адывалось  в  сознании  Никиты  Евсеича,  что  Илья  мог
продаться еще раз, теперь уже новому хозяину - гостю от Каретникова.  Что-то
здесь было не так, что-то неуловимо выдавало  фальшь.  Неужели  Потехин  мог
предать его, оболгать и написать под  чью-то  диктовку  страшное  обвинение,
после того, как они вместе прожили целую зиму на острове? Спали,  прижимаясь
спина к спине, согреваясь теплом друг друга? После  того,  как  они  спасали
жизнь гибнущим книгам, сушили их, перелистывали до одури? Помнится,  он  же,
Гудошников, учил его читать и писать.  Неужели  для  того,  чтобы  он  потом
написал на него грязный донос?.. Почерк Ильи  выветрился  из  головы,  да  и
какой там почерк - каракули, и кто бы их ни выводил, они все похожи...
   Ведь и тогда же ему не верил, скорее, жалел и желал, чтобы у Ильи наконец
сложилась жизнь, но не верил! И  все  эти  годы,  вспоминая  его,  отчего-то
думал, что жизнь у Потехина получилась. Он и в  самом  деле  намытарился  по
горло.  Насильно  взяли  в  банду,  заставили  вздергивать  на  дыбу  живого
человека, жечь книги, а может, и стрелять в  людей.  Потом  он,  Гудошников,
заставлял его спасать те книги, заставлял учиться читать  и  писать.  А  ему
было плевать на все. Ему нужна была лишь золоченая медь с  куполов  храма  -
избу покрыть. Потому-то Илья все спрашивал: на кой лад возиться  с  книгами?
Какая польза?.. Но занимался ими упрямо, так  как  его  заставляли.  Неужели
убеждение, что жизнь состоит только из насилия и воли сильного,  укоренилось
в нем с устойчивостью  собачьего  инстинкта?  Или  он  повязан  с  бандитами
чьей-то пролитой кровью, но промолчал об этом, и теперь ему  припомнили  эту
кровь? Пришел новый насильник, сказал - пиши,  не  то  выдадим  властям.  Он
написал...
   - Жив ли Петр Лаврентьев? - спросил Гудошников. -  Он  жил  в  скиту,  на
острове... Этот старец видел, как я стрелял по Каретникову, когда тот  бежал
с острова.
   Никита Евсеич на узника Северьяновой обители не надеялся, да и вряд ли он
жив.  Старец  пережил  собственное  "я",  думал  Гудошников,  и  давно   уже
безразлично взирает на земную суету. Он может подтвердить лишь  то,  что  от
него потребуют, потому что не верит в человека. Все зависит от  того,  какой
вопрос ему зададут первым.  Сказал  же  он  бандитам,  что  серебряный  гроб
остался на острове, хотя скорее всего,  знал,  что  его  разрубили  топором,
разбили кувалдой на части и  вывезли.  Бандиты  хотели  это  услышать  -  он
сказал, но сказал не из страха смерти, а по  другой  причине.  Дескать,  вы,
люди, хранители зла и враги добродетели,  а  поэтому  ищите  то,  чего  нет,
мучайтесь, изрыгайте свою злобу, захлебывайтесь ею,  коли  она,  злоба,  вас
тешит. Он и посох-то,  когда  закрывали  монастырь,  отнял  у  игумена  лишь
потому, что видел в нем своеобразный символ зла. Семьдесят лет его били этим
посохом...
   - Кто это - Лаврентьев? - не сразу спросил Китайников.
   - Старец, бывший узник монастырской тюрьмы.
   - Что ж, проверим, - согласился следователь. - Сделаем запрос.
   Свидетелей больше не было. Казак, пытавший  Гудошникова  на  дыбе,  давно
сгнил в земле.
   - Да, - спохватился Никита Евсеич, - там  на  острове  похоронен  бандит,
которого я застрелил. Возможно, в нем сохранилась пуля из моего маузера.
   - Хорошо, мы и это проверим, - сказал следователь. - А пока идите  домой.
Придете завтра в восемь утра. Не забудьте принести  ваш  маузер.  Его  нужно
сдать.
   - Но это награда! - слабо воспротивился Гудошников. - Он именной!
   - Прежде всего это -  оружие,  -  холодно  проговорил  Китайников.  -  Не
принесете-пошлем работника, он изымет. И подумайте хорошенько.  Может  быть,
еще что вспомните. И кстати, дома  у  себя  опишите  подробно:  куда,  зачем
ездили вы с тысяча девятьсот двадцать второго года и  по  сей  день,  с  кем
встречались. Идите и вспоминайте.
   И он вспомнил, вспомнил Муханова.
