го, надо к смерти готовиться.
Помнится, Кирилла-мученик так говорил: "Смерти не надо бояться, она,  как  и
рожденье, - законна и свята. Те люди, что смерти боятся, - худые  люди.  Они
такие же ущербные, как однорукие, одноногие либо умом слабые.  Почто  мужики
от войны в тайгу побежали? Ведь они-то думают, по обряду живут, старых людей
заповеди исполняют, а каждый в душе, в уме своем мысль не о боге держит -  о
смерти своей. Как звери  живут  -  в  берлогах,  норах,  облик  человеческий
теряют-вот до чего их одна только дума о смерти доводит".
   Такие мысли и воспоминания одолевали Марью  с  утра  в  тот  день,  когда
вернулась Анна в Макариху. А были еще и другие,  от  которых  она  старалась
откреститься: нет-нет да и вспоминала она, как навещал ее  в  последний  раз
странник Леонтий. Не то чтобы напугал тогда, а вот тревогу посеял. И шла  та
тревога больше не от слов его - от глаз, от взгляда. Слово его не ввергало в
страх и трепет, не будило в душе раскаяния и  вины,  но  посмотрит  только-и
будто насквозь просвечивает. Такой, поди, за версту человека с ног до головы
познает, каждую думу  в  голове  как  рукой  щупает...  Но  если  постояльцы
ее-плохие, лживые люди, тогда что же  выходит,  Марья  умом  тронулась,  раз
добро сердцем почувствовать не  .может  и  от  зла  его  отличить?  Недобрый
человек не пойдет за сто верст о сыне чужом узнавать, и так благостно читать
не сможет злой человек. Вот Лука, верижник окаянный, тоже хорошо читает,  но
нет же той благости и покоя, как от Кириллова  чтения  было  или  от  чтения
Ивана Николаевича. Тут мерка одна, размышляла Марья, как твоя душа отзовется
на слово, так и суди - сколь добра в нем или сколь зла.
   В тот день от тяжких мыслей ли, от тоски ли, но  потянуло  ее  на  могилу
Кириллы. Ходила она туда редко: память лучше в уме держать, чем в  прахе.  В
уме он живой, смеется, разговаривает, а на кладбище-то что -  холм  земляной
да крест обомшелый... Пришла, однако, села на бревешко и полетела мыслями  в
далекую даль. Раньше, бывало, чаще хорошая жизнь вспоминалась:  как  свадьбу
справляли, как потом на подсочку ходили - целый месяц  вдвоем,  в  лесу,  ни
души кругом. Только птицы поют, белки скачут да сосновой  смолой  пахнет.  И
кружилась от нее голова, и слипались руки, плечи слипались, тела...  Кирилла
был старше Марьи годами, а и тот в святом грехе забывал о  боге.  Помолиться
бы встать на ночь, но нет сил, и тел не разлепить.  Потом  Тимофей  родился,
лицом в мать, статью в отца - добрая примета, счастливым будет...
   Нынче же подле Кирилловой могилы вспомнился ей сразу тот последний  день.
Может, оттого, что много о смерти думала...
   Случилось это в конце ноября сорок третьего, вскоре после того, как  Луку
из тайги вывели. Кирилла  тогда  простыл  и  слег,  Халтурин  же  отлежался,
поправился дня за три и опять в тайгу подался, беглых  искать.  Кирилла  еще
предостерег его: не ходи в одиночку, тайга  есть  тайга,  и  теперь  там  не
только медведи лежат... Халтурин  же  парень  молодой  был,  здоровый,  лишь
отмахнулся: я мол, в разведку схожу, следы посмотрю.  Ушел  -  и  с  концом.
Через две недели милиция  на  конях  верхами  приехала,  к  Кирилле  пришли,
расселись у порога. А он недавно только встал, еще ноги подрагивали.
   -  Собирайся,  Кирилла  Мефодьич,  пойдем  Халтурина  искать,  -   сказал
начальник милиции. - Верхом-то как-нибудь, поди, выдюжишь. Без  тебя  мы  не
найдем. Снег еще мелкий, болота замерзли - пройдем.
