от нас не уйдут.
   Он вел со старообрядцами какие-то длинные  разговоры,  ходил  с  ними  на
медведя, ездил на рыбалку, толковал о житье за кружкой медовухи и  только  о
приобретении книг - ни слова. Аронов понимал: у Гудошникова дальний  прицел,
он хочет сначала подготовить базу,  чтобы  среди  старообрядцев  укоренилось
мнение, что одноногий человек ходит по скитам и интересуется прошлой жизнью,
бытом, а не книгами. Кстати, невидимая связь и обмен информацией у  кержаков
работали удивительно  быстро  и  безукоризненно.  Потом  постепенно,  внушал
Никита Евсеич, можно перейти и на книги и начать их  сбор.  Но  это  хорошо,
когда ты на пенсии и работаешь в свое удовольствие, А когда за  тобой  стоит
отдел и ни копейки денег на экспедиции, когда, с великим трудом выбив отпуск
за свой счет  в  дополнение  к  положенному,  уезжаешь  за  сокровищами,  но
возвращаешься пустым, и когда с тебя спрашивают за
   То, что не успел подготовить отдел к учебному процессу, - как же тут?
   Аронов решил действовать самостоятельно. В одном из скитов он остался  на
неделю, сославшись на болезнь, и начал собирать  книги.  Часть  ему  удалось
взять, используя знакомство  Гудошникова  со  старообрядцами,  так  сказать,
мирным путем.  Его  принимали  как  товарища  одноногого  человека,  который
считался своим в скитах. Отдавали книги с неохотой, через силу, но  все-таки
отдавали. Но большую часть книг пришлось брать с боем.  Аронов  нашел  среди
кержаков сговорчивого мужика, через него пустил слух, что если  скитники  не
сдадут рукописи сами, то их будут изымать с милицией, поскольку книги теперь
переходят  государству.  Некоторые  старообрядцы  бросились   прятать   свои
сокровища, как было это во все времена, но были  и  такие,  что  принесли  и
сдали Аронову все до последней псалтыри.
   Вернувшись из дальних кержацких сел, Гудошников  ничего  понять  не  мог.
Аронов уехал, даже не предупредив его, а кержаки вдруг замкнулись, не желали
разговаривать, слушать не хотели.
   - Обманул ты нас, паря, - тянули. - Обманул, так обманул...
   После этой третьей экспедиции на Дальний Восток союз распался.
   И теперь, когда отдел, университет и областной музей начали  развертывать
программу поиска и сбора рукописного наследия, Аронов вспомнил  Гудошникова.
Вернее, о нем он никогда и не забывал, а на  память  пришли  его  высокие  и
чистые идеи, за  которые  Аронов  и  сам  дрался  три  года.  Никита  Евсеич
предлагал  создать  Всесоюзный  центр  или   комитет   по   спасению   малых
исторических памятников - ни больше ни меньше. После этого он  хотел,  чтобы
правительство  обратилось  к  народу  с  призывом  о  сдаче  всех  редких  и
рукописных книг, художественных полотен и  икон  государству.  Он  предлагал
направлять ученых и любителей  старины  в  самые  глухие  уголки  страны,  в
действующие монастыри, церкви и религиозные общины для обследования  книжных
собраний и пропагандистской работы. Предлагал  на  уровне  посольств  начать
переговоры  со  странами,  куда  в  разные  времена  были  вывезены  русские
рукописи, о возвращении их на родину, в Россию.
   Однако  главным  в  его  предложениях  было   то,   что   смущало   всех:
обязательным, считал он, должно стать изучение  в  школах  и  вузах  истории
русского языка и письменности (в союзных же республиках  необходимо  изучать
историю своего родного языка),  строить  народные  библиотеки  с  рукописным
фондом.  "Это  национальный  позор,  -  с  обычной  прямотой  писал   Никита
Страстный.  -  Наши  ученые  знают  латынь  и  древнегреческий,  современные
иностранные языки и эсперанто, наши школьники зубрят чужую речь,  но  никто,
кроме узких специалистов, и строчки не  может  прочитать  на  древнерусском.
Кириллица для русского человека стала  чем-то  вроде  китайских  иероглифов:
хоть кверху ногами букву переверни - все одно непонятно. Что  за  невежество
для нашего времени! Физику с математикой изучаем, от Евклида и Демокрита,  а
язык свой, на котором говорим, думаем, - лишь самый его кончик. Какое  слово
познал человек от рождения - с тем и умер. Что было до него - так во мраке и
остается. И тает, и сыплется словарное золото из худого мешка...
