ица.  На  ощупь  он
поднялся куда-то наверх и, еще  не  зная,  что  там  впереди,  четко  уловил
"книжный" запах. Отворив следующую дверь,  Никита  очутился  в  светлой,  со
стрельчатыми окнами, комнате и замер у порога, щурясь от заходящего  солнца.
Сначала ему показалось, что  в  комнату  надуло  снегу,  но,  приглядевшись,
Гудошников понял, что это посеченная крысами и мышами бумага.
   Он опустился на колени, сгреб пригоршню белой трухи и медленно  пропустил
ее между пальцев, как пропускают песок. Многочисленные полки вдоль стен были
также усеяны бумажной массой, среди которой  сиротливо  торчали  обглоданные
обложки и корешки книг.
   На улице стемнело, и уже  зажженная  Никитой  свечка  оплыла  наполовину,
когда он, обложенный со всех сторон  книгами,  выпустил  из  рук  последнюю.
Сомнений не было. Кто-то опытный побывал здесь до него и выбрал все  ценное.
Ни единой рукописи, ни одной старопечатной книги  не  было.  Оставалось,  по
сути, барахло, которое не жалко отдать крысам.
   Это означало, что библиотеку все-таки вывезли из монастыря.
   Уснуть в эту ночь ему не удалось.
   Никита сидел на книгах, спиной к стене, и думалось ему  трудно  и  тяжко.
Оказии ждать безнадежно. Не зря его  предупреждали,  что  спасские  сюда  не
заезжают. Выходит, сидеть здесь и медленно умирать с голоду, либо  поднимать
затопленный челн, плыть к берегу и пешком пробираться в  Спасское,  пока  не
выпал снег и не пошла шуга. По снегу на протезе далеко не уйти.
   Зря, выходит, лез сюда, зря терял время.
   Да! Пора бы ему мыслить здраво, пора бы сесть, разумно прикинуть,  что  к
чему, и не бросаться из стороны в сторону очертя голову. Он, бывший комиссар
полка, студент и "красный профессор"  университета,  а  ведь  как  мальчишка
схватился и помчался искать неведомую рукопись. Знал же, помнил, что великие
дела и открытия совершаются не с налета, не атакой, а после тяжкой,  большой
работы. Либо уж волей случая. Надеяться на случай ему уже нельзя.  Поскольку
чудо должно было произойти еще в Олонце. Теперь же остается только  труд,  а
значит, необходимо запастись терпением и здравомыслием.
   Нет же, нет, черт  возьми!  Идет  революция!  Время  великих  страстей  и
открытий. И все, исключительно все свершается не так, как раньше! Это  закон
революции!
   В гигантской  круговерти  идей,  устремлений  и  катаклизмов  все  легкое
всплывает  и  смывается.  Лишь   золото   истины,   песчинка   к   песчинке,
накапливается и оседает. Когда, как не в революцию,  искать  таинственную  и
неуловимую крупицу истории русского народа? Ее долго  и  прочно  хоронили  в
недрах таких вот сказочных и мрачных склепов, как  Северьянова  обитель.  Ее
замуровали  в  безвестных  толщах   религиозной   писанины,   в   рутине   и
прославленной   бюрократической   обители   русской   государственности.   И
вот-свершилось! .Народ получил  доступ  к  памятникам  истории  и  культуры.
Только теперь или никогда можно отыскать рукопись Дивея.  И  искать  следует
быстро, стремительно, как в сабельном бою. Иначе рыжие крысы превратят ее  в
прах, в песок.
   Перед рассветом в воспаленный бессонницей мозг  пришла  первая  радостная
мысль. Это же прекрасно, что библиотеку вывезли!  Значит,  народу  нужны  не
только столы из трапезной, веревки, сети и лошади, а еще и старинные  книги,
вобравшие в себя и хранящие национальную историю и культуру.  Нужны,  потому
что книга - это мироздание красоты и мудрости.
