оисков и сбора. Просто
ему хотелось показать Анне, что приехал он сюда не дрова колоть и  выполнять
мелкие поручения и, что кроме ее методики,  существуют  другие  способы,  не
менее надежные, но более простые. А то ведь  Анна  уперлась  в  одни  двери,
ломится и ничего вокруг больше не видит. Стань с ней разговаривать  -  велит
молчать. Он же, пока Анна возится со старухами, уже добыл  книгу.  Не  беда,
что  купил  у   вербованных,   но   вот   она,   старообрядческая   рукопись
восемнадцатого  века,  нравоучительный  сборник,  наверняка  с  дополнениями
переписчика. Уже не с пустыми руками! Вот тебе и бурундук-птичка...
   А еще это был козырь в работе с  директором  музея  Оловянишниковым.  Тот
пытался загнать его в этом году в деревни для  скупки  у  населения  прялок,
самоваров, коробок - короче, дребедени, которой и  так  запасники  завалены.
Иван же, филолог, защищавший диплом по древнерусской литературе, едва  узнав
об археографической экспедиции, стал проситься в  нее.  Директор  согласился
послать в экспедицию Зародова, но с условием, что он привезет книг не  менее
чем на десять единиц хранения.
   Зародов со стариком Петровичем  собирались  отправиться  по  заимкам,  но
собирались после покоса. Надо чем-то мерина всю зиму кормить, да  и  Марьина
корова не святым духом питается... Вышло непредвиденное.
   Вскоре после возвращения Анны из Еганова Иван пришел хмурый.
   - Чего так, паря, кручинишься? -  спросил  Петрович.  -  Я  в  твои  лета
соколом смотрел!
   - Да, - отмахнулся Иван. - Моя... сестренка,  пилит.  Пришла  злая  и  на
меня...
   - Они такие, - понимающе сказал Петрович, - Куда денесся? А давай,  паря,
истопим с тобой баню, а женщин не позовем? Попаримся и медовушки  испробуем.
Должно быть, поспела.
   Баню истопили -  в  жаркую  погоду  долго  ли?  -  попарились  березовыми
вениками с крапивой и уселись в предбаннике в чем мать родила пить медовуху.
Сначала разговор будто  завязался.  Иван  увидел  багровый  шрам  на  животе
старика, спросил, откуда.
   - С фронту, - махнул рукой Петрович. - Откуда еще.
   - Ох ты, - сказал Иван. - Чем так?
   - Осколком, - объяснил старик.
   Медовуха сначала хорошо пошла, в голове просветлело, банный  жар  в  теле
поутих, но чуть вспомнил Иван разговор с  Анной,  и  как  противно  на  душе
стало. Хоть и в самом деле собирайся и езжай по деревням прялки да  самовары
собирать, чтобы лето не пропало.
   Петрович это заметил, налил еще по ковшу, по спине похлопал:
   - Да брось ты, паря! Эка беда! Что ж мы с тобой, книг не найдем, что  ли?
На-айдем! Ты меня послушай, я лучше про разведку тебе расскажу. Как мы немца
живьем брать ходили...
   Петрович, видно, позвал Ивана к себе от тоски: надоело сидеть одному,  ни
поговорить, ни рассказать, и вот теперь, наверстывая упущенное,  старик  рта
не закрывал. А сначала показался таким нелюдимым, молчуном.
   - А  было  так,  паря...  Меня  как  взяли  на  фронт,  бороду-то  сняли.
Пережиток, говорят... Какой пережиток, коли сама растет? Это мода  всякая  -
пережиток... Хвачусь - нет бороды, и так,  паря,  тоскливо  было.  Пообтерся
маленько в пехоте, пошел к ротному. А мне тогда уже  первую  медаль  дали  -
"Отвагу"... Чуток заикнулся, ротный ни в какую! Я те дам, грит, бороду!. Я ж
смекалистый. Пошел к комбату, и тот - хоть убейся. Нет,  и  все...  Тут  мне
вторую "Отвагу" дают, из рук самого комполка...