   Если вы вдруг ощутили в своем сознании неясную, но  открывающую  какую-то
истину мысль, если у вас "на уме  кружится"  гениальная  или  самая  простая
истина, а на свет так и не рождается, и если, наконец, вы просто не в  силах
сказать словами то, что в вашей голове, - вам в первую очередь нужно изучить
свой  язык,  а  не  дополнительные  сведения  о   предмете.   Не   зря   все
ученые-энциклопедисты  досконально  владели  родным  языком.   Не   случайно
Ломоносов писал стихи и работы по русскому языку.  Когда  у  человека  беден
словарный запас, ему не только говорить нечем, а и  думать  тоже.  Ему  надо
перелить мысль в форму слова, а формы нет! В технических вузах русский  язык
совсем не изучают. Стыд и срам слушать  унифицированный  язык  инженеров.  А
послушайте, как говорят выступающие с  трибуны?  Русский  человек  разучился
говорить  по-русски,  заштампованность  речи  всегда   на   Руси   считалась
несусветной глупостью оратора, а ныне преподносится как образованность.  Где
же он нынче, гибкий, красочный, точный - богатейший русский язык?..  А  коли
говорят штампами, то и думают  точно  так  же,  и  нет  у  человека  воли  в
мышлении..."
   Все это Гудошников предлагал начать немедленно и по всей стране. И  зная,
какие сокровища лежат у него в темной комнате за семью  замками,  он  ставил
условие: как только  прозвучит  обращение  к  народу  о  сдаче  исторических
памятников письменности и литературы и появится решение о создании библиотек
с рукописным фондом для широкого  круга  читателей,  он  первый  сдаст  свое
собрание. Все, до единого  списка,  до  последней  грамоты.  Сам  же  пойдет
работать на выдачу книг...
   Но страна в то время боролась с разрухой. Еще  многие  города  наполовину
лежали в руинах,  а  заводские  станки  работали  под  открытым  небом.  Еще
действовала карточная система на хлеб, люди ходили  разутыми,  в  лаптях,  в
чувяках  из  сыромятины.  Государство   еще   только-только   приступало   к
восстановлению народного хозяйства, а в  международной  политике  уже  веяло
"холодной войной" и опускался "железный занавес".
   Оставшись один, Гудошников выбросил забытую Ароновым палку и запер дверь.
Хватит на сегодня гостей.  От  одного  голова  Кругом  и  руки  до  сих  пор
подрагивают, нервы совсем ни к черту стали. И чего,  спрашивается,  вскипел?
Куда понесло?.. Нет, чтобы с достоинством и  честью  выпроводить  за  порог,
сказать в глаза все накопившееся в душе против этого человека  и  выставить.
Теперь вот сиди, думай, перебирай в памяти то, что напорол в горячке. Натура
еще дурацкая: любую неудачу, неловкость свою сорок  раз  в  уме  прокрутишь,
сорок раз пожалеешь и покаешься...
   Но собраться с мыслями и обдумать все услышанное  несколько  минут  назад
Гудошникову не дали. В этот день  люди  словно  сговорились  стучать  в  его
двери.
   Спустя четверть часа явился сосед Сухорукое, человек мягкий, тихоголосый,
словно вечно кем-то обиженный или виноватый. Никита Евсеич  подозревал,  что
Сухоруков наверняка баптист, - а такие в  нижней,  деревянной  части  города
водились: больно уж всепрощенческим духом несло от его  покорности.  Что  ни
скажешь - все кивает, соглашается, а сам - по глазам видно - себе на уме.
   - Что же вы, Никита Евсеич, собачку-то мою, Пушка моего стрелили? -  тихо
спросил он. - Безвредный кобелек был, на цепи сидел.
   - Я в бродячих стрелял, - сказал Гудошников. - Житья от них не стало.
   - Так ведь весна, гон у них,  -  слабо  улыбнулся  Сухоруков.  -  Природа
требует... Бродячая не бродячая - все одно живые души, жить  хотят.  Я-то  к
вам не в претензии: ну раз сорвался с цепи... Только  получается  больно  уж
чудно, непонятно  мне.  Вы  человек  грамотный,  заслуженный,  старые  книги
читаете, а живую тварь не пожалели... Бродячие-то они от чего?  Да  от  нас,
людей.
   Гудошников сощурился, поджал губы. Что-то уж  очень  знакомое  показалось
ему в тоне и голосе соседа. Будто слышал он уже и тихую речь  эту,  и  глаза
эти видел... А может быть, он слишком долго живет и много  повидал  за  свою
жизнь, потому и люди перед ним словно повторяются, словно  по  кругу  ходят.
