ь и к первой  бросил.
Воевода же от слов игумена лишь пуще разошелся:
   - Коли надо будет, и спрос учиним и правеж! И  на  стряску  подымем,  как
Феодосью Морозову!.. А пока добром  спрашиваю  про  беглых:  они  в  обители
есть?! Вот письмо к тебе, писанное протопопом Аввакумом, где он просит  тебя
принимать да привечать беглых раскольников.
   - Про письмо знать не знаю, - сказал Ларион. - А беглых нету.
   Между тем куча брошенных Арсентием книг росла. Стонал у  порога  горбатый
Тихон, корежило его и  гнуло  к  земле.  Наконец  архиепископ  проверил  всю
библиотеку и встал подле игумена.
   - Тебе, Ларион, указ был книги править, - сказал он спокойно и лукаво.  -
И что править было отписано, и что совсем в огне  пожечь.  Почему  указа  не
сполнил?
   Игумен молчал, опустив голову, глядел на брошенные книги.
   - Аль запамятовал? - не отставал архиепископ. - Аль от старости  сознание
твое помутилось? Аль и впрямь на стряску захотел?.. Гляжу я, излукавился ты,
Ларион, но я тебе истинный путь укажу. Новые книги привез  я.  Нынче  же  на
моих глазах молебен отслужишь по новым обрядам. А я погляжу, куда тебя потом
- в пустыню либо в яму... А то отвезу вот в чисто поле да отпущу с миро,  г.
Нынче метельно на дворе, снег глубокий...
   Ларион молчал, стиснув посох. Почудилось ему, будто за его  спиной  вырос
кто-то и горой стоит.
   - А эти к чтению не пригодны более, - Арсентий пнул книги,  что  валялись
на полу. - Поганые они, еретические...
   Молчал игумен, слушал. А за спиной-то все кто-то  стоит  и  тоже  молчит,
пыхтит в затылок...  Не  выдержал,  оборотился  Ларион  и  глазам  своим  не
поверил: Тихон разогнулся и уж почти прямой стоял, одной высоты с воеводой.
   Стрельцы же откушали в монастырской  трапезной,  обогрелись  и  снова  на
улицу, во двор. Умяли снег посередине, натащили дров из поленниц и  выложили
клеть вперемешку с соломой. Хоть и был приказ игумена всем мирским  людишкам
сидеть тихо по углам и не выставляться, да не  стерпел  кто-то  -  высунулся
поглядеть, что там стрельцы во дворе делают. Выглянул и заорал благим матом.
За ним другие подхватили, и полетело:
   - На костер садить кого-то будут!
   - Жечь! Жечь хотят!..
   - У-о-о-а...
   Вывернулся откуда-то юродивый, проскакал козлом по двору и зашептал  так,
что везде слышно:
   - Самого владыку жарить будут Лариона!..
   Будто колокольный перезвон разнеслась весть, и зароптал народ,  полез  из
своих нор и углов, вывалил  на  двор,  сгрудился,  стабунился  возле  клети.
Молчаливые краснорукие солевары, прокаженные в язвах, странники, юродивые  и
беглые раскольники в скуфейках. А метель все метет, белит толпу -  и  уж  не
понять, кто где. Даже стрельцов так снегом залепило - по  одним  бердышам  и
узнаешь.
   - Да что же это, православные? За что мучения такия?!
   - Ныне супостатам легше на Руси жить...
   - На все воля Божья, терпите, православные!
   - Тихо! Воевода идет!
   Воевода кликнул стрельцов: трое из них со всех ног бросились  к  нему,  а
другие начали поджигать солому в  клети.  Огонь  неторопливо  высекли,  трут
раздули, потом от него тряпицу смоляную запалили и тогда уж огонь  к  соломе
поднесли. Прикрывают его от ветра полами кафтанов, берегут, чтобы не задуло,
радуются, словно костер разводят, чтобы хл„бово сварить или обогреться.
