Артиллеристы первым залпом бьют решетку,  поэтому  роты  отходят  в  глубину
парка. И нам пора, товарищ полковник...
   - Спокойно, комбат, - не отрываясь от стереотрубы, бросил Муханов. - Бить
решетку не понадобится.
   - Вы все еще надеетесь, товарищ полковник?  -  спросил  Глотов.  -  Время
вышло, этого перебежчика наверняка расстреляли... Жалко,  конечно,  старика,
но сам виноват. Свои же ученики, поди, и расстреляли...  Товарищ  полковник,
вы чуете, какая это страшная штука! Это что за ученики  тогда?  Что  они  за
люди?.. Чуете?
   - Чую, - сказал Муханов. - Фашизм...
   - Да, - отозвался комбат. - Во дела! Где же их, сволочей, уговоришь?
   - Попробуем, - Муханов выбрался из окопа и направился в глубь парка,  где
стояла машина спецпропаганды.
   Мощные динамики были выставлены на опушке, замаскированы среди  деревьев,
и  только  один  висел  на  чугунной  решетке.  Один  динамик  устанавливали
обязательно на видное место, чтобы отвлечь внимание противника от остальных.
Обычно  этот  видимый  динамик  немедленно  расстреливали,  но  радиовещание
продолжалось. Это был психологический прием, который приводил  не  желающего
сдаваться в плен противника сначала в бешенство, а потом, как следствие -  в
угнетенное состояние.
   - Внимание! Внимание! - прогремело над площадью.  -  Немецкие  солдаты  и
офицеры! Советское командование обращается к вам с  предложением  прекратить
огонь и сложить оружие! Жизнь гарантируется!..
   Видимо, из замка рассмотрели  динамик  на  решетке,  и  пулеметный  огонь
усилился, за несколько секунд превратив громкоговоритель в щепки и лохмотья.
Но голос продолжал говорить на чистом немецком языке.
   Комбат сплюнул на дно окопа и оглянулся назад - туда, где  стояла  машина
спецпропаганды. Пора кончать эту канитель! Только весь гарнизон разбудили!
   Но пулеметы противника неожиданно смолкли. И  голос  в  динамиках  смолк.
Глотов огляделся...
   В левом крыле замка из окна третьего этажа свисало белое полотнище...
   Комбат выбрался на бруствер окопа и сел, бросив полевую сумку на  колени.
Не верилось! Не могло быть! Неужели сейчас начнут сдаваться? Это те, что всю
ночь поливали из пулеметов?!
   - Товарищ капитан, к телефону! - окликнул его телефонист.
   Оборачиваясь на замок и не прячась, Глотов пошел в подземелье. У аппарата
был комдив.
   - Ну что, Глотов, - спросил генерал. - Взял замок?
   - Так точно, товарищ генерал! - отрапортовал комбат.  -  Выбросили  белый
флаг!.. Только это не я брал, а полковник Муханов.
   - Где он сейчас?
   - У меня в батальоне!
   - Позови его к аппарату!
   Комбат выскочил из КП, огляделся  в  поисках  связного.  Бойцы  его  рот,
выбравшись из окопов, стояли на опушке парка и смотрели  на  замок.  Солнце,
невидимое из-за деревьев, окрасило его башни и шпили, крышу, слуховые  окна.
Багровый его свет медленно сгонял черноту со стен. Глотов подбежал к бойцам,
и тут увидел, как сквозь пролом в  чугунной  решетке  прошли  два  человека,
которых можно было узнать на любом расстоянии. Подвижный, крепкий  полковник
Муханов и толстый, неповоротливый переводчик Зайцев. Они вышли на площадь  и
направились к замку. Глотов, стоя среди бойцов, невольно залюбовался.