Ведь давно уже стал замечать за собой, что каждый день, каждое число  месяца
представляются ему какой-то датой, а вот какой - убейся, не вспомнишь.
   - Много ли собаке надо? Бросил ее, прогнал со двора - она и  бродячая,  -
продолжал сосед. - Это человек еще цепляться будет, еще надеяться... За  что
же бить-то ее? Человека бить надо.
   В памяти Никиты Евсеича встал угрюмый, безлюдный остров на Печоре, пустой
скрипучий Северьянов монастырь и  стаи  бродячих  собак-побирушек.  И  голос
Петра Лаврентьева, будто из тьмы: "Зло - оно в самом существе  человеческом,
во всех делах и помыслах... Собачки, они что, они мертвого грызли, а люди-то
живьем друг друга..."
   - Много вы знаете о бродячих собаках, - проворчал Гудошников.  -  Нет  на
земле бессмысленней твари, чем бродячий пес. Я не  встречал...  И  потомство
дают такое же. Если ваша собака подвернулась  под  пулю  -  я  вам  заплачу.
Сколько нужно?
   - Я не за деньгами пришел, - опять скупо улыбнулся Сухоруков. -  Спросить
хотел... Интерес у меня такой, - он поднялся, смял шапку.  -  Интеллигентный
человек, пожилой, а... Вот и весь спрос.
   В  это  время  у  ворот  дома  остановилась  машина  -  "скорая  помощь".
Гудошников встрепенулся: что это Степан так  рано  с  работы?  (Сына  иногда
подвозили на "скорой"). Может, случилось что?  Однако  вместо  Степана,  без
стука, по-хозяйски, на пороге появились двое в белых халатах,  один  из  них
держал в руках какую-то темную одежину с длинными рукавами.
   - Где у вас больной? - спросил доктор и заглянул в бумажку.
   - Здесь нет больных, - пожал плечами Гудошников.
   - Кто "скорую" вызывал?
   - Мы не вызывали,  -  отчего-то  съежился  Сухоруков.  -  Мы  сидим  вот,
беседуем...
   - Гудошников Н. Е. - это кто? - напирал врач "скорой". - Где он?  К  нему
вызывали врача!
   - Это вот...  они,  -  замялся  Сухорукое,  глазами  указывая  на  Никиту
Евсеича. - И дом ихний...
   - Ну, я... В  чем  дело?  Мне  не  нужен  врач,  -  Гудошников  шагнул  к
пришедшим. - У меня есть свой, домашний, сын мой.
   - Нас вызвали, - чуть смутился врач "скорой". - Сообщили  по  телефону...
Сказали, вы тут буйствуете...
   - Нет-нет, мы беседуем! - вдруг забормотал Сухорукое.  -  Сидим  и  мирно
беседуем... И никакого буйства не было!
   Врач окинул взглядом комнату, заглянул в глубь анфилады, насторожился.
   - А ружье почему... стоит? Зачем?
   - Я бродячих собак стреляю, - объяснил Гудошников.
   - Это хорошее дело! - оживился врач. -  К  нам  сейчас  столько  людей  с
укусами поступает. По вашему району собачья  развелось,  и  бешеные  есть...
Обращаемся  в  городские  службы,  просим,  а  толку  нет.  Некому  говорят,
отстреливать. А почему люди-то должны  страдать?  Особенно  дети?  Эти  ведь
твари и детей кусают... А нас дергают: санитарная служба... Вы извините нас.
Видно, кто-то злую шутку сыграл. Нам пора.
   Сухорукое ушел следом за представителями  "скорой",  и  Гудошников  запер
двери. "Пусть теперь кто угодно стучит - не открою, пока Степан не  придет",
- решил Гудошников. Иногда он так  запирался,  чтобы  побыть  одному,  чтобы
подумать и повспоминать всласть, или когда  садился  за  работу  над  новой,
привезенной из скитов и еще неисследованной книгой. Кто-то приходил, стучал,
спрашивал, но так, не достучавшись, и уходил,  а  Никита  Евсеич,  осторожно
подойдя к окну, смотрел посетителю вслед. Смотрел и думал - а меня дома нет!
- и ему в такие минуты казалось, что его и впрямь нет дома.
   Он вернулся в свой кабинет, к столу, повесил ружье на стену,  так,  чтобы
его можно было легко снять не вставая, благо гвоздей в стене много, - затем,
вспомнив о завтраке, пожевал колбасы, запивая ее остывшим чаем. Не прошло  и
пятнадцати минут, как в двери опять застучали - осторожно, вкрадчиво,  будто
собака лапой. Так мог стучаться только  Незнанов,  коллекционер  и  любитель
старины, один из немногих, кого Никита Евсеич всегда впускал в  дом  даже  с
какой-то  радостью.  С  Незнановым  было  легко,  он  много  молчал  и  мало
спрашивал: попросит нужную ему книгу, сядет в кресло, и будто его нет здесь.