   - Петрович, ты ж хотел про разведку, - напомнил Иван. -  А  говоришь  про
бороду.
   - Борода-то с разведкой и связана, - не смутился Петрович. - Мне, значит,
медаль, а я комполка - позволь бороду отпустить, из кержаков я, привык.  Он:
из кержаков? Значит, охотник, по лесам жил? Тоже смекалистый... Жил, говорю.
Ну, тогда, паря, я тебя в разведку беру. Коли медведей добывал, немца живьем
добудешь. А бороду, говорю, позволишь? А он: как первого "языка" приведешь -
в награду  позволю...  И  вот  пошел  я  себе  бороду  зарабатывать.  Ох,  и
помытарился я! Первого немца привел, все - живого, здорового, правда,  ребра
ему маленько помял, когда в окопе барахтались. К комполка - позволь  бороду!
Нет, говорит, ты мне не того привел.  Этот,  кроме  своей  бабы,  ничего  не
знает. Ну, ночью я тихонько собрался и один пошел. Вот  ходил,  ходил  возле
ихних окопов, думаю, которого же  брать?  Их  много,  выбери  попробуй.  Ну,
выбрал с погонами, офицера приволок. А брал я  их  так:  высмотрю  которого,
скараулю, когда рядом никого, и прыг ему на шею! Веришь,  от  страху  они  в
штаны напускали! Одно дело, когда его в охапку ловишь, другое, когда на  шею
верхом. Он, немец-то, верно, думает, не человек это  -  зверь,  и  боится...
Прижму его маленько в окопе и тащу. Ну, притащил я офицера. Комполка сначала
заругался - кто разрешал ходить? Кто  приказывал?..  Я  говорю:  мне  бороду
надо... Не позволил.
   Петрович поднял ковш с медовухой, огладил усы,  бороду  и  осушил  единым
духом.
   - Во, паря, как! - сказал  он  то  ли  о  ковше,  то  ли  о  строптивости
комполка. - Потом он мне говорит: ты,  кержак,  к  ордену  за  того  офицера
представлен. Я чуть не на колени перед ним: не надо ордена, дай  бороду!  Не
дал... Ладно, тут большое начальство к  нам  нагрянуло,  генерал.  Опять  им
немец-язык потребовался. Ну, пошли мы втроем, двух  притянули  -  солдата  и
офицера. Когда офицера-то  я  жучил  в  окопе,  он  меня  за  палец  тяпнул.
Притащили, сдали. Нас генерал к себе позвал. Тут же ордена достает  и  давай
нам приворачивать. Я перед ним на колена - дай, грю, бороду! Позволь! Он так
рассердился, потом узнал, что кержак,  -  отошел.  Возьмем,  говорит,  город
Минск - отпустишь.  Ладно,  Минск  взяли,  я  уже  два  дня  небритый  хожу.
Встречает меня новый комполка, старого-то убили... Говорит - почто небритый?
Я ему так и так... Побриться! Ничего не знаю! Крутенький... Опять за  немцем
посылает. Пошли мы с мужиками, скараулили одного. Темнота, он в окопе то  ли
сидит, то ли стоит - не видать. Голова в каске торчит, и все. Ну  я  на  шею
ему и прыгнул!
   Старик, оживленный баней, медовухой и рассказом, вскочил, изобразил,  как
прыгал, и в страхе выкатил глаза.
   - Веришь-нет, он меня  ка-ак  поднял!  Сидел,  оказывается,  варнак!  Так
поднял, что я метра на два над землей очутился! Да обхватил мои ноги и ка-ак
побежит!.. Мужики мои не знают, что делать. Я сижу у  него  на  шее  и  еду!