   Это было зрелище, не виданное еще комбатом. Два человека, по сути, голыми
руками, взяли хорошо вооруженную крепость и теперь шагали к ней так,  словно
завершили трудную работу, - немного утомленные, но  довольные.  Муханов  шел
впереди и, сняв фуражку, размахивал ею в такт шагам; Зайцев отставал и затем
догонял начальника тяжелой трусцой.
   Комбат Глотов вспомнил о звонке генерала и побежал к  Муханову.  За  ним,
словно по команде, пошли бойцы его батальона. Никто из них ни  разу  еще  не
брал крепостей без выстрела...
   - Мы спасены! - сказал Аришин. - Из замка есть свободный выход к реке!  А
там можно прорваться
   - К русским? - усмехнулся командир роты.
   - Да нет, к немцам!
   Карл Зоммер вдруг вскочил с постели и ошалело закрутил головой.
   - Почему я здесь? - спросил он. - Почему русские не стреляют?
   - Радуйся, Карл, что не стреляют, - сказал учитель.
   Карл схватил каску, автомат и тяжело загрохотал сапогами по лестнице.
   - Итак, вы предлагаете бежать? - спросил Вайсберг Аришина.
   - Я не собираюсь здесь оставаться, - буркнул Аришин. - Я  давно  говорил:
замок - могила. Снаряды надо было убрать в  подвалы!..  А  если  они  начнут
стрелять?..
   - Бежать, бежать, - согласился Вайсберг. - В этом есть резон. Только куда
и далеко ли?
   - Боже! Неужели это возможно? - не веря, спросил Фрас. -  Только  скорее,
пока не начался артобстрел!
   Вайсберг не спеша застегнул мундир, поправил ремень  с  кобурой  и  пошел
вниз. Аришин и Фрас последовали за ним. Учитель на ходу  содрал  простыню  с
генеральской постели и, скомкав, сунул ее под мундир.
   В  зале  и  коридорах  первого  этажа,  где  были  установлены  орудия  и
крупнокалиберные пулеметы, царила суматоха. В  сумерках  ощущалось  движение
многих людей, слышался стук снарядных ящиков и звон гильз.
   - Внимание! - крикнул Вайсберг. - Говорит гауптман  Вайсберг!  Приказываю
прекратить огонь и всем построиться!
   Фрас стоял рядом, и командир роты заметил белую тряпку, торчащую  у  него
из-под мундира. Пока  мальчики,  оставив  окна  и  амбразуры,  собирались  у
снарядных ящиков, Вайсберг посоветовал учителю:
   - Вместо древка возьмите банник...
   - Спасибо, - не чувствуя иронии, пролепетал Фрас. Рота  сгрудилась  возле
штабелей. Однако откуда-то из глубины замка все  еще  доносилась  пулеметная
стрельба.
   - Всем вниз! - приказал Вайсберг. -  Немедленно!  Пулеметчики  спустились
вниз, примкнули к строю-толпе.
   - Я получил срочный приказ фюрера! -  прокричал  Вайсберг.  -  Немедленно
оставить замок и двигаться на защиту Берлина! Хайль Гитлер!
   - Хайль!!  -  многоголосо  прокричала  толпа.  Он  еще  дважды  выкрикнул
приветствие, и подростки с чувством ответили ему: хайль!
   - Мы уходим к реке, там пробьемся к нашей непобедимой армии! -  продолжал
Вайсберг. - Впереди пойдет лейтенант Аришин! Мы с лейтенантом Фрасом  уходим
последними. Все!
   И снова Вайсберг трижды проорал "хайль Гитлер!", и мальчики,  распаляясь,
ответили ему с детской непосредственностью.
   Аришин включил фонарь и начал спускаться в подвал,  откуда  был  выход  в
сад, а затем к реке. Солдаты потянулись за ним, на ходу поправляя съезжающие
каски. Вайсберг и Фрас провожали их молча.
   Когда последний мальчик исчез в темном зеве подвального  входа,  Вайсберг
холодно бросил:
   - Желаю успеха.