Книг Незнанов не собирал, хотя хорошо  был  осведомлен  в  археографии,  его
болезнью были иконы и  старинные  изделия,  которые  могли  издавать  звуки.
Колокола, колокольчики, бубенчики, трещотки, била, дудки, жалейки,  свирели,
гусли. Никита Евсеич не  понимал  подобного  собирательства,  однако  уважал
коллекционеров. Как ни говори, что-то ищут, ездят, подбирают  и  хранят  то,
что могло быть выброшено и погублено.
   Однако сегодня и Незнанову открывать не  хотелось.  "Меня  нет  дома",  -
решил Гудошников и услышал шаги, теперь уже в палисаднике. Незнанов  подошел
к окну и, сложив ладони лейкой, заглянул в комнату.
   - Ты жив, Никита Евсеич? - окликнул он и поскребся в стекло.
   - Иди к двери, открою, - пробубнил Гудошников.
   - Мы же сейчас в таком возрасте, Никита, что друг за другом присматривать
надо, - виновато объяснил Незнанов, когда вошел в прихожую. - Как бы чего не
случилось. Сегодня живы - завтра нет...
   - Я умирать не собираюсь, - бросил Никита Евсеич.
   - А "скорая" не к тебе ли приезжала?
   - Ошиблись адресом...
   Гудошников провел гостя в кабинет, усадил в кресло.
   - А я к тебе за советом, Никита Евсеич. Очень мне  нужен  твой  совет,  -
заговорил Незнанов. - Да... Сегодня мы есть  -  завтра  нет...  Ко  мне  тут
Оловянишников приезжал, директор-то нынешний, колокольцы мои смотрел. У меня
же, считай, без малого полный  набор,  от  двухпудового  до  такого  вот,  с
ноготок... Продать предложил  директор-то,  цену  назвал.  Боязно,  говорит,
хранить дома такую коллекцию, украсть могут. Я  говорю,  у  меня  иголки  не
украдут. У меня ж там много серебряных, а серебро-то с золотом... Я ж  их  в
сейфе держу. Он, директор-то, и начал: мол, возраст, сегодня живы  -  завтра
нет. А ну как растащут?.. Ну, после смерти... А я продавать не хотел, думал,
почую конец - в дар передам, только не  музею,  а  в  консерваторию.  И  что
теперь делать - не знаю... Ты со своим собранием как... это... распорядиться
хочешь? Ну, потом...
   - Я? Я завещание написал, - сказал Гудошников. - Написал  и  у  нотариуса
оставил... Только мне о смерти рано думать. Я так, на всякий  случай.  Возле
моего собрания давно ходят-нюхают... Сегодня  один  прибежал.  Хитрая  лиса,
материалы ему дай... Я тыл себе обеспечил - завещание написал.
   - Может, и мне так? - неуверенно спросил Незнанов. - Тыл обеспечить?..  Я
б в консерваторию-то хоть сейчас, но, видно,  постарел  я,  постарел,  -  он
тоненько рассмеялся. - Вбил себе в голову: если сдам колокольцы, так и  умру
вскорости. А мне пожить еще хочется. Я дома-то колокольцы развешаю - у  меня
жердочка специальная, есть - и ну играть!.. Ты бы хоть раз  пришел  ко  мне,
послушал. Музыка-то какая!.. Нынче такой и  не  услыхать.  Я  б  тебе  и  на
жалейке сыграл, и на пастушьей дудке... Я к тебе хожу, а ты - ни ногой.
   - Последнее время боюсь что-то из дома выходить, - признался  Гудошников.
- Уйду на часок - душа не на месте. Вдруг пожар?.. Тоже, видно, старею.
   - Значит, не продавать коллекцию?
   - Смотри сам... Лучше поиграй еще дома, может, я время выберу,  -  приду,
вместе послушаем. А завещание напиши.