   Вернее, вспомнили они вдвоем с женой Сашей, когда сидели ночью в кабинете
и думали, что делать.
   Гудошников знал, что четыре года назад  начальника  Олонецкой  ЧК  Сергея
Муханова, бывшего его комэска,  перевели  в  Москву  в  отдел  по  борьбе  с
бандитизмом. Как-то он заезжал к Никите  в  Ленинград,  но  не  застал  его.
Гудошников тогда странствовал по русскому Северу. Никакой связи  между  ними
не было, писем друг другу не писали, и только сейчас Гудошников ощутил  вину
перед Сергеем. Муханов, далекий от занятий Никиты Евсеича,  все-таки  сделал
для него самого и для спасения древних книг много, и даже  каким-то  образом
Никита Евсеич  подвел  его:  мандат,  выданный  им  в  Олонце,  хоть  и  был
незаконным, тоже угодил в руки бандита. Но Гудошников - вот беда - вспоминал
о Муханове лишь тогда, когда небо становилось с овчинку.
   Он тут же и покаялся перед Александрой, поклялся, что  впредь  такого  не
будет.
   - Обыкновенный эгоизм увлеченных людей, - вздохнула Саша.
   Этой же ночью Гудошников взял  маузер  и  отправился  на  почту  отбивать
телеграмму Муханову. Поскольку домашнего адреса он не  знал,  то  телеграмму
послал в тот самый отдел, куда перевели Сергея. Возвращаясь с почты -  улицы
по-ночному были пусты и покойны, - он  заметил  человека,  идущего  за  ним.
Гудошников  остановился,  переложил   маузер   за   пазуху.   Человек   тоже
остановился,  спрятался  за  угол.  "Ах  ты,  сука!  -  про  себя  выругался
Гудошников. - На прицел взяли? Ждете момента ухлопать? А не "гость"  ли  это
от Каретникова?!" Он развернулся и широким шагом, насколько позволял протез,
пошел к углу дома. Еще не достигнув его,  заметил,  как  от  угла  метнулась
тень. Следящий за ним быстро уходил, прячась в тени домов. Возникло  желание
немедленно догнать, однако он вспомнил, что Саша дома одна  со  Степаном,  и
как бы что не  случилось  с  ними,  пока  он  гоняется  за  этим  призрачным
человеком.
   Гудошников выматерился, что позволял  себе  очень  редко,  развернулся  и
пошел домой.
   Он решил не ходить к следователю и не  сдавать  маузер,  пока  не  придет
ответ от Муханова. Он заперся в квартире и решил никого  не  впускать  и  не
отвечать на телефонные звонки. Пусть думают что хотят! Без  Сереги  Муханова
ни одного самостоятельного шага!
   Ответ пришел  неожиданно  быстро,  сверхмолнией.  И  вселил  уверенность.
Муханов обещал приехать утром следующего дня, и до этого утра Гудошников  не
выходил из дома. Кто-то приходил, стучал, требовал открыть,  потом  звонили.
Из окна квартиры Гудошников  видел  какого-то  человека  в  легкой  рубашке,
завязанной узлом на животе, человек этот часа два торчал перед домом,  затем
долго стоял под окнами черный автомобиль. Что  это  были  за  люди  -  пойди
разберись...
   Бывший комэск изменился здорово. Вместо  скрипучего  кожана  и  буденовки
Муханов носил теперь военную форму с майорскими шпалами в петлицах, раздался
вширь, погрузнел.
   - А ты все такой, товарищ комиссар! - смеялся Муханов. - И нога у тебя не
отросла!
   - Зато крылья выросли, летаю, - хмуро пошутил Гудошников и, не давая тому
опомниться, выложил про свою беду и обиду.
   - Обойдется, товарищ комиссар, не унывай!  -  заверил  Муханов.  -  И  не
расстраивайся, главное!.. Эх, остался бы тогда в Олонце со мной!  Теперь  бы
уж наркомом просвещения был Карельской республики, а?
   - Я и так нарком, только без портфеля, - усмехнулся Никита Евсеич.
   Рассуждал Муханов легко, даже иронично, как уверенный в себе человек, и в
этом Гудошников услышал какие-то отечески покровительственные нотки.  Сергей
будто успокаивал неразумное  дитя,  по  своей  наивности  попавшее  впросак.
Видимо, подумал тогда Гудошников, бывшему комэску многое удается и многое он
успел достигнуть. Да, возможно, и Гудошников был бы уже наркомом.  Нарком  -
это не так уж и плохо...
   Муханов ушел в управление НКВД, и весь день Гудошников ждал его, в полной
уверенности, что придет он - все разрешится и справедливость восторжествует.