   Кирилла новые катанки надел, новый полушубок, котомку с припасом на плечи
- ив седло. Поехали впятером, одного  безлошадного  милиционера  в  Макарихе
оставили. И лишь отъехали от двора - Марья  провожать  пошла,  -  вывернулся
откуда-то Тимка. Ему тогда уже девятый год шел. Бросился он к отцу, повис на
стремени.
   - Тятька! Не езди, тятька!
   - Я скоро, сынок, скоро, - попробовал уговорить  Кирилла.  -  Я  на  коне
мигом обернусь.
   Марья оттащила Тимку, но тот вырвался и снова к отцу.
   - Тятенька, миленький, - заплакал. - Не уезжай, тятя...
   Кирилла понужнул  коня,  перевел  его  в  крупную  рысь,  и  только  снег
заклубился. Тимка же бросился к матери, обнял  ее-глаза  горят,  щеки  огнем
пылают. И вдруг тихо так, уверенно сказал:
   - Уж не приедет наш тятенька-Марья насторожилась - типун тебе на  язык  -
шлепнула еще, тычка дала. Тимофей опустил голову и пошел себе по улице...
   Халтурина они нашли в этот же день. Он лежал раздетый до  исподнего,  уже
припорошенный снегом с открытыми, застывшими глазами. Кирилла молча  подошел
к нему, опустился в изголовье, и, оттаяв ладонями веки, прикрыл их.
   Убили из засады, видно, долго караулили у лыжни-снег протаял, просел - и,
пропустив вперед, выстрелили в затылок.  Кирилла  закладывал  один  круг  за
другим, пока не подсек выходной след убийц, уже присыпанный  свежим  снегом.
Нужно было спешить: вот-вот мог разыграться буран, и тогда все пропало. Тело
Халтурина завернули в солдатское одеяло, закопали в снег,  придавили  сверху
валежником от зверья.
   Убийц было двое, шли они без лыж петлями,  зигзагами,  то  расходясь,  то
вновь соединяясь. Стемнело рано, пришлось остановиться на ночлег.  Чтобы  не
выдать себя, решили огня не разводить, лошадям рассыпали по пригоршне  овса,
сами пожевали мерзлого хлеба.
   - Как ты думаешь, Кирилла Мефодьич, ваши  Халтурина  убили?  -  только  и
спросил начальник милиции.
   - Наши не могли, - уверенно сказал Кирилла. - Как  же  на  человека  руку
поднять?
   Всю ночь боялись:  ждали  бурана,  однако  к  утру  вызвездило  и  ударил
морозец. Чуть свет передрогшие, закуржавевшие лошади  и  всадники  пошли  по
следу. Двигались быстро, дольше распутывали  петли,  пока  не  вырвались  из
лесов на широкие болота. Тут убийцы шли уже прямо, надеясь на скорый буран.
   - Неужто наши? - вдруг спросил Кирилла. - Идут-то в Федоровский урман,  а
там избушка... Чужие ее не знают...
   К Федоровскому  урману  они  подъехали,  когда  солнце  пошло  на  закат.
Спешились, привязали лошадей - до избушки рукой  подать.  Начальник  милиции
стащил с себя трехлинейку, подал Кирилле.
   - Возьми, у меня наган есть...
   Кирилла помедлил, однако винтовку взял, загнал патрон в патронник и пошел
вперед.
   - Погоди, - остановил его  начальник.  -  Теперь  наша  работа...  А  ты,
Кирилла Мефодьич, жизнь побереги, она для фронта  нужна.  Мы  тебе  повестку
привезли...
   - Если это наши-тут и моя работа, - сказал Кирилла. - Да мне и  надежней.
Меня-то не тронут.
   К избушке подошли тихо, еще издалека увидели дым  из  трубы-значит,  там.