Здоровый, бугай, прет и прет! Вижу - самого, как медведя,  притащут.  Тут  я
его маленько на придушальник взял.  Он  пыл-то  потерял,  мягкий  стал,  как
кисель. Ох, думаю, не кончился ли?.. Нет, живой, токо молчит.  Приволокли  к
себе, а он, варнак, немтырем оказался, контуженный! Во как бывает,  паря!  А
бороду так до госпиталя и не позволили. Когда мне брюхо зашили, я у тамошних
спрашиваю - бороду можно? А они: можно, миленький, токо выживи. А то у  меня
кишок метра два вырезали, порченые оказались.
   И, видя, что Ивану хоть и интересно, но не  весело,  Петрович,  опрокинув
еще один ковш, крякнул и молча начал одеваться.
   - Собирайся! - распорядился он. - Поедем.
   - Куда? - опешил Иван.
   - Куда... За книгами! - Петровича уже покачивало.
   Ивана долго уговаривать  не  пришлось.  Собрались  они,  Петрович  мерина
заседлал, котомку с припасом привязал и взгромоздился в седло.
   Старик на мерине, Иван пешком, держась за стремя, тронулись  не  спеша  в
путь, однако за ночь верст пятнадцать отмахали. Петрович протрезвел,  понял,
что  погорячился,  -  из  припаса  один  хлеб  с  луком,  у  Ивана  одежонка
неподходящая, - однако ни тот, ни другой и не подумали возвращаться.
   На первой заимке, пустовавшей с войны, Петрович завалился спать,  а  Иван
стал обследовать  избу,  чердак,  подпол.  В  чулане  отыскал  великолепную,
старинной работы, резную прялку,  кокошник  потрепанный,  крысами  и  мышами
посеченный, но тоже старинный. А книг словно тут и небывало.
   - Вербованные пошарились, - сказал  старик,  проснувшись.  -  От  деревни
близко, да и  лесосеки  рядом...  Поехали,  тут  недалеко  еще  одна  заимка
брошенная. Там зимой видел книги, лежат...
   "Недалеко" оказалось  километров  за  сорок,  только  на  следующий  день
добрались. Иван устал, засыпал на ходу, но при виде заимки ожил. Петрович же
вывалился из седла и захрапел на траве, даже под голову ничего не подложил.
   - Я, паря, - сказал он перед тем, как заснуть, - после медовухи дней пять
сплю-у!..
   - А змеи? - спросил Иван. - Змей не боишься?
   - Тут змей нету, - уверенно заявил старик. - Змеи, они с людьми живут.  А
как люди уйдут - и змеи за ними...
   Иван вошел в избу: пахло прелью, сухой глиной от разрушенной печи, сквозь
прогнивший пол у стен пробивались желтые грибы.  Маленькие,  в  два  бревна,
окошки на удивление были целы, хоть и составлены из осколков стекла. Уже  на
пороге Иван интуитивно ощутил, что здесь  будет  удача.  Однако  в  избе  он
ничего не нашел и забрался на чердак.
   Весь чердак был засыпан листами бумага, уже желтой и сероватой от  дождей
и солнца, проникавших сквозь дырявую крышу. Иван  поднял  лист  -  Псалтырь,
отпечатанный в конце прошлого века, ничего особенного... Но кто  же  изорвал
его? А изорвали умышленно: тут  же  валялись  крышки  Псалтыря  с  остатками
листов.  Кто-то  сидел  и  методично  выдергивал  листы.  Наверняка  и  сюда
вербованные добрались...
   Иван  аккуратно  собрал  растерзанную  книгу,  вложил  листы  в  корки  и
спустился в избу.  Стоило  идти  за  столько  километров,  чтобы  найти  эту
безделицу?.. Не отсюда ли тот вербованный принес рукописную книгу  и  продал
Ивану за двадцать  рублей?  Хороший  заработок,  нечего  сказать...  И  куда
теперь?  Еще  сутки  тащиться  до  следующей  заимки?  Эх,  опоздал   он   с
обследованием брошенного  жилья  в  тайге!  Варварам  всегда  везет,  вперед
успели, сволочи, что они раньше, когда  готовили  экспедицию,  не  продумали
этот вариант? Нет же, помешались все на материалах Гудошникова, решили,  что
с ними книги сами придут. А вот уж пропала и  еще  одна  возможность  сбора!