   Утром солнце пробило серую твердь облаков, и монастырский двор  показался
не таким уж грязным и  нежилым.  Кое-где  вдоль  стен  и  строений  зеленела
травка, воркующие голуби купались в светлой  дождевой  воде,  и  тихо  шумел
сосновый бор за угловой башней.
   Раздевшись до пояса,  Гудошников  спустился  вниз,  вспугнул  голубей  и,
умывшись, с  удовольствием  растерся  чистой  портянкой,  которую  носил  по
армейской привычке вместо полотенца, и сразу как-то отступили тяжкие  ночные
мысли. Он  вернулся  в  помещение  библиотеки,  достал  чистую  косоворотку,
кальсоны, френч, брюки,  с  удовольствием  переоделся  и  почувствовал  себя
совсем хорошо. "Ну, сорвалось в Северьяновой, - размышлял он, - так что  же?
Если я даже сюда дошел, то уж библиотеку и иеромонаха Ф„дора найду!"
   Появилось желание побриться, но борода уже отросла и оформилась, и Никита
махнул рукой-пусть растет. Он отвинтил от френча орден в розетке (не  ходить
же с ним по брошенному монастырю!) и спрятал его в карман пиджака. Переложив
документы  в  накладной  карман  френча  (проклятые  крысы!),  сложил  вещи,
перевязал их веревкой  и  подвесил  в  дверном  проеме.  Оба  каравая  хлеба
Гудошников положил в котомку и, оставив вещи в библиотеке, пошел налегке.
   Он решил все-таки  разыскать  Петра  Лаврентьева  и  монаха,  спросить  о
Федоре. Еще хотелось просто побродить по окрестностям  монастыря,  тщательно
обдумать свое положение. Теперь времени у Гудошникова было достаточно, почти
как у Робинзона.
   Никита покинул двор и пошел  вдоль  северной  стены  по  крутому  берегу,
поросшему мелким, чахлым сосняком. Солнце плавило верхушки деревьев,  слегка
пригревало,  пахло  багульником  и  хвоей.  Почудилось  Никите,   будто   не
Монастырский  остров  это  на  Печоре,  а  подмосковный  лес,  где  у   дяди
Гудошникова был домик и куда они с матерью иногда  ездили  летом.  Там  тоже
пахло сосной, багульником и грибами...
   Он не раз потом вспомнит это утро... Одно время он станет утверждать, что
в этот день у него в жизни начался отсчет лет новой эпохи, эпохи разумности.
Затем он сам же и опровергнет эти домыслы и скажет, что был всегда разумным,
даже холодно-разумным, и  поступал,  согласуясь  с  разумом,  и  другого  не
мыслил.
   И еще раз изменит думам того  памятного  утра,  заявив,  что  никогда  не
исходил от разума, а жил, повинуясь зову сердца, и надо жить именно так, ибо
революция не терпит подмены горячего сердца холодным расчетом...
   Подойдя к обрыву, Гудошников увидел внизу, почти у самой  воды,  какое-то
строение с  плоской  крышей,  с  рисунком  каменной  кладки,  приземистое  и
широкое. Он подобрал палку и, опираясь на нее, начал спускаться. Вдруг это и
есть жилище "аборигена" Монастырского острова?
   Каменный сарай, как и все остальное, казалось, был сработан  монахами  на
вечность. Лишь в крыше из накатника , засыпанной  камнями  и  землей,  заросшей  травой  и  кустиками,
чернела дыра. Никита подошел к  двери,  по  обеим  сторонам  которой  лежали
огромные валуны, и толкнул ее от себя...
   В круге света, падающего через дыру, навалом лежали книги и связки бумаг.
Никита пригнулся и проник внутрь, затаив дыхание.  Земляной  пол  сарая  был
завален высыпанными из рыбных бочек книгами, свитками, перетянутыми  бечевой
в пучки. Бочки у стен были наполовину опорожненные и пустые, разбитые вдрызг
и с аккуратно выставленными донышками. Похоже,  в  этом  помещении  когда-то
хранилась солонина.