   Гудошникову почему-то представилось, как Незнанов сейчас придет  домой  и
станет писать завещание. Будет ходить по комнате, думать, сочинять,  портить
бумагу и все равно за день не напишет. Потому что, когда  пишешь  завещание,
вспоминается вся жизнь, не хочешь, а вспоминается, и щемит сердце, и  звенит
в ушах от тишины, и так хочется жить! А Незнанову есть что вспомнить.  Иконы
он начал собирать до войны, рассказывал, была большая коллекция и  несколько
досок особенно ценных - мастерской Дионисия, - можно сказать, уникальных. Но
во время войны городок,  где  жил  Незнанов,  был  разорен,  коллекция  либо
сгорела вместе с домом, либо была вывезена, и он, вернувшись с фронта, начал
собирать заново, с нуля. И собрал, потратив на это  пятнадцать  лет  и  уйму
денег, однако все время жалел  ту,  первую,  как,  наверное,  жалеют  матери
первое рано умершее дитя.
   Незнанов посидел еще несколько минут  молча,  поглядел  на  голые  стены,
морща лоб и двигая лохматыми,  старческими  бровями,  -  видимо,  уже  начал
сочинять завещание - и, попрощавшись, ушел. Гудошникову стало чуть легче,  и
мысли потекли ровнее. Он отстегнул протез,  жмущий  культю  ноги,  и  крепко
уселся в кресло - думать. Думать и прокручивать в памяти короткий, нелепый и
сумбурный разговор с бывшим соратником своим,  хранителем  отдела  Ароновым.
Да, с чего же он начал, что он там для затравки брякнул?  Ага,  про  космос!
Человек в космосе... Хорошо начал,  издалека,  так  сказать,  с  философским
подходом. А я что ему в ответ? Да ничего, понесло, обида вспомнилась... Надо
было осадить его, высмеять эту их программу поиска и сбора. Что толку с нее?
Ну привезут они книги, а для кого? Чтобы запереть в отделе? Нет, надо, чтобы
люди сами понесли, от души, от сердца. Надо к людям стучаться, к сознанию, и
когда они поймут, что без истории, без прошлого нации  невозможно  думать  о
будущем, - вот тогда не нужны будут и экспедиции. А то что ж, собрать книги,
запереть в сейф и ждать, когда люди сами потянутся к истории? Нет, так мы не
дождемся...
   На глаза Гудошникову попался белый халат, брошенный или забытый сыном  на
шкафу, и мысли Никиты Евсеича тут же переметнулись к Степану. Вот бы  сейчас
с кем поговорить. Сесть рядом и выложить ему все. Степан - парень  толковый,
рассудительный, все на лету схватывает. Вот только к  книгам  нет  интереса.
Часто берет, листает, что-то читает,  но  все  для  того,  чтобы  отвлечься,
переключиться после работы. А благоговения нет, и той самой музыки,  которую
Незнанов в колокольцах своих нашел, не слышит Степан. Правда, работа у  него
тяжкая:  кровь,  страдания  человеческие,  а  то  и  смерть.   Ночь-полночь,
поднимают с постели, увозят куда-то...  Бывает,  и  поговорить  как  следует
некогда. Но сегодня-то край как надо, только вот дождаться бы.
   Гудошников решительно встал и,  держась  за  стенку,  чтобы  не  надевать
протез, приблизился к двери, завешенной плюшевым ковром с оленями.  Погремев
ключами, открыл замки...
   И разом отошли невеселые и досадные мысли и пропало ощущение времени...
   Степан пришел уже в сумерках, и Никита Евсеич, захваченный  врасплох  его
приходом, долго возился с протезом, пристегивая ремни, потом  никак  не  мог
запереть дверь хранилища - путал ключи - и,  наконец  справившись,  заспешил
открывать.
   - Ты, никак, спал, отец? - удивился Степан. - Минут десять стучусь.
   - С книгами сидел, - признался Гудошников. - Бумажки свои перебирал...
   - Все ясно, - ворчливо сказал сын. - Опять голодный целый день.  Я  скоро
сиделку найму.  Чтобы  хоть  кормила  тебя...  Опять  подглазья  синие.  Кто
приходил?
   - Да были, - уклончиво бросил Никита Евсеич. - Потом расскажу.
   Он специально оттягивал момент начала разговора, чтобы  не  скомкать  его
меж других дел, и подавлял в себе жгучее нетерпение.
   - Кто приходил, спрашиваешь? - начал он, когда после  ужина  они  уселись
возле топящейся плиты. - Аронов приходил, помнишь его?
   - Ну как же... Дядя Миша, помню. Что это он вспомнил тебя? Вы  же  с  ним
разругались?
   - Что вспомнил... Я же ему говорил: придешь еще ко мне, через год-два, но
придешь. Он вот  через  двенадцать  явился.  Долго  я  ждал  этого  часа,  -
Гудошников расправил  бороду.  -  Материалы  по  скитам  просил,  экспедицию
затеяли, собрались наконец-то.