юбова Никита  узнал  вскоре
после приезда в Олонец. Дом купца Микитова он разыскал без труда, но  самого
купца уже давно не  было  в  городе,  а  комнаты  заселяли  теперь  рабочие,
приехавшие на лесопильный завод. И только старушка из бывшей прислуги  купца
вспомнила одинокого старика, жившего когда-то  в  этом  доме.  И,  вспомнив,
всплакнула.
   - Он, горемычный, три дня после смерти лежал,  пока  хватились  да  двери
сломали. Умирал - воды подать некому было...
   - Где его вещи? - спросил Гудошников. - Кому передали вещи?
   - Вы что же, родственник его? - спросила старушка. - За вещами приехали?
   - Родственник, - сказал Гудошников.
   - Э-э, да какие теперь вещи найдешь? - вздохнула она. - Нынче время такое
- люди теряются - не найдешь. Вот батюшка наш, Алексей Иванович Микитов, как
пропал в переворот, так доселе нету. А жалованья мне не заплатил...
   - Может быть, кто на похороны  приезжал?  -  спрашивал  Никита,  чувствуя
безнадежность. - Родственники, друзья?
   - И не помню, батюшко, не помню,  -  охала  старушка.  -  Нынче  так  все
меняется, память-то и схватывать не поспевает... Может, и был кто... А какие
веши-то у старика были? Похоронили в заплатанной рубахе... Какие  были,  так
на продукты сменял, поди... Гол как сокол старичок-то был.
   - Может, какие вещи людям раздавали,  кто  хоронить  помогал,  -  напирал
Гудошников. - Как это по обычаю положено...
   - Хоронили-то его извозчики, - вспомнила старушка. - Отвезли на  кладбище
да закопали... Может, что и брали - кто знает?
   В комнатах Христолюбова жила  многодетная  семья  погорельцев.  О  бывшем
хозяине  квартиры  ничего  толком  не  знали:  помер  какой-то  старик,   их
переселили сюда - вот и все. С позволения новых жильцов Гудошников обшарил в
квартире все углы, поднял несколько половиц и даже стены простучал.  Никаких
тайников, конечно же, не было, а вот сундук, о котором упоминалось в  письме
Жилякова, стоял на месте. И погорельцы подтвердили: переехали сюда -  сундук
был, только пустой.  И  в  доказательство  выгребли  из  него  свои  скудные
пожитки. Никита посмотрел внутрь, пощупал рукой темные от времени  стенки...
Вот здесь еще недавно лежала рукопись. Ее можно было  вынимать  из  сундука,
класть на  место:  она  была  реальной,  видимой...  Тихая,  щемящая  злость
овладела Гудошниковым. Почему  раньше  молчал  профессор  Крон?  Он  знал  о
рукописи еще в  девятнадцатом,  но  почему  молчал?!  Он,  активный  деятель
археографической комиссии, тогда еще существовавшей?  Почему  даже  Гуляеву,
давнему приятелю и сподвижнику, и словом не обмолвился о письме  из  Олонца?
Хотел быть единоличным первооткрывателем дохристианской письменности на Руси
либо вовсе не желал, чтобы такое открытие произошло?
   Сиди вот теперь и гадай, а толку от такого гадания - ноль, потому что нет
в  России  Крона,  нет  в  живых  Христолюбова.  И  нет  рукописи,  писанной
таинственным письмом. Но был еще Жиляков - видевший  ее!  Возможно,  что  он
остался единственным  из  тех,  кто  когда-либо  притрагивался  к  бесценным
пергаментным листам...
   Жилякова дома не оказалось. Молодая еще, косоглазая женщина, в  китайском
халате, недружелюбно осмотрела Гудошникова, скользнула взглядом по ордену на
френче, протезу и, как показалось, глядя в сторону, бросила:
   - На службе Андрей Павлович, в семинарии.