   Гудошников несколько минут ошалело смотрел на погром.  Увидеть  здесь,  в
соляном сарае, такое количество книг он не ожидал и совершенно растерялся. В
этом чудилась какая-то кричащая неестественность, как те беспризорные  дети,
что ночевали с ним в сарае на олонецкой помойке. Они были похожи - маленькие
дети в заскорузлой одежде, вповалку лежащие на полу,  и  книги,  безжалостно
разбросанные и растоптанные чьими-то сапогами.
   Наконец  опамятовавшись,  он  взял  в  руки  первую  лопавшуюся  книгу  в
иссеченном крысами переплете и раскрыл. Крутая  вязь  древнерусского  письма
плыла перед глазами, и  смысл  слов  не  доходил  до  сознания,  как  в  том
кошмарном сне на повозке с хлебом.
   Нет, не  зря  в  энциклопедиях  России  отмечалось,  что  в  Северьяновом
монастыре сосредоточено крупнейшее  собрание  древних  рукописей.  По  указу
Екатерины отсюда должны были вывезти большую часть книг, однако вывезли лишь
несколько самых ценных по тем временам рукописей, остальные же подготовили к
отправке, но по каким-то причинам не вывезли.
   Никита взял другую книгу,  третью,  четвертую...  Все  самое  ценное,  со
знанием дела отобранное, но почему-то варварски разбросанное,  лежало  перед
Гудошниковым. Не с екатерининских же времен!
   Он не радовался, не думал о том, что эта  находка  меняет  дело  и  удача
вновь забрезжила перед ним. Он пытался сообразить,  почему  книги  оказались
здесь, в соляном складе, и не мог.  Это  было  необъяснимо.  Кто-то  вначале
собрал рукописи, запечатал их 8 бочки, а затем взял да и вывалил под  дождь,
падающий сквозь дыру в кровле.
   Осмысливая это и теряясь в  догадках,  Гудошников  механически  и  спешно
собирал книги и складывал их вдоль стены, как дрова, хотя знал,  что  лежать
им так не годится, что их нужно срочно в сухое отапливаемое  помещение.  Все
действия его были продиктованы сердцем, а не разумом, когда  понимаешь,  что
надежды на спасение  нет,  но  сердце  подсказывает:  делай  так,  есть  еще
возможность. Подобное с ним уже происходило на фронте, после боя,  когда  он
бинтовал раненого красноармейца: шашкой была разрублена ключица, и из  раны,
словно из меха, - дышало. Он наворачивал один бинт за другим, а из раны  все
равно дышало, потому  что  еще  дышал  красноармеец  и  из  грудной  полости
вырывался воздух. Тогда он отчаялся, стал кричать, чтобы прислали фельдшера.
Человек, казалось, вот-вот умрет на его глазах, а он не в силах помочь. Но и
прибежавший фельдшер ничем особенно не  помог.  Поверх  кровавого  бинта  он
наложил новый и велел санитарам везти красноармейца в лазарет...
   В сознании Гудошникова  всплыло  имя  -  Петр  Лаврентьев,  бывший  узник
Северьяновой обители, а ныне вольный житель острова. Вспомнил  услышанный  в
Печоре рассказ, как тот рубил иконы,  когда  закрывали  монастырь,  и  слова
возницы вспомнил: Петро умом тронулся,  невменяемый,  сумасшедший...  Никому
другому такой вандализм и в голову не придет!
   - Ну, сволочь! - Никита погрозил кулаком  и  встал  с  колен.  -  Пойдем,
познакомимся!
   Он плотно затворил дверь, привалил ее одним  из  валунов  и  заглянул  на
крышу: неплохо бы и дыру прикрыть чем-нибудь. Потом отмахнулся: теперь  если
и попадет вода, то книг не достанет,  они  у  стены...  Гудошников  проверил
маузер и, опираясь на палку, заковылял в гору.