Низкая дверь, окошко на одном уровне со снежным сугробом  и  такое  узкое  -
человеку едва пролезть. Избушка была наполовину врыта в .землю и походила на
дзот. Милиционеры залегли в снег, и тут у одного из них  сорвался  замерзший
затвор. Выстрел прозвучал так неожиданно,  что  все  замерли,  не  сообразив
вначале,  кто  и  откуда  стрелял.  И  только  по  теплому  стволу  винтовки
определили да по пустой гильзе, оказавшейся в патроннике милиционера.  Дверь
избушки распахнулась, и в проеме на мгновение показалось бородатое лицо.
   Кирилла опустился под дерево, снял шапку:
   - Наши...
   Начальник милиции подполз к нему, в сердцах ударил кулаком по снегу.
   - Теперь без пальбы не взять! Выкури их оттуда попробуй!
   И будто в подтверждение  его  слов  из  зимовья  ударил  гулкий  ружейный
выстрел. Пуля выбила щепу на дереве в  вершке  от  головы  Кириллы,  срезала
сосенку.
   - Уходите! - проорал кто-то  из  избушки.  -  Всех  тут  положим,  у  нас
патронов хватит!
   Кирилла прислонил винтовку к дереву, положил возле приклада шапку.
   - Я сейчас к ним пойду, - сказал он. - Уговорить попробую.  Меня  они  не
тронут... А вы тайком от глухой стены заходите.
   - Черт, гранату бы! - выругался начальник  милиции.  -  Сколько  прошу-не
дают. Не положено, в бога душу...
   - Не ругайся, - остановил его Кирилла. - Я словом попробую. -  Он  встал,
выступил из-за дерева и поднял руку:
   - Фома! Данила!.. Не стреляйте, я это, Кирилла Белоглазов!
   Из зимовья не отвечали. Только, прорвав пленку бычьего пузыря, из  окошка
высунулся винтовочный ствол. Кирилла пошел к избушке,  а  начальник  милиции
вместе с двумя милиционерами побежали лесом, огибая поляну; чтобы  зайти  со
стороны глухой стены.
   - Фома! - окликнул Кирилла, остановившись метрах в десяти от  зимовья.  -
Одумайся, Фома, не стреляй, не бери больше грех на  душу.  Кладите  ружья  и
выходите.
   - А-а! - заорал Фома. - Ты  антихристу  продался!  С  ними  заодно!  Сюда
привел!
   - Ты тогда меня не послушал, Фома,  и  теперь  артачишься,  -  проговорил
Кирилла. - И Данилу на грех толкнул... Кто из  вас  Халтурина  стрелял?  Ты,
Фома?
   - Ну, я, я! Что ты мне сделаешь?
   - Бог тебя накажет, Фома, - сказал Кирилла. - Данилу отпусти от себя,  не
дай пропасть безвинной душе. Христом-Богом прошу тебя.
   - Я отпущу - ты его на смерть пошлешь? За власть анчихристову помирать?
   - С анчихристом сражаться пошлю, Фома, -  Кирилла  сделал  еще  несколько
шагов. - На святое дело пошлю. И тебя посылал, да не послушался ты,  великий
грех на душу принял. Не за верою ты в  тайгу  пошел,  от  смерти  спасаться,
потому как боишься ее!
   - Будто ты ее не боишься! Сам небось  в  Макарихе  сидишь!  -  огрызнулся
Фома.
   - Не боюсь, - сказал Кирилла. - Потому  и  к  разуму  твоему  пробиваюсь.
Отпусти Данилу, дай ему перед людьми и Богом грех искупить.
   Милиционеры мелькали среди деревьев на опушке, до зимовья бежать им  было
еще метров двести. Кирилла  сделал  еще  три  шага  и  остановился  напротив
оконца, не теряя из виду дверь. Некоторое время из избушки не отвечали.
   - Если Данилу отпущу - уйдете? - спросил Фома.
   - Не уйдем,  Фома,  -  сказал  Кирилла.  -  Не  надейся  от  Божьей  кары
избавиться, грех великий на твоей душе.