   И захлопнула перед носом дверь. Гудошников не надеялся на радушный прием,
однако холод и даже какое-то  презрение  возмутили  его.  Он  постоял  перед
закрытой дверью, затем, изловчившись, пнул ее и заспешил по  ступеням  вниз.
За спиной щелкнуло, визгливо скрипнули петли.
   - Что еще нужно? Что вы ходите стучите? А еще инвалид!
   Никита не дослушал и тяжело ступил на  улицу.  Ковыляя  в  семинарию,  он
пытался успокоить себя и одновременно ругал за  мальчишество.  Ну.  зачем  в
двери-то  пинать?  Кто  виноват,  что  его  не  встречают  с  распростертыми
объятиями? Кто - сам-то он? Инвалид,  говорят,  инвалид,  и  все!  Ну  орден
имеет, так им, всем этим "бывшим", награда его,  как  бельмо  на  глазу.  По
письму видать, семейка Жиляковых не из тех, кто принял революцию. Эта порода
еще опаснее врагов. Тех хоть в бою можно шашкой достать,  а  эти,  лояльные,
живут себе, посмеиваются, и ничем ты их не возьмешь. Ишь, ведьма косоглазая,
- инвалид!..
   Слова этого Гудошников терпеть не мог и  не  считал  себя  инвалидом,  не
успел еще в свои двадцать с небольшим лет свыкнуться с собственным увечьем и
частенько, забывшись или спросонья, вскакивал, делал шаг и валился  на  бок,
сразу же вспоминался жаркий июльский  день  девятнадцатого  года,  крохотная
деревенька на рыжем от зноя  бугре,  откуда  били  орудия.  Лавина  конников
заходила с фланга, но почему-то очень медленно, как казалось комиссару полка
Гудошникову. Лошади сгрудились у овражка, смешались, потом вытянулись в цепь
вдоль него и пошли как-то вяло, словно раскисли на жаре. Между  тем  батарея
белых уже засекла маневр, и первые снаряды вздыбили землю у оврага. Чей  это
был эскадрон, Никита не знал, может, и бравый Муханов сомлел тогда от  зноя,
но надо было спасать атаку. Комиссар выехал из укрытия и поскакал  напрямую,
минуя овраг. Жаркий ветер облизывал потное лицо, разгоряченный  жеребец  нес
всадника по полю на виду у белых пушкарей, и Гудошников уповал лишь  на  то,
что снаряд на него тратить не станут. Он  уже  достиг  кустарника  в  начале
оврага, пригнулся, чтобы не сшибло фуражку, и в это  время  взрыв  опрокинул
его вместе с лошадью. Ремень карабина перехватил  горло,  притянул  к  груди
голову, однако комиссар инстинктивно  вскочил  на  ноги,  как  полагается  в
сабельном бою, чтобы не затоптали свои, и тут же  рухнул  на  землю.  Ступня
левой ноги почему-то была вывернута назад, из  разорванных  галифе  хлестала
кровь. А рядом бился в  агонии  жеребец  с  распоротым  брюхом  и  курилась,
остывая, воронка-Ногу пытались спасти и отняли только через месяц, когда  от
конской шерсти в ране началось гниение. В то время в России, плодившей калек
с войны четырнадцатого года, слово "инвалид" было привычным и  расхожим,  но
Гудошникову оно казалось таким же уродливым  и  неестественным,  как  и  его
культя...
   Неподалеку от здания семинарии Никита  остановился  передохнуть,  оглядел
сводчатые, пыльные окна, высокое, на три стороны, крыльцо с парапетом.  "Что
же это у  них  семинарию  до  сих  пор  не  закрыли?  -  вспомнил  он  ответ
жиляковской  домочадки.  -   Или   по   старинке   еще   зовут..."   Однако,
приблизившись,  он  увидел  кумачовый  транспарант   над   входом:   "Первая
пролетарская  школа  для  рабоче-крестьянских  детей".  Кумач  уже   выцвел,
пообтрепался, как  солдатская  гимнастерка,  но  от  этого  выглядел  только
внушительнее и прочнее.