***

   Петра Лаврентьева искать не пришлось.  Выйдя  на  кромку  берега,  Никита
увидел человеческую фигуру, одиноко стоящую на  мысу.  Черная,  бесформенная
одежина спускалась до земли и трепетала на ветру. На  вид  старцу  было  лет
около  девяноста,  сутулый,  длиннорукий,  с  ввалившимися  щеками  и  белой
бородой. Он  стоял,  опершись  на  посох,  видимо,  когда-то  принадлежавший
игумену по чину, и даже не повернул головы, хотя  стук  и  лязганье  протеза
слышно было далеко. Никита остановился рядом и тоже оперся на палку.
   - Лаврентьев? - спросил он.
   Старец не спеша повернулся, скользнул взглядом по шинели Гудошникова,  по
протезу и снова уставился вдаль, на лес, темнеющий на берегу.
   -  Ты  что  же,  глухой?  -  спросил  Никита.  -  Или  так  одичал,   что
разговаривать разучился?
   - Пытать пришел?  -  неожиданно  проговорил  старец  тонким,  но  сильным
голосом. - Коли пытать пришел - пытай. Те меня в бок ружьем ширнули...  Хоть
бы до смерти убили сразу, а то болезнь только причинили.
   - Я спросить пришел, - сказал Гудошников.
   - Те тоже спрашивали,  а  потом  ширнули,  -  проговорил  Лаврентьев,  не
поворачиваясь. - Ты вон наган в кармане держишь... Так стреляй.
   Никита вынул руку из кармана шинели, отбросил палку.
   - Кто книги в сарае трогал? Кто из бочек их вытряхнул?
   - Сие мне  неведомо,  -  ровным  старческим,  тонким  голосом  проговорил
Лаврентьев.
   - Когда монастырь закрывали, иконы ты рубил? - спросил Никита.
   - Иконы рубил, - признался старец и блеснул  глазами.  -  Книг  твоих  не
трогал... Да я вниз и не спускаюсь. Спущусь, так мне назад не  подняться.  А
пещера моя на горе.
   Гудошников замолчал. То,  что  говорил  старец,  походило  на  правду,  и
сумасшедшим он вовсе не казался. Наоборот, в глазах и лице его были  заметны
горделивое спокойствие и работа мысли.
   - Монах с тобой живет? - после паузы спросил Гудошников. -  Тот,  что  на
острове оставался?
   Старец взглянул на Никиту иначе-потеплели  и,  показалось,  темнее  стали
выцветшие глаза.
   - Преставился Афанасий, - проронил Лаврентьев и поглядел куда-то в лес. -
Недолго протянул, нынче летом и отошел.
   - Кто еще есть на острове?
   - Приезжают люди, - уклончиво сказал старец. - Одни приехали -  пытали  о
золоте, другие - о гробе серебряном. В бок ружьем ширнули, болит бок-то... А
смерти никак нет.
   - Ехал бы в Спасское,  -  посоветовал  Никита.  -  Умрешь  тут-похоронить
некому будет. Как одному-то жить, без людей?
   - А что люди?  -  спокойно  проговорил  старец.  -  Людям  нужно  золото,
серебро. Зачем им выживающий из  ума?..  Люди  злые.  А  я  привык  тут,  на
острове.
   Он переставил посох, оперся на него  крепче  и  вновь  стал  смотреть  на
берег, не моргая, не шевелясь и, кажется,  не  дыша,  как  изваяние.  Никита
поднял палку и, не простившись, заковылял назад, к соляному складу. По пути,
пока ветреный мыс острова не заслонился монастырской стеной, он оборачивался
и глядел на старца Лаврентьева. Тот стоял, не меняя  позы,  и  только  ветер
развевал его черную хламиду.