Навсегда пропала, навечно... .
   Он выглянул в оконце. Петрович  уже  встал  с  земли  и,  как-то  странно
ступая, направлялся к мерину. То, что он увидел в следующую минуту,  удивило
и приковало к окошку.
   Петрович не спеша подошел к мерину, погладил его по холке и  вдруг  полез
ему под брюхо. Схватив его руками за передние ноги, старик уперся  спиной  в
толстый, обвислый конский живот и, напрягшись, стал поднимать  мерина.  Тот,
покорно опустив голову и вздрагивая кожей, обвис на Петровиче, как  мешок  с
песком. Петрович поднял его раз, другой, третий - побагровел,  как  в  бане,
жилы вздулись на лбу, глаза кровью налились! "Что-то с мерином стряслось!" -
испугался Иван, однако, мерин, когда старик ставил  его  на  землю,  норовил
ущипнуть травы и выглядел вполне здоровым. Иван  не  выдержал,  выскочил  на
улицу.
   - Петрович, ты что? Что с тобой?! Старик выбрался из-под лошади, смущенно
улыбнулся, покряхтел.
   - Знаешь, паря, и сказать-то грешно... После медовухи меня плоть  мучает.
Вот я ее так и смиряю... Иван, забыв о неудаче, расхохотался.
   - Так ты бы женился, Петрович! К Марье вон бы и посватался!
   Старик отер испарину на лбу, сказал решительно и . строго:
   - Нельзя мне, паря, нельзя.
   Иван смутился, почувствовал,  что  за  живое  задел  старика,  за  что-то
тайное, хранимое от чужих глаз и ушей. Петрович с удовольствием  рассказывал
о довоенной жизни, о фронте, но дальше словно у него и жизни не  было.  И  о
детях никогда не поминал...
   - Ну что, паря, взял книги-то? Если взял - поехали, - сказал Петрович.  -
Тут недалеко еще одна изба есть...
   - Нету книг, - отрезал Иван. - Обрывки только собрал.
   -  Ты  плохо  искал,  паря,  -  врастяжку  проговорил  старик.  -   Аида,
поглядим... Я зимой видал - лежат.
   Вместе с Петровичем они еще раз заглянули в избу, старик с ходу прошел за
печь, сунулся в темный угол - пусто...
   - Здесь были! - удивленно сказал он. - Вот так, одна  на  одной,  лежали,
по-моему, четыре... Я еще их  пощупал,  поглядел,  пускай,  думаю,  лежат...
Охотничаю я тут...
   Он был настолько обескуражен, что Ивану показалось,  вот-вот  заплачет  -
борода затряслась и глаза повлажнели.
   - Выходит, обманул я тебя, паря... Во как..
   - Вербованные, сволочи! - ругнулся Иван. - Сожгли, наверное!  -  Петрович
молча покачал головой и побрел на улицу.  Иван  вышел  за  ним,  присели  на
прогнившем крыльце.
   - Во как, паря, - повторил он. - И хлеба-то у нас боле нету... Да ничего,
не пропадем, поди, а?
   - Надо было хоть ружье взять, - пожалел Иван. - Тетерева летают.
   - А ружье я сейчас принесу, - сказал старик. - Тут у  меня  припрятано...
Раньше все оставлял в избе, а теперь не  оставь...  Тут  как-то  мужик  один
приезжал, Никита - одноногий, обещал мне ружьишко привезти, чтоб  малопулька
была и дробовик...
   - Никита  Евсеич  Гудошников,  -  объяснил  Иван,  оживляясь.  -  Знаю  я
такого...