Однако майор пришел угрюмый и задумчивый.
   - Угораздило же тебя, товарищ комиссар, - проворчал он. - Дело -  пустяк,
явный шантаж и провокация, а придется доказывать.
   - Да почему же надо доказывать?! - возмутился Гудошников. - Почему  верят
какому-то... идиотскому письму, а не мне?
   - Не горячись, Никита, проверим и докажем, - успокоил  Муханов.  -  Будем
искать свидетеля, Илью Потехина... Напрасно ты его там, на острове, в расход
не пустил. Все бы было в порядке.
   - Не мог я... Жалко стала. Он несчастный человек, - вздохнул  Гудошников.
- Его расстрелять-что дитя убить... Сначала хотел, в горячке, а отошел -  не
смог. Он плакал...
   - А если все-таки автор письма - он?
   - А если не он?
   - Странный ты стал, товарищ комиссар, - улыбнулся Муханов. - Уж не вобрал
ли ты в себя христианскую мораль из этих талмудов? - он кивнул  на  шкафы  с
книгами. - Говорят же, что врачи-психиатры иногда сами сходят  с  ума  и  не
замечают этого.
   - Христианская мораль, Сергей, не от бога, и не от его пророков, - сказал
Гудошников. - - Христианство взяло общечеловеческую мораль, созданную еще до
христианства. И мы кое-чем из той морали пользуемся до сих пор, только этого
не замечаем. А если и замечаем, то думаем, что она -  христианская.  Этим  и
дурили попы народ, мол, у нас - мораль...
   - Тут я сдаюсь! - Муханов поднял руки, медленно опустил  их.  -  Он  ведь
тебя на дыбу вешал? Или помогал вешать. А ты его пожалел! Сказали бы  ему  -
стреляй комиссара,  и  застрелил  бы...  Запомни,  Никита,  такие  люди  еще
страшнее. От них не знаешь, что ждать... А ты молодец, товарищ  комиссар!  -
неожиданно рассмеялся Муханов. - Удивляюсь тебе! И люблю тебя!  Интеллигент,
книжник, вроде бы от драк уходить должен,  а  ты  все  дерешься!..  Кого  ты
позавчера ночью с маузером по городу гонял?
   - А черт его знает... - отмахнулся Гудошников. -  Пристал  какой-то  тип,
идет за мной. Хотел поймать, да побоялся за Сашу со Степкой...
   - Это наш работник был, - усмехнулся Сергей.
   - Та-ак, - протянул Гудошников и посуровел. - Значит,  за  мной  следили?
Смотрели, куда я пойду, что делать стану?.. Хорошо...
   - Не волнуйся, товарищ комиссар, - посерьезнел Муханов. - Не  следили  за
тобой, а охраняли. И дом твой теперь охраняют.  Люди  от  Каретникова  могут
прийти в любой момент.
   - Знаю, потому и гонял, - сказал Гудошников. - У него на лбу не написано.
А эти сволочи недобитые от меня не отстанут, пока у меня есть это  собрание.
Им ведь не сами книги нужны, им .нужно, чтобы этих книг у  России  не  было.
Здесь такая подоплека, такой смысл скрыт...
   Муханов поморщился, не согласился.
   - На книгах они там у себя деньги делают. Продают коллекционерам и живут.
Золото вывезти невозможно, так они теперь на музейные редкости бросились...
   - Э, нет, - отрезал Гудошников.  -  Ты  неверно  понимаешь.  Здесь  смысл
другой - оторвать большевизм, социализм  от  истории  народа.  Показать  нас
варварами, дикарями. Ты эти моменты не путай! Это политика!
   - Политика, - согласился Муханов. - Но в  этой  политике  есть  и  другой
смысл: опорочить старых большевиков. Ты думаешь, на  одного  тебя  подметные
письма идут?
   Гудошников вскинул голову: в памяти всплыли  события,  происшедшие  годом
позже того злополучного двадцать второго года...
   Донос в НКВД был не первым доносом на Гудошникова, Возвратившись с Печоры
и сдав  книги  в  университетскую  библиотеку,  Никита  опубликовал  статью,
первую. Писал о необходимости спасения рукописного наследия древней Руси,  о
том, что сейчас, когда идет перестройка сознания верующих,  закрытие  многих
церквей и монастырей, самое время  искать  великие  памятники  литературы  и
искусства древности. Собрания и  библиотеки  наконец  оказались  в  народных
руках. И кто знает,  в  какой  груде  погибающих  древнерусских  книг  лежит
заповедное "Слово о полку Игореве" либо другое "Слово",  вообще  неизвестное
науке? Писал он и о результатах своих поездок в Олонец,  на  Печору,  еще  в
той, первой статье  предлагал  отправлять  знатоков  словесности  на  поиски
памятников литературы и искусства.