   И не спеша стал спускаться по лестнице. Несколько секунд учитель стоял  в
оцепенении. Только в ушах, подобно собачьему лаю, звучало - хайль!
   Затем  он  подобрал  банник  и,  на  бегу  привязывая  к  нему  простыню,
устремился по лестнице вверх, на третий этаж левого крыла. Он уже не  слышал
и не мог видеть, как капитан Вайсберг, проводив свою роту в сад, вернулся  в
подвал и, устроившись на корточках  в  каком-то  захламленном  углу,  достал
парабеллум, отвел затвор и, сунув ствол в рот, надавил на спуск...
   Учитель вытолкнул из окна пулемет, выставил наружу белый  флаг,  накрепко
привязав древко к решетке. Пристроившись тут же, у окна, он перевел  дух  и,
сняв каску, швырнул ее на пол.
   - Хайль! Хайль! - звенели  еще  в  ушах  голоса  мальчиков.  Он  пробовал
затыкать уши, но тогда "хайль" откликалось в затылке. Наконец он увидел, как
со стороны русских появились два человека и направились к замку.
   Учитель вскочил и заторопился вниз: следовало освободить двери от мешков,
с песком, сбить замки и снять цепи. Он спустился на первый этаж и устремился
было к железным дверям, но в этот момент  в  зале,  на  штабелях  ящиков  со
снарядами, увидел мальчика!
   - Кто здесь? - спросил Фрас.
   - Это я, Карл Зоммер! - откликнулся подросток, открывая ящик.
   - Ты почему не выполнил приказ, Карл? Ты почему не ушел со всеми?
   - Я вернулся! - крикнул Карл. - Я решил не сдавать крепость противнику!
   Мальчик поставил снаряд на попа и стал поднимать над ним молот.
   - Не смей этого делать, Карл!  -  закричал  учитель,  вслепую  переступая
через ящики и снарядные гильзы, - Не делай этого, мальчик! Слышишь меня,  не
делай этого!
   Но Зоммер уже поднял молот над головой и лишь на мгновение задержал руки,
чтобы прицелиться и точно ударить по головке снаряда...
   Глотов перепрыгнул  через  фундамент  ограды  и  остановился,  машинально
закрыв лицо рукой.
   Взрыв был мощным, многоярусным. Замок, казалось, подпрыгнул над землей, а
потом медленно развалился в прах, поднимая огромные тучи пыли.
   Комбат закричал, потрясая кулаками. Там, где только  что  были  полковник
Муханов и переводчик Зайцев, лежала красная груда битого кирпича.
   В пыльном облаке -  мелькнуло  последний  раз  белое  полотнище  флага  и
опустилось на землю. Прорезая толщу пыли, взметнулся фонтан черного дыма  и,
уперевшись в небо, стал закручиваться в розовый от огня гриб.

СКИТСКОЕ ПОКАЯНИЕ. 1961 ГОД

   Событие, всколыхнувшее Макариху явлением  Луки,  дня  три  не  сходило  с
языков. Одни, что помоложе, потешались, как бы потешались  они  на  концерте
заезжих артистов, другие откровенно жалели Луку Давыдыча и даже  искать  его
пробовали, поскольку он исчез из деревни и больше не показывался, но были  и
те, что, несмотря на провал восшествия, считали Луку мучеником,  страдальцем
и божьим человеком.
   И Анна, хорошо разглядев из толпы "святого" верижника,  поймала  себя  на
мысли, что восхищается им. Было в нем  что-то  притягательное,  страстное  и
вдохновляющее.  Огнем  горел  единственный  глаз,  торчала   из-под   рубахи
изъязвленная цепью шея, выпирали ключицы на худой груди. Нет!  Он  не  валял
дурака,  не  играл,  не  изображал  праведника,  а,  видимо,  в  тот  момент
чувствовал себя святым.