   В сарае Гудошников расстелил шинель и присел отдохнуть. Ремни  от  ходьбы
по горам натерли и нарезали кожу культи. Он снял протез и закурил. В дверном
проеме плескалась река, и солнечные  зайчики  попадали  в  сарай.  Снова  на
мгновение вспомнилось детство, и вдруг все стало тонуть в легкой, призрачной
дреме. Бессонная  ночь  давала  о  себе  знать.  Никита  притушил  окурок  И
прикрылся полой шинели...
   Проснулся он сам и сразу же  услышал  приглушенный  говор.  В  нескольких
метрах от него на книгах сидели  трое  мужчин  в  рясах  и  скуфейках.  Двое
бородатых, один чисто выбритый - все что-то жевали.  Рядом,  прислоненные  к
стене, стояли винтовки.
   "Что за люди? - пронеслось в мозгу,  и  рука  сама  стала  искать  карман
шинели с маузером. - Пришли, пока я спал..."
   - Как почивали, комиссар? - спросил бритый, не выговаривая букву "р".  Он
улыбался.
   - Он,  вашбродь,  еще  не  проснулся!  -  засмеялся  один  из  бородачей,
показывая щербатый рот, набитый хлебом. - Ишь глазами лупает!
   Пришельцы ели хлеб. Его, Гудошникова, хлеб, и умяли уже половину каравая.
Щербатый перехватил его взгляд.
   - А ничего хлебушек у тебя, комиссарик, вкусный, - похвалил он. -  Только
большевикам такой ныне дают али всем?
   Гудошников молчал, оценивая положение. Пришедшие, если  бы  не  винтовки,
выглядели мирно, и рясы на них сидели будто на монахах. Но они ели его хлеб,
ели без спроса, и это значило, что...
   Сердце его оборвалось, когда он увидел в руках у бритого свои документы.
   - Да ты не жилься, - продолжал балагурить щербатый. - Хлебушка не  только
комиссарское брюхо просит.
   Бритый развернул мандат,  выданный  Мухановым  в  Олонце,  и  нахмурился,
покусывая губу. Третий, мужик лет тридцати, сидел безучастным и мелко-мелко,
по-кроличьи, жевал. Из-под скуфейки его лез наружу кудрявый, густой чуб.
   - Эхма! - вздохнул щербатый. - Хлеб твой хорош, да все одно нету на свете
лучше нашего донского хлебушка!
   Тот, третий, сдавленно хохотнул и,  стащив  скуфейку,  выпустил  на  волю
буйные кудри.
   - Итак, Никита Евсеевич, - задумчиво сказал бритый, - какими  судьбами  в
наши отдаленные края?
   "Бандиты, - думал Гудошников. - Бритый, похоже, из благородных, наверняка
белый офицер. Документы и протез у него. Ну вот и все..." Сознание  работало
ясно, не оставляя никаких надежд. Он уперся  руками  и  сел.  Погибнуть  так
просто и глупо! Взяли сонного, даже не связали... А зачем его  вязать?  Куда
он без протеза?
   - Что же вы, комиссар? Язык отнялся? Ну?
   - Позвольте, вашбродь, я спрошу? - щербатый, видно, из казаков, проглотил
нежеванное и прочистил, поцыкивая, зубы.
   - Погоди, - отмахнулся офицер. - Тут  у  вас  сказано,  что  вы  ногу  за
революцию потеряли, а не язык. Ну, так что же, Никита Евсеевич?
   Гудошников сел, но не мог теперь оторвать руку от шинели.  Под  рукой,  в
кармане, был маузер! Сквозь подкладку он чувствовал ладонью его  рукоятку  и
коробку магазина. Сонного его обыскали, вывернули  карманы  френча,  достали
документы, вероятно, обшарили все под головой, взяли  котомку  с  хлебом,  а
маузер был в кармане шинели, расстеленной подкладкой вверх! Видимо,  решили,
что спит здесь человек военный, а значит, оружие должен держать под рукой  и
головой. А оно-под ребрами было! И чтобы теперь проникнуть в карман  шинели,
надо отвернуть ее полу...