   Буквально следом, словно эхо отозвалось  колокольному  набату,  появилась
статья писателя  Цитовичева:  "В  своих  рассуждениях  гражданин  Гудошников
предлагает вернуть в нашу пролетарскую, истинно народную культуру традиции и
образцы буржуазной, отжившей свой  век  культуры.  Довольно,  гражданин!  Вы
хлопочете о вчерашнем снеге. Мы должны со всей ответственностью  за  будущее
литературы сказать наше революционное - нет! Нет  -  возврату  к  проклятому
прошлому! Языком  церковного  проповедника  он  пишет  о  своих  политически
незрелых мыслях, при  виде  горы  церковной  писанины,  коей  столько  веков
морочили голову народу, затупляли его самосознание, плачется по поводу того,
что в монастырях книги превращаются в прах, и призывает спасать их.  Следует
со всей внимательностью  прислушаться  к  его  голосу  и  со  всей  ясностью
сказать, что это голос врага,  публично  оплакивающего  закономерную  гибель
религии - религии, отвергнутой народом!"
   Спустя несколько дней Гудошникова пригласили в губ-ком партии и попросили
объясниться... На столе лежала статья Цитовичева, присланная кем-то, рядом -
пространное письмо архиепископа. "...Коли указом  Советской  власти  церковь
отделена от государства, - возмущался священник, -  пусть  же  комиссары  не
покушаются на святыни православной церкви. Богу угодно, чтобы Святые Писания
гибли и превращались в тлен, так пускай же гибнут. На все его воля. Зачем же
смеяться над чувствами верующих? С чьего позволения автор  известной  статьи
Гудошников вмешивается в дела церкви, оскверняет Святые Писания?."
   В статье говорилось  о  симпатиях  Гудошникова  к  церкви,  в  письме  же
архиепископа -  о  святотатстве.  Жалобы,  отрицая  друг  друга,  тем  самым
оправдывали Гудошникова.
   - А если автор письма не Илья?  -  снова  спросил  Гудошников,  вспоминая
зимовку в Северьяновом монастыре. - Не могу я поверить, что это он. Не могу!
Он же мне и сдался там, в сарае, потому что хотел уйти от бандитов.  Неужели
он мог снова пойти с ними на сделку? После стольких-то лет?
   Никита Евсеич спрашивал не Муханова-себя. Спрашивал и вспоминал, верил  и
не верил. Однажды Илья, проветривая слежавшиеся, отсыревшие  книги,  сказал,
что большевики все-таки христианскую веру примут, ведь зачем-то  же  Советам
церковные книги потребовались? Мол, проведут в религии революцию,  наподобие
никонианского раскола, и примут новую веру. Никита принялся было  объяснять,
зачем нужны Советам книги, зачем их  нужно  спасать  и  хранить,  но,  кроме
недоумения, ничего в глазах Ильи не увидел.
   Да ведь с тех пор четырнадцать лет минуло! Неужто за эти годы он так и не
понял, не рассмотрел, что такое Советская власть?
   - Посмотрим, товарищ комиссар, на твоего Илью, проверим, -  после  долгой
паузы неопределенно сказал Муханов. - Как найдем его, так и посмотрим... Да,
кстати, а маузер тебе придется сдать. Оружие все-таки, на руках... А  взамен
тебе дадут справку, что ты был награжден именным оружием.
   - А какого калибра будет твоя справка? - задиристо спросил Гудошников.  -
С ней против гостя нежданного не выйдешь. Тогда пусть и  орден  забирают!  А
взамен справку! - Он встал, и протез его, казалось, сердито заскрипел. -  Не
сдам! - глухо и решительно отрезал Никита и вдруг, склонившись над сидящим в
кресле Мухановым, спросил:
   - Значит, и ты, Серега, не доверяешь мне, а?..  Эх  ты,  боевой  командир
эскадрона...
   - Не горячись, товарищ комиссар, - остановил его Муханов. - Время  теперь
другое, ты пойми. Маузер больше тебе не понадобится. Зачем его дома держать?
Лишние хлопоты. Вон у тебя Степка подрастает, возьмет еще...
   - Не понадобится? - угрожающе тихо  произнес  Никита  Евсеич.  -  Врагов,
говоришь, нет? А фашизм?! Если они, Серега, у себя  книги  жгут  -  на  этом
только  не  остановятся:  Это  страшно,  когда  нация  своими  руками  губит
собственную культуру. Это страшно, Серега... А за Степку моего не  бойся.  Я
его научу пользоваться оружием...