   Гудошников  простучал  протезом  по  лестнице  на  второй  этаж,  отыскал
учительскую. В школе шли уроки,  и  тишина  в  коридорах,  живое  дыхание  в
классах сразу напомнили университет.  Никита  тут  же  мысленно  поспорил  с
Мухановым. Вот они, пролетарские дети, сидят за партами, учатся, растут,  не
успеешь оглянуться, как пойдут дальше, в университет. Кругом разруха, голод,
банды, а будущее уже вот оно, пока еще в лаптях, косоворотках, но дай  срок!
Дай срок, и все это отшелушится, отлетит и настанет час,  когда  этим  детям
нужны будут не только  кусок  хлеба  и  крыша  над  головой.  Обогревшись  и
насытившись, они захотят познать себя - откуда они, что они  значат  в  этом
мире? Так будет, в конце концов,  это  диалектика.  И  вот  тогда-то  они  и
спросят... В учительской оказалась лишь какая-то девушка, то ли ученица,  то
ли молоденькая курсистка, присланная поднимать народное образование. Длинное
платье с глухим воротником, тоненькая шея и русая коса до пояса.
   - Мне нужен Жиляков, - поздоровавшись, сказал Никита.
   - Андрей Павлович? - отчего-то удивилась девушка и скользнула взглядом по
френчу с орденом. - Я не знаю... Возможно, он у себя...
   - Где? На уроке?
   - Как вам объяснить, - замялась она. - Это в другом крыле,  там  комнатка
такая есть... Каморка...
   И вдруг, спохватившись, сбивчиво начала объяснять, что Жиляков больше  не
работает в школе, что его уволили еще в прошлом году, как и было предписано,
а уроки словесности ведет теперь она. Но Жиляков до сих пор ходит в школу  и
запретить ему невозможно, потому что приказано было только не допускать  его
к ученикам, а в остальном указаний  не  поступало.  Вот  он  каждый  день  и
появляется в школе, ходит по коридорам или сидит в каморке...
   Гудошникова опять принимали за уполномоченного.
   - Мне нужно поговорить с ним, - пояснил Никита. - По важному делу.  Я  из
Питера.
   - Я провожу! - с готовностью вызвалась  учительница.  -  А  вы...  не  по
жалобе приехали? Будто Андрей Павлович жалобу писал...
   - Какая жалоба? - не понял Гудошников. - Я из университета.
   - А, тогда вы не знаете! - чему-то обрадовалась она. - Ну, идите за мной,
я провожу.
   Они прошли по коридору, затем черной лестницей спустились на первый  этаж
и оказались в тупичке - полутемном, пыльном, с битой мебелью  на  полу  и  с
выпирающей, как человеческие ребра, штукатурной дранкой по стенам.
   - Тут осторожно, - предупредила учительница. - Не запнитесь.
   Никиту покоробил ее участливый  тон:  опять  ему  напоминали,  что  он  -
инвалид. Однако он смолчал и, освобождая проход, с силой  двинул  колченогую
парту. Груда ломаной  мебели  зашевелилась,  загрохотала,  взметнулся  столб
пыли. Проводница Никиты остановилась возле низкой двери  в  конце  тупика  и
несмело постучала.
   - Андрей Павлович,  к  вам  пришли.  -  За  дверью  никто  не  отозвался.
Учительница пропустила Гудошникова вперед. - Он здесь, заходите.
   Никита потянул дверь на себя и оказался в маленькой комнатке со скошенным
потолком. Похоже, здесь когда-то держали ведра, тряпки, паркетные щетки,  но
теперь вместо этого инвентаря в каморке у окна стоял  облупившийся  ампирный
стол и несколько тщедушных стульев. На одном из них, повернувшись  к  свету,
сидел  высокий,  сухопарый  человек  лет  шестидесяти,   одетый   в   черный
учительский мундир и белую манишку.