   Притих народ, а кто и на колена пал, руки к небу - - шорох от  молитв  да
проклятий, сказанных шепотом.
   - Идут! Идут!
   От собора вереница людей потянулась. Шагают  медленно,  будто  на  погост
покойника несут. Впереди архиепископ с  посохом,  глядит  величаво,  далеко,
щурится от метели. За ним игумен Ларион тащится с книгами на руках - гнется,
качается; потом стрельцы-молодцы - эти легко ступают,  хоть  и  груз  велик.
Последним Тихон бредет, озирается и безголосо кричит черным ртом.  Народ  на
Тихона глядит - что такое?! То хворый ходил, согнутый, как сосна на  болоте,
а здесь - эким дубом возвысился!
   Воевода сбоку всех по  сугробам  ступает,  режет  снег  красным  сапогом,
сабелькой позвякивает.
   Остановились у костра, сбросили ношу и  отступили  к  толпе.  А  пламя-то
разгорелось, охватило поленья1 искры в небе со снегом смешались.
   - Сади книги! - приказал Арсентий и  навис  над  Ларионом.  -  Эти  книги
богохульные, сади в огонь.
   Ларион замер, не шевельнется. Несколько расторопных  стрельцов  похватали
книги да начали их в огонь бросать.
   Целятся в самую середину, где пожарче, и летят книги,  хлопают  крышками,
словно крыльями.
   - Смирись, Ларион! - прикрикнул архиепископ. - Смиришься - помилую!
   Молчит игумен, только бескровные губы шевелятся  да  глаза  на  проворных
стрельцов зрят, жгут эти глаза Стрельцовы затылки не хуже огня.  Не  стерпел
один средь государевых людей  -  раскосый,  скуластый,  в  лисьей  шапке,  -
оборотился к Лариону, сощурился:
   - Пошто глядишь так?
   - Креста на тебе нет... - проронил игумен..
   - Есь-есь, - забормотал стрелец, сверкая глазами. - Крящен я, крящен... -
и полез за пазуху черной от гари рукой.
   Вырвал жар несколько испепеленных листов, взметнул к небу, и  рассыпались
они в воздухе белым крошевом. А за ними еще и еще, и не понять уже,  то  ли,
пепельная, то ли снежная метель метет над землей.
   Народ же пятится от костра-жарко, паленым тянет.  От  некоторых  книг-то,
как от живого на огне, жареным пахнет - кожа  горит.  Вон  на  ком-то  зипун
затлел...
   Пятится народ и молчит, привороженный, только лица краснеют -  то  ли  от
жара, то ли от холода. И Арсентий отступает, прикрываясь рукой от пламени, и
воевода со стрельцами. Остался у костра один Тихон, прямой  и  твердый,  как
дерево. Сделал шаг к нему Ларион, но пошатнулся,  взмахнул  руками.  Хорошо,
кто-то подхватил его, не дал упасть.  Архиепископ  же  не  пристает  пока  к
игумену, стоит неподалеку, молчит.
   Вывернулся из толпы малец в драном тулупчике, солевара сын,  протиснулся,
пробрался сквозь народ-и к огню. Протянул иззябшие ручонки, греет, а сам все
оглядывается на людей и улыбается беззубо.
   - Те-епленько...
   - Гляньте, гляньте! - заорал кто-то в задних рядах.  -  Тишка-то  горбун!
Эко чудо - исцелился!
   Юродивый на  четвереньках  выполз-корзина  на  голове,  вериги  по  снегу
волочатся - завыл волком, глядя на огонь:
   - О-о-о-у-у...
   Подломился в ногах и упал на  колена  Тихон.  Лицом  к  народу  встал,  а
затылок печет, аж волосья трещат.  Перекрестился  размашистым  двоеперстием,
прохрипел:
   - Господи! Что же вы творите, люди добрые?  Почто  дозволили  слово  огню
предати?
   Вздрогнул архиепископ, ударил посохом.
   - Замолчь, диавол!