   Играл странник Леонтий. Играл блестяще, вдохновенно, со вкусом. И не стой
она близко от него - все  приняла  бы  за  чистую  монету:  и  проповедь,  и
фанатизм. Но Анна специально лезла сквозь толпу  к  нему  поближе  и  хорошо
рассмотрела глаза Леонтия.  Валяная  шляпа,  борода,  черная  косоворотка  и
движения рук - все соответствовало, но выдавали глаза:  умные,  цепкие,  без
какой-либо тени сомнения.
   И в том, что спектакль провалился, он не был виноват. Он  все  рассчитал,
взвесил и предусмотрел, кроме одного: кто бы мог подумать, что под колодиной
окажется вторая змея?
   Спектакль провалился, однако это не  утешало  Анну.  Ведь  он  был  нужен
кому-то,  этот  спектакль,  кому-то  потребовалось  немедленно  взбудоражить
старообрядцев, упрекнуть их в безверии, призвать к святости и  отрешению  от
мирской жизни. Кому-то надо было, чтобы чужих, "мирских" людей, и  на  порог
не пускали. Грязные слухи и сплетни, видимо,  не  помогали,  и  этот  кто-то
пошел  на  открытую  игру.  А   "мирских"   людей,   интересующихся   жизнью
старообрядцев, в Макарихе в тот момент было только двое -  Анна  и  Зародов.
Кому-то они бельмом на глазу стояли.
   Теперь этот кто-то был известен - странник Леонтий.  Но  зачем  ему  это?
Какой смысл выступать ему против них, настраивать старообрядцев?
   Вопросы мучили, но спросить было не у кого. Марья Егоровна и приходящие к
ней  старушки  твердили,  будто  Леонтий  послан  откуда-то,  чтобы  узнать,
сохранилась ли вера у здешних старообрядцев, и  даже  адрес  указывали  -  с
Алтая, из Беловодья. Там, дескать, есть крепкие общины, потайные  монастыри,
целые деревни, спрятанные от  переписи  и  мирского  глаза.  Будто  тамошние
хранители веры хотят собрать раскольников со всей земли в одно место,  чтобы
возродить древлее благочестие.
   Леонтий, рассказывали, появился в здешних местах год назад,  а  до  этого
скитался в Красноярском крае, от деревни к деревне ходил, от скита к заимке.
И только добрые слова о нем слышно.  Молодой,  а  побеседует  со  старушкой,
помолится вместе с ней - и у той гора с плеч, горе-беду вброд перейду.
   "Может, и правда прислали с Алтая функционера, - размышляла Анна. - Он  и
пытается  наладить  тут  жизнь  по  их  меркам.  А  нас,  поди,  принял   за
атеистов-пропагандистов, конкуренция".
   Тут еще как назло  куда-то  пропал  Иван  Зародов  вместе  с  Петровичем.
Сначала Анна решила, что они ушли на покос, и  Марья  Егоровна  подтвердила:
куда же еще? Мерина-то во дворе у Петровича нет.
   Прождав  неделю,  Анна  с  Марьей  надумали  сходить  к  мужикам,  молока
наквасили, малосольных огурцов взяли и баранью лытку - пускай хоть  понюхают
мясца работнички. Нагрузили котомки и отправились рано утром, чтобы по  жаре
не тащиться.
   Луга почти сплошь были выкошены, уж и копны редко, но все  же  стояли,  и
только Марьина  деляна  да  еще  несколько  покосов  ярко  зеленели  пятнами
травостоя. Даже и не притрагивался никто...
   - Вот так мужики, -  сказала  Марья.  -  Давай,  Анна,  пообедаем  да  за
литовками пойдем. Не то зарядит сеногной, все сено пропадет...