   - Знаешь? - обрадовался старик, - Чего же он не едет-то? Сулился скоро, а
нету. Ты поедешь в город, скажи ему, что Петрович ждет. Я его тоже хотел  по
избам повести, на мерина посадить да  повести.  Он-то,  Никита,  шибко  тоже
книгами интересовался... Мы  с  ним,  как  с  тобой,  в  баньке  как-то  раз
попарились, медовушки попили, и тут меня это, -  он  замялся,  покраснел,  -
плоть взяла. Давит, и все. Ну, я меринка-то поднял...  А  Никита!  -  старик
засмеялся. - Говорит: то ль мне тоже сходить поднять?.. Во как, паря!
   Старик помолчал.
   - Может, вернемся? - спросил Иван, - Без толку по тайге шататься.
   - Э, нет, - запротестовал Петрович. - В жизни  людей  не  обманывал.  Как
вернемся, если не нашли? Пойдем дальше, искать будем. Найдем!
   Он принес ружье, патроны, перетряс их возле уха, рассортировал и сложил в
карманы. Потом заседлал мерина, подвел его к Ивану:
   - Садись, паря. Раз я тебя обманул - мне и пешим идти.
   - Нет-нет, не сяду! - Иван замотал головой, -  Я  так...  Я  молодой.  Ты
садись.
   - И я не сяду, - сказал старик.
   Мерин облегченно вздохнул...
   Следующая заимка стояла в таком глухом углу, что, по словам Петровича,  и
медведи-то жить там боялись, скучно шибко. Шли  до  нее  весь  остаток  дня,
переночевали на берегу речушки и  добрались  только  к  вечеру.  Всю  дорогу
старик отчего-то был молчалив и печален. Шагал он скоро, иногда так, что  ни
мерин, ни Иван не поспевали. Мерин шел не  на  поводу,  так,  будто  собака,
следом тащился. По пути старик добыл  глухаря,  линяющего  и  не  способного
летать, и тут мерин показал свою охотничью прыть. Едва прогремел выстрел, он
бросился к бьющемуся глухарю, схватил его за крыло и придавил к земле.  Иван
развеселился.
   - Э, паря, он еще маленько поживет со мной и  лаять  научится,  а  может,
по-человечьи говорить, - отчего-то печально сказал Петрович. - Мы же  с  ним
месяцами в тайге вдвоем живем...
   Недалеко от заимки мерин неожиданно взбунтовался. Вскинул  вечно  висящую
голову, заржал, сверкая просветленными, синими глазами, и ударился в  галоп.
Он мчался по мелколесью, сминая деревца и прыгая через колодник,  неожиданно
резко останавливался, делая резкие скачки в сторону, и чуть не расшиб седло,
угодив под наклоненную березу.
   - Что это он? - изумился Иван. - Гнус, что ли, заел? Или медведя чует?
   Старик усмехнулся невесело:
   - Я и сам, паря, не знаю... Бывает с ним. А что - не говорит. Может, тоже
плоть его мучает? Может, мужскую силу-то в нем сгубили, когда выкладывали, а
в душе осталось...
   Он сел на колодину, поглядывая, как бесится мерин, и вздохнул.
   - Отдохнем, паря, тут уж рядом заимка... Жил я  тут,  скоро  после  войны
поселился, с Катериной своей да с меринком  вот.  Он  тогда  жеребчиком  еще
был... ...Отгулял свадьбу Петрович в Макарихе, отплясал с невестой, а вскоре
заколотил свою избу, и отправились они с Катериной жить на заимку.
   Женился Петрович поздно, в Макарихе считали, так холостым и  проживет  до
смерти. Говорили, что порок в нем есть скрытый, будто кто-то слышал, как  он
кричит по ночам и мечется. Он же пришел с фронта, гармонь немецкую привез и,
как татарин стал, лба не перекрестит, к тому же взял и  женился.  Да  не  на
своей деревенской, а на молдаванке  из  сосланных  кулаков.  Было  Петровичу
тогда за сорок, а жену он взял молодую. Катерине и тридцати не  исполнилось.