   - Чем обязан? - мельком глянув на вошедшего, бросил Жиляков.
   Никита присел на стул.
   - От Артура Карловича привет принес, - изучая Жилякова, сказал он.  -  От
Крона Артура Карловича, вашего знакомого.
   - Я вас не понимаю, - сухо проронил Жиляков и покосился на протез. -  Кто
вы?
   - Из Петрограда, моя фамилия Гудошников, - сдержанно представился Никита.
- Учусь и работаю на кафедре, где когда-то был Крон...
   - Почему - был? - встрепенулся Жиляков и замер.
   - Потому что-был, - отрезал Никита. - Был и нету.
   - Догадываюсь... - пробормотал бывший учитель с неожиданной  хрипотцой  в
голосе. - Что вам угодно, молодой человек?
   - Кое-что угодно... Например,  что  вы  знаете  о  Христолюбове?  Николае
Николаевиче?
   Жиляков еще раз оглядел гостя-френч  с  орденом,  распахнутую  шинель,  -
видимо, что-то сопоставлял и не мог сопоставить.
   - Такого человека я не знаю, не помню.
   "Сволочь,  -  подумал  Никита,  ощутив  бессилие  перед   неприступностью
Жилякова. - Сейчас вспомнишь, сволочь!"
   Он  вынул  из  кармана  френча  письмо  Жилякова  к  Крону,   неторопливо
развернул.
   - Вот ваше письмо к профессору.
   Перед тем как пойти на  розыски  бывшего  учителя  семинарии,  Гудошников
много раз проиграл в уме встречу  с  ним,  продумал,  как  себя  вести,  что
говорить. Письмо он решил не показывать без крайней надобности,  но  держать
при себе и, лишь когда настанет  необходимость,  предъявить  его  как  самый
веский и бесспорный аргумент. Теперь же, вынув  конверт,  вдруг  понял,  что
поспешил, что разговор по плану не получился, и как  пойдет  дело  дальше  -
неизвестно.  С  человеком,  видевшим  рукопись,  а  может,  теперь  и  с  ее
владельцем, нужно  было  вести  себя  иначе.  Больше  дипломатии  и  никакой
горячки! Ведь сколько раз твердил это себе. Жиляков свое письмо узнал, но  и
уличенный не смутился, наоборот, стал прямее и горже.
   - Николай Николаевич умер в девятнадцатом.
   - Это я знаю. Где его вещи?
   - Я не был у него душеприказчиком.
   "Знает! - отметил Гудошников. - Еще как знает!".
   - Где языческая рукопись?
   - Не ведаю, - лицо Жилякова стало спокойным, он положил руки па колени. -
Зачем  вам  она,  молодой  человек?  Зачем  вам,   революционному   солдату,
понадобилась языческая рукопись?
   - Она нужна республике. России.
   - России? - деланно удивился Жиляков и встал,  чуть  не  касаясь  потолка
головой. - России сейчас нужен хлеб, паровозы и...  патроны.  Россия  сейчас
без хлеба и патронов, как вы без... - Он  взглянул  на  протез  Гудошникова,
посмотрел в окно. - Россия после переворота мечтает  о  новой,  пролетарской
культуре, - хладнокровно продолжал Жиляков. - Старье на слом, на свалку,  на
помойку! Все заново, как от рождения Христа.  До  семнадцатого  года  Россия
жила во мраке, творила  буржуазную  культуру,  и  не  было  в  ней  Рублева,
Тредиаковского. И протопопа Аввакума не было, и Пушкина, и Рахманинова.  Тем
более, молодой человек, не было языческой рукописи, как самого старца Дивея.
Это все проклятое прошлое, тяжкое наследие капитализма.
   - Не правда! - резко встал Гудошников и пристукнул стулом. - Все было!  И
останется и будет!
   - Что - останется? Дома, каналы, паровозы?
   Жиляков по-прежнему был спокоен, даже чуть ленив, и только синяя жилка на
виске под тонкой кожей билась напряженно и часто.