   В этот момент в зимовье послышался какой-то стук, сдавленный крик,  и  на
улицу выскочил Данила. Следом ударил выстрел, однако Данила плашмя  упал  на
снег и отполз под стену. Милиционеры уже были рядом.
   - Постреляю! - закричал Фома и выстрелил через двери. - Только суньтесь!
   - Остепенись, Фома, пожалей жизни человеческие,  -  попробовал  уговорить
его Кирилла. - Встань перед иконой, помолись и выходи.
   - Не выйду! - закричал тот. - Всех  побью,  уходите  лучше!  Мученическую
смерть приму, а не выйду!
   - Ой, дурень ты, Фома! - Кирилла пытался разглядеть сквозь бычий  пузырь,
что делается в зимовье, - не разглядел. - Мученическая смерть ради  правого,
Богу угодного дела бывает. А ты жил во грехах и умрешь  во  грехах.  Так  уж
лучше помолись, Фома, и руки на себя наложи.
   Фома замолчал. Милиционеры встали подле  двери,  ждали  сигнала.  Данила,
парень с молоденькой, курчавой  бородой  и  всклокоченными  волосами,  сидел
босой на снегу  и,  прижимаясь  спиной  к  стене,  шептал  молитву.  Кирилла
по-прежнему стоял напротив оконца,  и  вспотевшие  волосы  его  схватывались
сосульками. Ему что-то показывал руками начальник  милиции,  но  Кирилла  не
понимал.
   Выстрел, глухой и короткий, грянул внезапно. Даже и на  выстрел  было  не
похоже. Кажется, уронили что-то...
   - Готов, - сказал начальник  милиции.  -  Застрелился.  Из  халтуринского
нагана.
   Милиционеры распахнули двери и бросились внутрь...
   - Глядите! - вдруг закричал Данила перекошенным в страхе ртом. - Глядите!
   Кирилла медленно осел на снег, подбирая под себя ноги, завалился на  бок,
словно после тяжелой дороги ложился отдохнуть...
   Для Марьи он не умер. Он лежал под  обомшелым  крестом,  но  одновременно
незримо продолжал жить  в  избе.  Только  он  превратился  в  дерево.  Марья
разговаривала с инструментами, сделанными его руками, и с кадками, с резными
наличниками, с высокими воротами. В дереве он был красивый, ладный и  всегда
ласкал руки теплом. Она разговаривала с книгами, которые  так  любил  читать
Кирилла. Пыталась читать сама по закладкам, сделанным еще им, понять, отчего
Кирилле понравилось то  или  иное  место  в  Писании,  и  когда  понимала  -
чувствовала, будто с живым Кириллой поговорила.
   От Тимофея же не осталось ничего. Разве его рубашки,  из  которых  вырос,
скукоженные, ссохшиеся бродни малого размера да отпечаток  детской  ладошки,
оставленный на свежей глине, когда били печь. ...Неделю без малого томился и
страдал в ожидании Лука Давыдыч. И чуть только  заметил  странника,  побежал
навстречу, пал на колени, пополз, стал одежды ему целовать, руки ловить.
   - Прими исповедь мою, праведник! Во грехах покаяться хочу  тебе,  струпья
душевные исцелить. Ибо сказано в Писании: "Аще  убо  обрящеши  мужа  духовна
искусна могуща тя врачевати бесрамления  и  с  верою,  исповежься  ему,  акы
Господу, а не человеку!" А ты, Леонтий, - праведник! Зрю в  тебе  мужа  того
духовного! Леонтий бережно поднял Луку  с  земли,  веригу  поправил,  рубаху
отряхнул.
   - Добро, мученик, добро... Аида в келью, отдохну с дороги  и  приму  твою
исповедь.