И жили бы, наверное, в деревне всю жизнь, и  не  понесло  бы  их  на  глухую
заимку, да не всем в Макарихе жена Петровича  ко  двору  пришлась.  И  отец,
Мирон, как узнал, что дочь замуж за кержака собирается, за "кацапа", из дому
прогнал. Месяца не прожили, Катерина жаловаться начала, что местные  старухи
при встрече плюнуть на нее норовят,  ругаются:  дескать,  Петровича  в  грех
ввергла, от веры отлучила, змея подколодная, Петрович, выпив  медовухи,  тех
старух пристращал, пообещал языки самолично поотрубать и с тех  пор  стал  с
Катериной под ручку по деревне ходить.  Старухи  примолкли,  однако  повесит
Катерина белье сушить, а его кто-то грязью либо дегтем обрызгает.
   Поселились они на заимке и года три жили  дута  в  душу.  Летом  Петрович
привезет на волокуше муки, соли, сахару и мануфактуры на одежду -  тогда  за
пушнину все можно было получить, - и дальше живут. "Я ее как куколку одевал,
- рассказывал Петрович. - Американского газу привез на платье. Как сшила она
его да оделась - веришь - нет, токо тогда и понял, какую я  красавицу  взял.
Мне сказывали, на цыганку она походит, черная. А  я  говорю:  соболь-то  чем
черней, тем дороже... Она мне велела бороду снять, так я снял и брился.  Усы
токо оставил... Два раза за жизнь без бороды ходил: на фронте и когда с  ней
жили. Возьму ее на руки - она ле-егонькая была, тоненькая, ручки маленькие -
и понесу по лесу. А там, где заимка, - березняки, бело кругом!.."
   И родилась у них на заимке дочка, тоже  Катерина.  До  чего  же  на  мать
похожа была - две капли воды. "Посажу я Катерин своих - одну на  одну  руку,
другую - на другую. Они смеются, а я их ношу да кружу!.."  Потом  загрустила
Катерина, печальная стала. Говорит, привыкла я в степи жить, среди садов,  а
тут все тайга, тайга, темно мне здесь. Яблочка хочется, винограду  или  вина
хорошего, домашнего. Петрович стал звать ее в  деревню  жить  -  изба  есть,
огород, можно попробовать яблони посадить. Она же и в деревню не хочет, и на
заимке не желает. Еще года три так прожили, совсем - тяжко стало Катерине. А
дочке же - хоть бы что!  Она  других  людей,  кроме  родителей,  не  видела,
другого места,  кроме  тайги,  не  ведала.  Бегает  по  березняку,  цветочки
собирает, - песни молдавские поет, венки плетет.
   Стала проситься Катерина домой, в Молдавию, съездить погостить. Отца  ее,
Мирона, отпустили из ссылки, и он туда  уехал,  Петрович  держать  не  стал:
пускай съездит, душу отведет, винограду поест и успокоится.  А  заодно  и  с
отцом помирится, чего сердиться, коль столько  лет  живут?  Деревенские  уже
привыкли, ни зла, ни обиды не держат.
   Посадил он Катерин своих на меринка и повез сначала в Макариху,  потом  в
Останино, на пристань. Пароходы тогда не ходили, катеров в помине  не  было,
ждали самоходную баржу, которая развозила  продукты  по  таежным  селам.  А.
весна, вода дурная, страшная, берег валится, валится...
   - Может, и мне с вами? - забеспокоился  Петрович.  -  Заодно  и  Молдавию
посмотрю, и вам не скуплю будет?
   - Что ты, а хозяйство как же? - не согласилась Катерина. - Корова,  овцы,
огород...
   - Давай, пока ты ездишь, я в Макариху переберусь? - предложил он. - Там и
огород посажу.
   - Перебирайся, - согласилась она. - Хватит нам в лесу жить.
   С тем и отпустил Петрович  свое  семейство.  И  только  баржа  отошла  от
берега, яр обвалился, да так, что Петрович  едва  отскочить  успел.  "Плохая
примета, - подумал он. - Не к добру земля валится..."
   Подумал и вдруг ясно и определенно понял, что  не  вернется  сюда  больше
Катерина с