   - И Рублев, и Пушкин, и "Слово о полку Игореве", и Рахманинов  останется,
и старец Дивей.
   - Я не верю.
   - Сейчас можете и не верить. Скоро увидите сами. Бывший учитель посмотрел
на Гудошникова с интересом, но в уголках сжатых губ таилась злоба.
   - Я уже видел! - неожиданно воскликнул он и метнул свою  длинную  руку  в
сторону окна. - Я видел, как зорили монастырь!
   - Монастыри закрывают, по  воле  народа,  -  Гудошников  стукнул  ножками
стула. - Республике не нужны дармоеды.
   - Согласен, но зачем же  библиотеку-то  в  грязь?  Зачем  книгами  дорогу
мостили? - глаза Жилякова блеснули  и  тут  же  потухли.  -  В  монастырской
библиотеке были автографы Ефросина,  энциклопедический  сборник...  А  иконы
рубили? Золотые и серебряные оклады не бросили, молотком сплющили и  увезли,
а иконы - под топор! Иконы-то подороже окладов были,  я  знаю,  что  говорю,
знаю! И вашим этим... товарищам говорил там, - он снова показал  в  окно.  -
Ответили так же, как вы: по воле народа, дескать, дармоеды не нужны...
   Никита молчал.  В  пыльной  комнатке  вдруг  все  загрохотало,  вздрогнул
потолок, пошла трещинами  штукатурка:  вверху  по  лестнице  бежали  дети...
Жиляков посмотрел на задымившие сухой  известью  стены,  распрямился,  плечи
расправил.
   - По воле народа? Нет, народ кругом стоял,  смотрел,  -  тихо  проговорил
бывший учитель, когда стук детских ног над головой смолк. - А дорогу мостили
и рубили извозчики... Извоза сейчас  мало,  так  они  на  все  руки  мастера
стали... Так что я  уже  посмотрел,  не  хочу  больше  смотреть,  не  желаю.
Увольте.
   - И все-таки, где рукопись? Я приехал за ней из Питера, из  университета,
- Гудошников держал себя в руках, старался говорить мягче. - Эта рукопись не
может принадлежать одному человеку, это национальное достояние, и вы  должны
понимать.
   - Хотите продать за границу и купить паровоз? - Жиляков смотрел уверенно,
независимо и этим злил Никиту. - А что? Вам  дадут  за  нее  паровоз,  может
быть, даже два. Смотрите, не продешевите. Только сначала отыщите  ее!  Я  не
смог остановить извозчиков  там,  возле  монастыря,  а  здесь  остановлю!  И
горжусь этим! Можете меня арестовать, расстрелять...  Со  мной  делайте  что
хотите.
   Он  отвернулся  и  стал  смотреть  в  окно.  Жилка  на  его  белом  виске
успокоилась, улеглась, словно ему  и  впрямь  было  все  равно,  что  с  ним
сделают.
   Гудошников долго смотрел в спину Жилякова.  Вести  разговор  дальше  было
бессмысленно, следовало уходить, но он никак не мог сдвинуться с места.  Над
головой снова  раздался  стук  детских  ног,  скрип  деревянной  лестницы  и
разнобой голосов. Никита развернулся и под этот шум пошел к выходу.
   Целую неделю  Гудошников  жил  в  подвале  чека,  ожидая,  когда  наконец
освободится Муханов; целую неделю рыскал по городу в поисках бывших  соседей
Христолюбова и извозчиков, хоронивших его. Извозчиков  -  хмурых,  бородатых
мужиков - он нашел на пристани,  где  они  сидели  в  ожидании  какой-нибудь
работы. Сидели они молча, одинаково скрестив руки, глядели без  любопытства,
с тоской, а отвечал Никите за всех один:
   - Знать не знаем...  Сказано  было  закопать  -  закопали.  А  как  звали
упокойника - не ведаем.