   Ларион будто очнулся, поднял голову и заслонился рукой от пламени.  Народ
кругом огня пеной белой плещется,  чернецы  на  колена  пали,  молятся,  рты
разинуты, двоеперстием воздух царапают.
   - То не книги в геенне огненной - слово наше горит!  -  хрипит  Тихон.  -
Слово горит!..
   Махнул рукой воевода  -  схватили  Тихона  за  шиворот,  оземь  стукнули,
головой в снег пихнули - остынь!
   - В яму его! - велел Арсентий, багровея и притопывая на месте. - Волоките
в яму!
   Сволокли Тихона к яме под угловой башней, кинули в черную дыру, а он  все
одно кричит оттуда, и голос его словно колокол:
   - Слово горит! Слово!
   - Слово горит! Слово! - подхватил юродивый и  кинулся  к  огню.  Поплясал
вокруг, сунул руку в пламя, выудил что-то и  в  корзину  бросил.  Забежал  с
другой стороны и там снова полез в костер. Стрелец в лисьей шапке замахнулся
на него бердышом, а юродивый отскочил  проворно  и  сиганул  в  толпу,  лишь
вериги брякнули. Зашевелился народ, словно ветер волну по  воде  погнал.  То
там, то здесь корзина  мелькнет  над  головами  да  взлетит  обгорелая  рука
верижника, будто рука сеятеля. Только зерна нету, пусто лукошко...
   Архиепископ шагнул к игумену  -  спокойный,  величавый,  лишь  пальцы  на
посохе белые:
   - В яму пойдешь, Ларион,  на  чеп  велю  посадить.  И  по  тыще  поклонов
еженощно по новому обряду!
   - Изыди, сатана! - вскричал игумен и топнул  ногой.  -  Прочь  из  святой
обители! Не приму епитимьи от - поганой собаки!
   Побелел  Арсентий,  борода   еще   черней   сделалась.   Зубами   скрипит
архиепископ, только слова вымолвить не может. Воевода не растерялся,  гикнул
стрельцам, да уж поздно было. Обступил народ высоких гостей,  сжал,  сбил  в
кучку да и повел к воротам. Стрельцы бердыши  выставили,  пихаются,  воевода
саблю выхватил. Глядь, упал кто-то, облил снег кровью, там другой  рухнул...
А в самой гуще уж и кулаки замельтешили, и колья над  головами  стрелецкими.
Отбиваясь, повскакивали стрельцы на коней, Арсентий в крытый возок заскочил,
и лошади с места хватили в галоп. Но верховые-то выскочили со двора, а возок
в сугробе застрял, лошади по брюхо увязли  и  стонут  под  ямщицкой  плетью.
Подхватил народ санки, вытолкнул их за ворота, а  уж  монахи  ворота  те  на
тяжелый засов заложили.
   Огляделся игумен Ларион, перекрестился двоеперстием и увидел тут сундук -
на том месте, где только что карета стояла. Откинул он крышку  его  -  полон
книг правленых, никонианских...
   Спровадили гостей высоких да незваных, столпились подле игумена и затихли
все виновато.  Иноки  черной  стенкой  впереди  стоят,  очи  долу,  за  ними
простолюдье в зипунах, в драных кафтанах, калеки, нищие, блаженные - все  на
одно лицо. Двое послушников сбегали к земляной  тюрьме,  освободили  Тихона.
Приковылял Тихон к игумену и бухнулся в ноги:
   - Батюшко! Владыко! Коли поганых никониан прогнали, вели  теперь  узников
отпустить, кои в остроге томятся!
   Повел Ларион народ к острогу, спустился под землю и  приказал  начальнику
монастырской стражи сбивать чепи с мучеников.  Подивился  начальник,  однако
самолично принялся расковывать да освобождать узников. Те же выходят на свет
Божий - и на колена, молиться. Девяностолетний старец  Макковей,  посаженный
на цепь еще при царствовании Михаила за распутство в женской обители, выполз
на карачках, прильнул к земле и помер тут же.