   Сходили они в Макариху за косами, отбили кое-как, поширкали  брусками,  и
принялась Анна за работу, которую никогда не знала, но теперь считала частью
науки археографии. Ходить пешком, колоть дрова,  полоть  грядки  в  огороде,
слушать покаяние в грехах, смотреть на явление "святого" из лесной пустыни -
все это было частью науки или даже всей наукой, потому что  на  долю  чистой
археографии почти ничего не оставалось. Книги были пересушены и снова убраны
в сундук, но Анна теперь имела к ним  доступ.  Каждый  вечер,  с  позволения
Марьи Егоровны, она доставала оттуда заветное "Сказание о Мамаевом побоище",
садилась за стол и начинала переписывать. Слово в слово, знак в знак.  Марья
глядела на нее с состраданием - эко  девка  мытарится!  Испортит  глаза  при
лампе! Глядела и печально помалкивала. Каждый раз Анна  ждала,  что  хозяйка
бесценной рукописи смилостивится, пожалеет  ее  и  скажет:  ладно,  мол,  не
мучайся, возьми книгу, коли она такая интересная.
   Самой же попросить  не  поворачивался  язык.  Марья  следила  за  книгами
ревниво и почти никогда не оставляла Анну одну во время работы.
   - Ты смотри, закладочки-то не трогай! - время  от  времени  предупреждала
она. - Пускай на месте лежат.
   Это напоминало Анне студенческие времена, когда она приходила в читальный
зал отдела и, как все его посетите ли, находилась под зорким оком Аронова.
   Марья не предлагала, Анна не просила - и  это  был  их  молчаливый  союз,
который обеспечивал сосуществование. Какое-то время он их устраивал, но  его
следовало обязательно нарушить, чтобы продвинуться вперед.  Не  переписывать
же все книги, да и толку от этой переписки...
   Надо было медленно и дипломатично начинать  наступление,  но  переломного
этого момента больше всего она и опасалась. Неожиданно пришла мысль:  почему
Гудошников не брал у старообрядцев книги? По крайней мере, в Макарихе? Он-то
с его опытом мог же взять? Его тут  знают  все,  кроме  официальных  властей
(видно, есть в этом смысл), помнят, и память о нем добрая. Но не  брал  же?!
Что это? Принципиальные соображения  по  поводу,  у  кого  должны  храниться
книги, о которых он писал, или  тактический  ход?  Что,  если  он  умышленно
доводил отношения со старообрядцами до состояния "мирного союза",  составлял
списки книг  и  уходил,  чтобы  в  любой  момент  потом  вернуться,  сделать
решительный бросок вперед и взять их? Или же тем самым исподволь  настраивал
старообрядцев, чтобы они сами сдавали книги согласно его программе поиска  и
сбора рукописного и старопечатного литературного наследия?
   Много загадок оставил Никита Страстный... А что, если он - была  и  такая
мысль у Анны, - перешагнув  "союз",  не  мог  взять  книг,  потому  что  ему
попросту их не давали?  Одно  дело,  когда  святую  для  старообрядца  книгу
смотришь и читаешь у него на глазах, не вынося из избы,  и  другое  -  когда
этот старообрядец навечно расстается с ней. История каждой  книги  уходит  в
глухую  старину,  с  нею  связаны  судьбы,  жизни  последователей  протопопа
Аввакума, их вынесли сюда, в Сибирь, как не выносили и не берегли,  пожалуй,
ничего, кроме детей  и  соли.  Кто  же  из  нынешних  наследников  огненного
протопопа посмеет отдать книгу "в люди"?
   Это был высокий порог, через который следовало перешагнуть, ибо нога  уже
занесена.
   Начать щекотливый разговор Анна решила  на  покосе  -  место  подходящее:
воля, травы кругом, лес пошумливает, птицы  поют.  По  их,  лесных  жителей,
логике, на душе должны быть покой  и  благость.  Но  как  не  хватает  здесь
Зародова! Его бы сейчас заставили косить - он родом деревенский, умеет, -  а
они бы с Марьей  сели  в  тенек  да  и  поговорили.  Но  Марья,  подгоняемая
крестьянской заботой, косила прогон за прогоном, жадно пила воду из  бидона,
перевязывала потный платок и снова бралась за косу. Анна не косила -  рубила
траву, сшибала макушки и безнадежно отставала.