   - Кто вещи у старика  забирал?  Кто  еще  на  похоронах  был?  -  напирал
Гудошников.
   - Нам овсом заплатили, а кто вещи забирал - не знаем... Муханов спустился
в подвал через неделю, когда ударили  первые  заморозки.  Пришел  невеселый,
молчаливый.
   - Беспризорников я вроде как арестовал и в монастырь  отправил,  -  будто
между прочим сообщил он. - Двух красноармейцев туда послал, охранять и  печи
топить. Жрать нечего, так пусть хоть в тепле сидят.
   - Не могу... - тихо сказал  Гудошников.  -  Ты  меня  таким  способом  не
агитируй.
   Предводителя компании беспризорников - лысого, в струпьях, мальчишку - он
встретил несколько дней назад среди собак, стерегущих базарную свалку. Пацан
сидел на рыбной бочке и что-то жевал.  Стая  бродячих  псов,  расположившись
полукругом, заглядывала ему в рот. Едва Никита приблизился, как серый кобель
с обмороженными ушами поджал по-волчьи хвост и ощерился.
   - А, это ты, инвалид! - обрадовался мальчишка,  и  кобель  успокоился.  -
Оторвался от ментов или выпустили?
   - Оторвался, - в тон ему сказал Гудошников.
   - Я тоже! - пацан стукнул босой ногой по бочке. - Киря, вылазь!
   Из бочки появился мальчишка лет пяти, в лохмотьях, в калошах, надетых  на
босую ногу. Никита вынул из кармана ломоть хлеба, разломил, протянул  детям.
Однако лысый забрал обе половинки.
   - Мы седни уже хавали, - сказал он. - Утром съедим, Киря, потерпи.
   Киря заплакал. Собаки, насторожившиеся было при виде хлеба, заскучали.
   - А наших всех повязали,  -  вздохнул  лысый.  -  Мы  вот  только  вдвоем
остались.
   Гудошников отвернулся, сжал кулаки, до скрипа сомкнул зубы.
   - Дай маленечко, - протянул Киря. - А то я спину чесать тебе не буду...
   - Ладно, - смилостивился предводитель и, отщипнув  кусочек  хлеба,  отдал
мальчику. - Жуй, а то помрешь - хоронить придется.
   - Вот что, орлы, пошли со мной! - сказал Гудошников и взял маленького  за
руку. - У меня тут один подвальчик есть, тепло, светло и мухи не кусают.
   - Какой подвал, где? - насторожился лысый. - Я все подвалы в Олонце знаю.
   - Да есть тут один, меня пустили и вас пустят. Пошли!
   - Темнишь, дядя, - не поверил лысый, а Киря вырвал свою ручонку  из  руки
Никиты и тут же юркнул в бочку. - В подвалы нынче не пускают.
   - Ну, в чека тот  подвал,  у  Муханова,  у  моего  товарища,  -  объяснил
Гудошников. - Он ругаться не будет, пустит.
   - А иди-ка ты в баню! - посоветовал  лысый.  -  Гуляй-гуляй,  инвалид!  А
прикидывался - книжку старинную ищу! Гуляй!
   Собаки заворочались, приступили к лысому вплотную - то ли защищая, то  ли
чуя запах хлеба у него за пазухой.
   - Замерзнете ведь, ребятишки! Скоро зима!
   - Нич„! С собаками мы  не  замерзнем!  -  рассмеялся  предводитель.  -  С
собаками тепло, не впервой! А ты иди, иди в свой подвал!
   Муханов был понурым, озабоченным, красные от бессонницы глаза смотрели  в
пол.
   - Арестовал-то арестовал, да ведь разбегутся, - рассказывал он. -  Их  ни
теплом, ни кормежкой не удержишь. Зиму просидят, а весной - в бега...
   -  Эх,  Серега,  Серега,  -  вздохнул  Гудошников.  -  И  как!  тебе  все
объяснить?
   - Ты не объясн