   Муханов не мог долго ждать и уехал,  наказав  держать  с  ним  постоянную
связь.
   Недели две Гудошников жил в неведении. Наконец его  вызвали  и  сообщили,
что свидетеля, Илью Потехина, нашли, но не в Тобольске, а в  селе  Спасском,
где он родился, вырос и жил все время.
   - Письмо? Письмо он писал? - не выдержал Гудошников.
   - Нет, - был ответ. - Потехин  от  авторства  отказывается,  мы  проведем
графологическую экспертизу, установим. А сейчас у вас будет очная  ставка  с
Потехиным.
   Никита Евсеич  сидел  в  коридоре,  выставив  негнущийся  протез,  и  все
проходящие мимо вынуждены были обходить его у противоположной  стены.  Делал
он это специально, вдруг ощутив желание  хоть  в  мелочи,  но  отомстить  за
мытарства, пережитые в этом здании. Теперь он был уверен, что  донос  -  это
работа  не  Потехина.  Кто-то,  зная   прекрасно   обстановку;   бывшую   на
Монастырском острове, воспользовался именем Ильи, вероятно, рассчитывая, что
бывший бандит Потехин живет под другой фамилией либо его вовсе нет в  живых.
Пока, мол, суд да дело, пока разберутся -  Гудошников  насидится  вдоволь  и
потом, может быть, станет сговорчивее.
   Илья же  фамилии  не  изменял  и  никуда  из  Спасского  не  выезжал.  Ко
подтвердит ли он правоту Гудошникова? А вдруг испугается ответственности  за
то, что вешал комиссара  на  дыбу,  и  попросту  оговорит  Никиту.  Спросят:
передавал ли Гудошников документы бандиту Каретникову - он  подтвердит.  Как
бывший узник Северьяновой монастырской  тюрьмы  подтвердил,  что  серебряный
гроб на острове.
   Его подозрения усилились, когда по коридору провели Потехина.
   Гудошников подался  вперед  и  вдруг  увидел  глаза  Ильи.  Илья  смотрел
пренебрежительно и с каким-то сожалением. Даже на секунду не задержался, так
и прошествовал мимо, сопровождаемый конвойным. Скоро  в  кабинет  позвали  и
Гудошникова.
   Он застал Потехина понуро сидящим за приставным столом:  руки,  словно  у
провинившегося школьника,  опущены  на  колени.  И  тут,  увидев  эти  руки,
опутанные толстыми, вздувшимися жилами, Никита Евсеич вспомнил, что он тогда
прострелил Илье ладонь, кажется, левую. Это тоже доказательство, и немалое!
   Гудошникова усадили напротив Потехина. Потехин взглянул на него  и  отвел
глаза. Следователь Китайников  спросил,  знают  ли  они  друг  друга,  затем
последовали  вопросы:  когда  познакомились,  при   каких   обстоятельствах?
Гудошников отвечал первым.  Илья  слушал  его  настороженно  и  сам  начинал
шевелить губами, словно повторяя про себя все  сказанное  Никитой  Евсеичем.
Лицо его из красного постепенно становилось лиловым, тускнели  глаза.  Когда
Гудошников закончил рассказ, Потехин опустил голову и тяжело перевел дух.
   Китайников повторил вопросы Илье и замер, глядя на Гудошникова.
   - А ч„? Никита Евсеич всю правду сказал, - проронил Потехин. - Так оно  и
было, я же помню. Токо он не сказал, что я там... это, помогал Ефиму, казаку
этому... на
   Дыбу... поднимать... И книги потом  жег,  мне  этот  велел,  из  офицеров
который.
   - Кто обыскивал Гудошникова и вытаскивал  у  него  документы?  -  спросил
следователь.
   - Я обыскивал... И этот, Ефим-казак, которого потом  застрелили,  -  Илья
кивнул на Гудошникова.
   - Как ушел Каретников?
   - Это который из офицеров-то?.. Ну как, обыкновенно. Переоделся в его вон
одежу, - кивнул Илья на Никиту, - взял документы  и  в  дыру  полез.  А  мне
наказал, если комиссар станет его догонять - чтобы я поджигал книги. Он,  то
есть комиссар, говорит, за книги на все пойдет. А как я  уйду,  говорит,  ты
скажи, что сдаешься в плен, что с бандитами тебе  надоело  и  тебя  насильно
угнали. Он когда дверь раскроет - ты в него из винтовки... Я не стал...  Они
меня и правда силком угнали, под наганом. Боялись, что я железа надеру, уеду
и про них расскажу.
   Следователь вст