   Настала очередь сбивать оковы с сына боярского Любима Бушуева. Подошел  к
нему начальник стражи, приготовил инструмент, а Любим даже и не встал. Лежит
на соломе, за ноги прикованный, и спит будто.
   - Этого бы оставить, -  шепчет  начальник  стражи  игумену.  -  Лихой  он
человек, безбожный. В храме на икону Божьей Матери плюнул,  а  потом  народу
говорил, будто не могла она  никак  понести  без  мужика,  что  Христос  наш
Спаситель наблядованный ею...
   Отшатнулся игумен, перекрестился и велел еще и за  шею  приковать  Любима
Бушуева, да так, чтобы лежать ему было нельзя. Поднялся богохульник на ноги,
натянул цепь сколько можно было и плюнул Лариону в очи.  Перед  этим  Любиму
три дня воды не давали, плевок клейкий оказался, не долетел  -  только  рясу
игуменскую замарал...
   Поднялся Ларион из подземелья - глядь, метель-то улеглась! Тишь стоит над
Северьяновой  обителью.  Снежок  под  ногами  морозно   заскрипел,   воронье
откуда-то нагрянуло, закружило в сумеречном небе. Костер, на котором недавно
книги жгли, угас почти, лишь головни дымятся и чернеют на снегу.
   - Вздуть огонь! - велел игумен. - Да чтоб ярче прежнего горел!
   Народ, было растерявшийся, заспешил к поленницам, и в  мгновение  выросла
посередь двора новая клеть. Жар от прежнего костра  еще  держался  в  углях,
пламя возродилось, охватило дрова и взметнулось к  небу.  Тихон  без  указки
понял волю игумена, созвал людей и к сундуку приступил. Подхватили сундук на
руки и посадили в огонь - гори, письмо поганое Никона окаянного!
   Да не уберегся Тихон. Надорвался под тяжестью  сундука,  вступило  ему  в
спину да согнуло опять чуть не до земли.
   Сгрудился народ вокруг огня, греет  озябшие  руки  и  отступает  назад  -
жарко! Того и гляди портки сгорят.
   А тут вдруг вывернулся из толпы юродивый с корзинкой, заорал, заблажил:
   - Слово горит! Слово!..
   И давай корзиной воду таскать да на огонь лить...

СКИТСКОЕ ПОКАЯНИЕ. 1961 ГОД

   Ушел Леонтий из пустыни Луки и как в воду  канул.  День  прошел,  второй,
третий, Лука все глаза проглядел, сколько раз по тропе навстречу  выходил  -
все без толку... А обещал в тот же день к вечеру обернуться. Уж не стряслось
ли чего с праведником? Не  заболел  ли  странничек?  Всегда  аккуратным  был
Леонтий: коли уходит куда, в точности скажет,  когда  назад  ждать,  вовремя
всегда возвращался. Ждал и горевал Лука не оттого, что  шибко  переживал  за
Леонтия: не пропадет праведник-то, и накормят его, и переночевать с радостью
пустят, а заботило верижника другое -  исповедаться  решил,  во  всех  своих
грехах  покаяться  перед  братом-странником  да  душу   очистить,   в   вере
укрепиться, ум свой просветлить. Сидя в ожидании, Лука Давыдыч и  грехи  все
свои вспомнил, и добродетели, покаяние уж с уст готово  сорваться  -  удержу
нету, а не идет праведник...
   Жизнь-то нынче такая пошла, размышлял Лука, что иди сквозь всю  землю,  а
человека, которому исповедоваться можно,  едва  и  отыщешь.  Хотя  обряд-то,
вершить  который  дедами  еще   наказано,   разумный   был   и   правильный.