   Лука, брякая буровым ключом на шее, проводил странника в избушку,  усадил
его, разул, ноги вымыл. Затем собрал поужинать, но сам к еде не притронулся,
только Леонтия кормил. И  вот  когда  умытый  и  сытый  странник  прилег  на
лежанку, подсел к нему Лука и  начал  рассказывать  про  жизнь  свою.  Долго
говорил, иногда и плакал навзрыд, словно дитя малое, ничего  не  забыл,  все
поведал страннику-праведнику. И как в Боге разуверился, когда после войны  в
Макарихе  жизни  никакой  ему  не  стало,  и  как  мальчонку  этого,   Тимку
Белоглазова, сманил в нефтеразведку. Как они  вместе  с  ним  год  сидели  в
тюрьме за то, что украли бульдозер и продали его в  соседнюю  экспедицию  за
ящик водки. Потом семь лет кочевали они с геологами по  поганым  керосиновым
местам, жили в вагончиках с такой нехристью, что волосы  дыбом.  И  он  сам,
Лука, по их наущению Святое Писание в сортире на веревочку  подвесил,  чтобы
как бумагой пользоваться, и сам пользовался. Но потом  просветление  пришло.
Как-то раз Лука по дьявольской воле к мужикам придрался, ну, ему и подвесили
как полагается. Лука побежал за  Тимкой  Белоглазовым,  пожаловался,  а  тот
схватил лом и пошел мужиков тех гонять. Лука уж и назад  его  стал  звать  -
отступись, смертоубийство будет, Тимку же  бесовская  сила  обуяла.  И  вот,
когда увидел то Лука-убежал и о Боге вспомнил. Не  раздумывая,  собрал  свои
пожитки и  вернулся  в  Макариху.  Тут  вериги  надел,  в  скит  ушел  грехи
замаливать - и вот уже три года "аки  червь  земной"  живет,  плоть  свою  и
похоти мирские покорил и уничтожил в себе, и вся жизнь его дальнейшая только
в молитвах пройдет Христу-Сладчайшему. Аминь.
   Выслушал его Леонтий, перекрестил.
   - Испытания тебе Господом посланы. Через все тернии провел он душу твою к
свету и благости... Да ныне, Лука, не только о своей душе думать надо.  Люди
во грехах погрязли, словно в потемках живут братья твои и  сестры.  Надо  их
души к свету вести.
   - Праведник! - закричал Лука. - Возьми общину! Возьми души наши слепые  и
веди к свету!
   - Мне нельзя, Лука, - мягко остановил  его  странник.  -  У  меня  другая
забота, на другие дела я благословлен свыше! Помогу вас в  стадо  собрать  и
дальше пойду по земле. А ты, - он коснулся вериги мученика, - наставником  в
Макарихе станешь. Возьмешь общину, укрепишь  в  вере  людей  и  поведешь  за
собой!
   - Не могу я! Не могу-у! - заорал Лука, трепетно осеняя себя крестом. - Я,
как есть, грешник великий! Гореть мне в геенне огненной!
   - Успокойся, брат мой, - Леонтий возложил руку  на  голову  верижника.  -
Уйми страсть свою... Отныне ты - святой, и все грехи твои  -  заслуги  перед
богом, ибо ты душою их поднял и искренне раскаялся.  Епитимью  я  снимаю,  а
вериги сам снимешь, перед народом.
   - Сам накладывал, сам обет давал - самому и снимать, - неожиданно  дерзко
ответил Лука и встал. - Истинно хочу грехи свои замолить, а  душою  не  токо
грех понять, но и Бога... Голос хочу его услышать, - он воздел руки к  небу,
- какой раньше слыхал.
   - Будет на то воля Господня -  услышишь,  -  строго  сказал  странник.  -
Отныне  меня  слушайся,  аки  старой  церкви  отца  святого...   Быть   тебе
наставником в Макарихе. А когда станешь - новые скиты  образуешь,  тех,  кто
слаб духом и  верой,  -  в  пустыню  отправишь.  Для  тех,  кто  в  Макарихе
останется,  моленную  откроешь.  Там  полы  надо  of  ремонтировать,   окна,
побелить... А то стоит заколоченная...
   - Леонтий, праведник, да кого же я  в  Макарихе-то  соберу?  -  взмолился
верижник, - Молодые от икон шарахаются, стариков по пальцам перечтешь...
