:  кругом  высились  штабели
клепки, связки обручей валялись  под  ногами,  опрокинутые  верстаки  мешали
пройти. Никита разыскал дверь и вышел в монастырский двор...
   Сквозь рванье снежных туч пробивалось солнце, и  остатки  золоченой  меди
вдруг разгорелись светом ярким и божественным. В ясную  погоду  эти  купола,
наверное, были видны за десяток верст, и тысячи людей,  заметив  их  издали,
повернувшись к ним, крестились и кланялись. Красота горящих маковок, ажурная
вязь крестов на них, стройность и величие храма должны были вселять  в  души
народа непоколебимость и святость веры.
   Входящий в храм мог одним взглядом лицезреть мироздание: от  рождения  до
смерти, от непорочности до греха, от рая до ада.  Все  в  этом  храме  -  от
массивного фундамента и до невесомого креста на куполе-тянулось  к  небу,  к
лучезарному свету, и следом должно было увлекать за  собой  дела  и  помыслы
человеческие. И молящийся, стоя на коленях посреди мироздания, поднимал лицо
и простирал руки, просил и благодарил, плакал и смеялся, обращаясь к небу, к
золотым куполам, к светлым ликам  икон,  обложенных  тоже  золотом.  Он  мог
видеть только блеск  и  слушать  благоговейное  пение,  летящее  сверху.  И,
ослепший, оглохший, он забывал, что стоит все-таки на земле и землею  живет,
забывал, что храм,  обретший  форму  и  образ  мироздания,  -  творение  рук
человеческих.
   Он забывал, что храм тоже стоит на земле, что его фундамент  проникает  в
твердь. А там, в глубине, есть подземелье с ржавыми цепями,  есть  осклизлые
стены,  гадкие  рыжие  крысы,  вонь  и  чернота  вечной  ночи.  У  стройного
величественного  храма,  а  значит,  и  у  христианского  мироздания,   было
зеркальное  отражение  в  черном  подземном  зеркале,  созданное  тоже   для
человека...
   Так размышлял Гудошников, наплутавшись и выбравшись наконец  из  тюремных
катакомб.
   Человек, как к свету, всегда тянулся  к  красоте.  Он  творил  ее  своими
руками и сам же восхищался ею. Религией была красота. И только красота могла
быть Божественной!
   Гудошников плотнее прикрыл дверь в стене, подпер ее обломком рамы. Теперь
ясно, почему спасские жители не ходят в  монастырь.  Вчерашнюю  еще  красоту
храма и его благолепие оживляло присутствие людей. Находиться  здесь  одному
невозможно: слишком ярок контраст между тьмой и  светом,  между  красотой  и
уродством! К людям! Разыскать  Петра  Лаврентьева,  монаха,  оставшегося  на
острове, и бросить поиски вслепую. Вдруг тот монах - Федор?
   - Петро-о! - прокричал Никита,  удивившись  своему  гулкому  голосу.  Эхо
многократно повторило крик с такой чистотой и явственностью, что показалось,
на стенах где-то стоят люди и  повторяют  за  ним.  -  Лаврентьев!  -  снова
крикнул он и, достав маузер, выстрелил. Эхо прогремело пулеметной  очередью,
разом взлетели вспугнутые голуби и закружились над куполами собора.
   "Что же я кричу? - удивленно подумал Гудошников. пряча маузер. -  Человек
не может жить здесь, значит, людей надо искать за стенами, в жилье... А  это
теперь не жилье". Он собрался было выйти  за  ворота,  но  на  глаза  попала
длинная, приземистая изба, видимо, трапезная, где он еще не был. В трапезной
тоже сновали крысы, пахло прелью; столов и скамеек не оказалось, похоже,  их
вывезли.  Пол,  как  и  в  ризнице,  был  взломан   в   нескольких   местах,
свежевыброшенная  земля  истоптана  сапогами.  "Чекисты  искали   спрятанное
золото", - решил Никита и вернулся в собор, что-то его тянуло туда.  Там  он
снова начал обходить все помещения, еще раз обследуя каждыйугол и закуток.
   И тут в одном из темных, сводчатых коридорчиков Гудошников  наткнулся  на
окованную дверь,  за  которой  оказалась  винтовая  лестн