   - Ничего, доченька,  -  успокаивала  Марья.  -  День  помучаешься,  потом
пойдет. У нас косить не учат. У нас с малолетства дают  литовку  и  к  траве
подводят.
   Но и от ласковых слов легче не было. Пот  выедал  глаза,  палило  солнце,
вздувшаяся на большом пальце мозоль лопнула.  Коса  дребезжала  по  макушкам
быльника, глухо втыкалась в землю, и в иное мгновение Анне хотелось  убежать
с лугов, как недавно убежал Лука Давыдыч из Макарихи.
   В самый солнцепек Марья повесила косу на дерево:
   - Кончай ручку, доченька, да иди в тенек. Пожалеть себя надо.
   Но пока Анна заканчивала прогон и возвращалась назад,  Марья  уснула  под
дерево разбросав руки и прижавшись щекой к  колючей  стерне.  Анна  принесла
охапку травы, подложила ей под голову, постелила себе и пристроилась  рядом.
Земля качнулась под ней, на несколько минут перед  глазами  возникли  лезвие
косы и бесшумно падающая трава, затем все исчезло в сладком,  обволакивающем
сне.
   Проснулась она  оттого,  что  рядом  кто-то  сидел.  Не  открывая  глаза,
подумала  и  обрадовалась:  Зародов!  Явился  беглец,   "бурундук-птичка"...
Сидящий тяжело дышал, подкашливал от жажды и усталости. Солнце било в  лицо:
тень, пока она спала, переместилась.  Открывать  глаза  было  трудно,  но  и
сквозь щелки век,  сквозь  солнечное  пятно  она  сразу  узнала  сидящего  -
Леонтий!
   Анна приподнялась, оглянулась на спящую Марью Егоровну.
   - Не пугайся, красавица, и старушку не тревожь, - сказал Леонтий. -  Аида
к озеру, посидим на бережку, побеседуем. Около воды-то не так  жарко.  А  то
солнце ишь как жжет! По всей земле нынче так... Газеты  пишут,  в  Бангладеш
все колодцы пересохли, жажда людей обуяла...
   Анна нащупала под рукой брусок  на  деревянной  рукоятке  и,  прежде  чем
встать, незаметно  сунула  его  в  голенище  бродня.  И,  вставая,  еще  раз
пожалела, что нет рядом в общем-то хорошего парня Вани Зародова...
   Исчезли Иван Зародов и старик Петрович при обстоятельствах для них  самих
неожиданных. Впрочем, они собирались исчезнуть, то есть пойти  по  брошенным
таежным  заимкам  и  зимовьям,   где,   по   словам   Петровича,   уже   лет
пятнадцать-двадцать валялись никому не принадлежащие  книги.  По  одной,  по
две, а кое-где и до десятка, но если даже  и  без  десятков,  то  получалось
совсем не плохо, если обойти все заимки, Иван даже прикинул такую  ситуацию,
что половина найденных книг окажется малоценной, по сути, бросовой,  зато  в
другой половине что-нибудь да будет. Этот вариант  лучше,  надежнее,  считал
Зародов, чем торчать в Макарихе, обхаживать старух и ждать у моря погоды. Он
был не против старушек, к тому  же  любил  стариков  вообще,  любил  с  ними
разговаривать, работать и верил, что Анне когда-нибудь удастся взять  у  них
книги. Перед женщиной с таким азартом и напором вряд ли устоят кержачки.  Да
и сама-то она чем-то похожа на них... Но, устроившись жить  у  Петровича,  в
первый же день Иван нашел с ним общий язык и узнал  о  брошенных  книгах  на
заимках. Это был козырь. Не то чтобы против методики п