Исповедоваться можно любому человеку, даже первому встречному, и  не  важно,
кто он, бродяга или  даже  начальник,  -  важно,  чтобы  праведным  был  тот
человек. А уж как узнать праведника - тут никто не подскажет,  и  на  лбу  у
того не написано. Тут душой его  почуять  надо,  в  глаза  заглянуть,  слово
послушать. И коли признал в человеке праведника-становись на  колени,  проси
позволения на исповедь и кайся! Кайся во всех делах твоих  и  думах,  грешно
ли, не грешно - все  одно  кайся,  и  праведник  уж  сам  отличит  зерна  от
плевел...
   Луке же Давыдычу было в чем покаяться.
   Колдуном он, конечно, не был, и дуги с полозьями в щепы не  распускал  на
правилах, и охотникам порчу не наводил. Можно сказать, безвинно  его  сквозь
хомут протаскивали.  Все  Кирилла  Белоглазов  потехи  устраивал...  Потому,
может, и наказал его Бог смертью от руки брата-одноверца?
   Вырастил Луку дед, ныне  покойный  Хрисогон.  Родителей  своих  он  и  не
помнил. В четырнадцатом году зимой приехали казаки молодых кержаков на фронт
забирать, приехали как снег на голову,  повыгоняли  всех  из  изб,  сгуртили
посередине Макарихи и давай нагайками пороть, чтобы кого  помоложе  у  толпы
отбить. От бабьего воя снег с дерев осыпался, птицы сесть не  могли,  так  и
кружили в воздухе... Родитель Луки, говорят, бойкий  мужик  был,  отчаянный,
вырвался из круга, побежал домой, схватил  винтовку  и  стрельнул  казачьего
урядника. А там на лыжи - ив тайгу. Так и пропал невесть где,  а  мать  Луки
казаки связали и на веревке увели куда-то, и тоже  с  концом.  Дед  Хрисогон
тогда наставником в  общине  был,  внука  держал  в  строгости,  за  ребячьи
провинности такие епитимьи накладывал, что всю ночь, бывало, тот на  коленях
стоял и поклоны бил.  Еще  в  детстве  Лука  тяжкий  грех  совершил-мысленно
возжелал он смерти деду своему, а тот как назло  все  жил  и  жил.  Но  если
разобраться, может, и не грех то был, поскольку Лука будто  голос  откуда-то
сверху услышал, когда молился стоял.  "Смерти  Хрисогону  пожелай,  -  будто
сказал кто-то. - И молись три дня в лесу у осинового  пня".  Попробуй  пойми
тут сам, от куда голос шел и грех ли это?
   А  тут  вскоре  после  Хрисогоновой   кончины   новая   война   началась,
Отечественная. Мужики в Макарихе заволновались:  говорят,  в  тайгу  уходить
надо, ведь угнали на империалистическую тридцать  человек,  а  из  них  едва
половина вернулась. Кирилла же Белоглазов, в четырнадцатом  еще  бритый,  на
белый свет и на лютую войну посмотревший, наставником в общине как раз  был,
и нет бы ему за спасение братьев и сестер своих выступать, так  он  наоборот
говорит:  на  фронт  идти  надо,  идите,  сказывал,  мужики,  по  избам   да
собирайтесь помаленьку. Кто его послушался, а иные и нет, эти вроде  как  бы
на охоту в тайгу подались, а сами скрываться стали. Выйдут в Макариху ночью,
наберут продуктов и опять на отсидку по таежным зимовьям.