   - Вот что, комиссар, - выдержав паузу, продолжал  офицер,  -  у  нас  нет
времени долго возиться с вами. Прошу вас, говорите правду, зачем вы приехали
в монастырь?
   - Грешки свои комиссарские замаливать!  -  снова  расхохотался  казак.  -
Святым мощам поклониться!
   "Они чувствуют себя хозяевами, - подумал Гудошников. - Их  -  трое,  я  -
один, без ноги и без оружия, как им кажется...  Потому  и  не  обыскали  как
следует. Возможно, и не подозревают о маузере/Теперь надо незаметно  достать
его!"
   - Чего с ним канитель разводить? - спросил казак. - Он мне зараз гутарить
начнет...
   Гудошников не ожидал удара. Вернее, ожидал, но не так скоро. Казак ударил
его сапогом в лицо, отчего Никита упал на шинель, прикрыв животом маузер. Во
рту стало сладко, онемели губы.
   - Последний раз спрашиваю, - не теряя спокойствия,  продолжал  офицер.  -
Зачем вас черт понес сюда глядя на зиму, и к тому же инвалида?
   Никита подсунул руку под шинель, однако резкий рывок отбросил его  назад.
"Что им надо? - мелькнуло в сознании. - Они  знают  уже,  комиссар,  хотя  и
бывший... Должны бы шлепнуть, а тянут... Что им надо?"
   - Ефим! Раздень его! - приказал офицер и  набросился  на  кудрявого,  тем
временем уписывающего хлеб:
   - А ты чего сидишь? Помогай!
   Вдвоем они прижали Никиту к полу и содрали одежду, оставив  кальсоны.  Он
не сопротивлялся, боясь, что в борьбе кто-нибудь из них наступит на  маузер,
и тогда - конец... Он лишь сделал еще одну  попытку  достать  его,  но  едва
дотянулся до края шинели, как его схватили за руки,  завернули  их  назад  и
связали веревкой.
   "Теперь уж точно - все, - спокойно подумал Никита, решив, что  его  хотят
расстрелять на улице. - Обидно и жалко, что не дотянулся до маузера с первой
попытки! Теперь не достать..."
   Однако его никуда не повели.
   - Вы что-нибудь скажите, комиссар, - попросил офицер. -  Меня  интересует
только цель вашего приезда. В мандате сказано, чтобы вам оказывать помощь  и
содействие. Может быть, я чем-либо помогу вам?
   - Кончайте спектакль, - непослушными, распухшими враз  губами  проговорил
Гудошников. - Глупо, глупо все...
   - Кончим,  вы  не  волнуйтесь,  -  заверил  офицер.  -  Спектакль  только
начинается, и есть возможность закончить его не так трагически.  Разумеется,
для вас... Может быть, вы прежде подумаете о его развязке?
   "Вешать хотят, - подумал Никита и  поежился,  мельком  глянув  на  бревна
накатника. - Вот как все это бывает... Глупо, до чего же глупо!"
   - Подними его, Ефим, - спокойно сказал офицер. - Пусть подумает.
   "Когда меня поднимете, я уже не буду думать, - Никита с тоской глянул  на
то место, где под шинелью был маузер. - Вы и есть то зло, о котором в народе
говорят. Вот оно какое - зло..."
   Казак залез на  пустую  бочку  и  стал  продевать  веревку  через  бревно
потолочного наката. Веревка не проходила, из щели посыпалась тонкая,  как  в
песочных часах, струйка песка.
   - Дай штык! - приказал казак кудрявому мужику. - Живей!
   Тот засуетился, снял с винтовки примкнутый штык и  подал  казаку.  Вдвоем
они продели веревку, потянули  ее  туда-сюда,  проверяя,  ходит  ли  она  по
бревну, после чего казак спрыгн