   - А ты по другим деревням, всех братьев обойди, потолкуй, как  наставник,
- сказал Леонтий. - Народ-то нажился  в  мирском,  нахлебался  безбожием  по
горло. Так что потянется за тобой, пойдет.
   - Пойдет ли? - усомнился Лука и задумался. -  Не  рано  ли  в  наставники
меня?
   - Пойдет! - отрезал странник. - Откроешь моленную - косяком пойдет.  Всех
макаринских обойди да книги собери для  общины.  У  Марьи  Белоглазовой  все
забери,  у  ней  из  старой  моленной  книги-то!  Кирилла  ее  умер  -  себе
прибрала... А саму в скит уговори, пускай ступает, страдалица... Вот, возьми
первую, - Леонтий вынул Четъи-Минеи и подал Луке. - Смело берись, а  я  тебе
помогу. Все в округе знают про твой обет, святым считают... И чтоб  иконы  в
моленную принесли. Разлучил вас антихрист, растрепал по ветру, ровно  песок,
так с Божьей помощью я соберу вас.
   - Откуда ты, странник? - Лука опустился перед Леонтием, зашептал. - Всяко
говорят... Откуда, скажи! Молчать буду - могила...
   - Не ведено говорить мне, откуда я, - сдержанно проронил  Леонтий.  -  Но
тебе скажу, раз ты святой... Из Иерусалима я, от Гроба Господня иду.
   - Прямо оттуда?! - изумился Лука.
   - Оттуда...
   Лука поморгал, потер веки.
   - Вот за тобой бы пошли, - сказал он мечтательно. - А за мной кто пойдет?
Смеяться будут...
   - Ты должен чудо свершить, - сказал Леонтий. -  На  глазах  у  братьев  и
сестер.
   - Чудо? Какое чудо? - Лука махнул рукой. - .Чем нынешний  народ  удивишь?
Вот если б я прозрел на второй глаз...
   - Ты глаз Богу отдал, - строго сказал странник. - Другое чудо сотворишь.
   - Не получится у меня! - взмолился  Лука.  -  Не  толкай  меня  на  смех,
праведник!
   - Успокойся, брат мой, - проговорил Леонтий. -  Святой  ты,  а  оттого  и
чудеса можешь творить. Только сам того не ведаешь.
   Он снова возложил  руку  на  голову  верижника.  Единственный  глаз  того
сверкнул горячо и с надеждой...
   НИКИТАСГРАСТНЫЙ
   Не то чтобы забыл Гудошников страшную зиму в Северьяновой обители и не то
чтобы часто вспоминал ее, охваченный новыми заботами и скитаниями, просто не
кончалась жизнь и день сегодняшний жег сердце чуть сильнее,  чем  вчерашний,
прожитый.
   А события  тысяча  девятьсот  двадцать  второго  года  откликнулись  эхом
неожиданным, как выстрел в спину.
   Спустя четырнадцать лет Никите Евсеичу припомнилось все, даже  мелочи,  о
которых он и не думал, и я не вспоминал никогда.
   Гудошников добивался разрешения работать в монастырях Афона. Ему  удалось
получить аудиенцию у наркома иностранных дел, однако  разговор  с  ним  лишь
разочаровал  Никиту  Евсеича.  В  Греции  уже  была  свергнута   республика,
восстановлен   монарх   и,   как   сообщил    нарком,    сейчас    готовился
военно-фашистский переворот. Он вскоре и грянул...
   То, что на Грецию пала коричневая тень, лишь подстегнуло Никиту  Евсеича.
Оставался  еще  один  ход,  еще  одна  лазейка,  через  которую  можно  было
проникнуть в монастыри Афона, - через московское духовенство.  После  долгих
хождений по мукам Гудошников сумел встретиться с патриархом всея Руси. Но  и
от него ничего утешительного  не  услышал.  Чтобы  попасть  в  Пантелеймонов
монастырь,  "остров"  русской  православной  церкви  в  Греции,  на   Афоне,
следовало постричься в монахи, и лишь после