   В сорок втором году приехал в Макариху военком, послал Кирилла  по  домам
население собрать, а когда собрался народ на площади, военкома подсадили  на
листвяжную колодину, что с незапамятных времен  посередине  деревни  лежала,
дали ему костыль, поскольку раненый он был и  одна  нога,  больная,  одеялом
замотана. Кержаки стоят, смотрят, бабы выть приготовились.  И  Лука  тут  же
стоял, и товарищи его - Фома Плюснин, Данила Мезенцев. Пар изо  ртов  только
идет, бороды закуржавели. Военком  же  вдруг  отбросил  костыль,  ступил  на
больную ногу и поклонился народу  в  пояс.  Я,  говорит,  знаю,  что  вы  от
империалистической в тайгу бегали, но ныне война другая, Отечественная. Надо
собираться, мужики, да отечество свое защищать, не то и  сюда,  в  Макариху,
немец придет, коли по лесам отсиживаться будем. Немцу-фашисту, дескать,  все
одно-кержак ты или никонианец, или вовсе немоляка, всех подряд бьет, а зовут
его - Гитлер. Вызвали по списку самых молодых мужиков, велели собираться,  а
тех, что не оказалось в  Макарихе,  стали  позимовьям  собирать.  Кирилла  с
милиционером Халтуриным  на  лыжах  обошли  избушки,  кого  уговорили,  кого
пристращать пришлось. Кирилла - тот хитрый мужик был! -  знал,  чем  кержака
взять. Гитлер, сказывал, - это анчихрист, а бороться с ним - святое дело.
   В тот же  день,  как  военком  увез  на  подводах  девятерых  макаринских
мужиков, к  Луке  Фома  Плюснин  с  Данилой  Мезенцевым  пришли.  Собирайся,
говорят, Лукашка, айда в тайгу. Скоро и наш черед придет, погонят на  войну.
А Кирилла, мол, сам анчихристу продался и теперь врет все народу, обманом  в
великий грех ввергает, потому как старыми людьми заказано  в  мирских  делах
участвовать. Жизнь кержака в молитвах да покорности Богу. Порядочно их тогда
собралось бежать-человек пятнадцать, поди, было.  И  Петрович,  хоть  и  был
старше Луки годами, а тоже с ними уходил. Разбрелись они по тайге по одному,
по двое, иконы с собой взяли, книги, кто и семью за  собой  увел.  Просидели
зиму, лето, за это время Кирилла с милиционером Халтуриным многих разыскали,
вывели, на фронт отправили.
   Как-то по осени - уже снег упал - послал Фома Луку в Макариху за мукой, а
то, говорит, от медвежатины да лосятины зимой часто поносы  случаются,  надо
хлебом сдабривать. Ночью пробрался Лука в Макариху, залез в свою стылую избу
и решил погреться с дороги, печь затопил, а сам прикорнул  с  устатку-то.  И
вот опять слышит он голос: "Вставай, Лука, и беги! За тобой Халтурин идет  с
Кирилой-отступником". Вскочил Лука, одежонку натянул и - дуй не  стой,  хотя
ни Халтурина, ни Кириллы еще и не видел. Потом он размышлял:  как,  говорят,
Бога нету? Есть  он!  Кто  ж  ему  тогда  спасительные  слова  нашептал,  об
опасности предупредил?  Спрятался  за  деревней  Лука,  последить:  есть  ли
погоня, глядь - и точно! Кирилла с Халтуриным по  его  следу  идут.  Налегке
шпарят, без котомок, видно, сразу надумали  Луку  взять.  У  Халтурина  лишь
наган на поясе болтается, Кирилла и вовсе безоружный.
   И началась погоня. Семь дней гоняли они Луку по тайге, как зверя травили.
Луке же выйти к своим нельзя-убежище выдаст, Фому с  Данилой,  и  бегать  уж
мочи не стало. Сапоги из сыромятины размокли,  с  ног  сваливаются,  да  еще
впопыхах портянки не навернул. Считай, что босым по слякоти да  по  болотным
хлябям бегал. Хорошо хоть, они с Фомой летом  медведей  понавалили  да  сала
натопили, в пузыри-то медвежьи его залили да  по  тайге  попрятали.  Добежит
Лука до тайничка,  схватит  пузырь,  за  пазуху  -  и  дальше  лешака  этого
вятского, Халтурина, и Кириллу-отступника по тайге водит-кружит. До  сумерек
кружит, и только почует, что преследователи на ночлег встали, круг сделает и
к ним поближе, чтобы ночевать не так  страшно  было  одному-то.  Они,  вишь,
костер всю ночь жгут, а Лука без огня, под деревом или под коряжиной  зубами
стучит..