ла и котомку собрала с подорожником.
   - Путь-то дальний, - приговаривала. - В людях  хорошо  быть,  когда  свое
есть... Лесом пойдешь - не разувайся,  тут  змей  полно,  а  как  на  дорогу
выйдешь - и босиком  можно.  Только  чтоб  люди  не  видели,  нехорошо  это,
босиком-то ходить...
   Иван Зародов молча наблюдал за сборами и хмурился. Поговорить им с  Анной
не удавалось - Марья Егоровна ни на минуту не оставляла их, и Анна замечала,
что Иван чем-то очень недоволен. "Так надо, Иван, - мысленно  говорила  она,
убеждая заодно и себя. - С чего-то надо начинать..."
   Утром, едва первые петухи оторали над Макарихой, Анну проводили далеко за
деревню.
   - Уж спроси там про Тимофея, ладом спроси, - наказала Марья  Егоровна.  -
Сделай этот розыск союзный.
   - Сделаю, Марья Егоровна, сделаю, -  пообещала  Анна  и,  выбрав  момент,
шепнула Зародову:
   - Сиди тихо и не делай глупостей.
   - Понял, - сокрушенно вздохнул Иван. - Бурундук - птичка...
   - Ну, ступай с Богом, спаси Христос, - сказала Марья и вдруг  поклонилась
в пояс.
   Анна на мгновение растерялась, ощутив желание поклониться тоже,  но  лишь
помахала  рукой.  Почему-то  показалось,  что,  поклонись  она  сейчас  этой
женщине, и выйдет неестественно, наигранно, хоть и желание было.  А  Зародов
не растерялся, поклонился ей вслед да еще и рукой земли достал.
   - Ну, и мы пойдем, - проговорила Марья Егоровна. - Долго вослед-то нельзя
смотреть, ей глаза потом всю дорогу чудиться станут...
   Не за  тридевять  земель  провожали  Анну,  однако  путь  был  неблизкий.
Тридцать километров до Останина: напрямик лесом  до  дороги,  а  там,  может
быть, лесовоз подберет. А от Останина -  на  катере,  если  опять  же  будет
попутный, до райцентра Еганово. Пройдет все гладко - в оба конца  не  меньше
четырех суток...
   Прямица - выхоженная, выбитая до песка и корней тропа  -  шла  по  старой
квартальной просеке. Шагать было легко, сменив резиновые сапоги  на  бродни,
Анна ног под собой не чуяла. Великое дело - эти бродни: невесомые, мягки;, и
ноги в них не потеют. Пять километров  прошла  -  не  заметила.  Вот  уже  и
дорога, над ней недвижно повисла пыль: похоже, только что  проехал  лесовоз,
слышно еще, как гремит  прицеп  на  колдобинах.  Анна  постояла  у  обочины,
поправила лямки у сидора, оглянулась. Почему-то ей показалось, что Зародов с
Марьей Егоровной все  еще  стоят  на  тропе  и  смотрят  вслед.  "Только  бы
глупостей не наделал", - подумала она о Зародове, но тут же и отмахнулась от
этой мысли. В конце концов он - взрослый человек и понимает, что  от  первой
экспедиции зависит вся дальнейшая работа.
   Не успела она прошагать и километра, как за спиной  послышался  грохот  и
дребезг нагоняющего лесовоза. Пропыленный,  с  болтающимися  крыльями  "ЗИЛ"
приостановился.
   - Садись, барышня! - грубовато сказал  шофер,  мужчина  лет  тридцати,  в
чистой, но мятой рубашке. - Возьму недорого.
   Анна сняла котомку и забралась в кабину.
   - Во! - довольно сказал шофер и тронул машину.  -  Ноги-то  еще  молодые,
чего зря бить. Если б на танцах - куда ни шло...  Вчера  вот  так  же  рулю,
глядь - божий одуванчик чапает. Говорю, садись, бабуля! А она:  мне,  шынок,
шкорей надо. И точно,  проехал  километр-кардан  оторвался.  Бабуля  меня  и
обогнала!
   Он рассмеялся хрипловато,  видно,  недавно  со  сна,  и,  прищурив  глаз,
осмотрел попутчицу.
   -  Э!  Да  ты,  часом,  не  кержачка  ли?  Анна  глянула  на  шофера   и,
отвернувшись, подтянула концы платка.
   - То-то, гляжу, молчишь и молчишь, - заулыбался шофер. - Местные девки  -
все говорливые, ну, эти, из наших... Оторви и  брось  бабенки.  А  ваш  брат
вечно - дун-ду-ки. Вырядятся, как эти... и сидят.
   Анна улыбнулась про себя. То, что  ее  приняли  за  кержачку,  не  только
веселило, но и  вселяло  надежду.  Сразу  вспомнились  наставления  Аронова:
"Старообрядцы  не  должны  тебя  бояться,  как  они  боятся  любого   чужого
человека".  Значит,  ее  можно  принять  за  кержачку.  Это  Марья  Егоровна
расстаралась: бродни дала, платок свой и эту котомку...
   Между тем шофер не унимался:
   - Эх, едрит-твою в корень... Не пойму я вас, убей бог лаптем! Чего вы  по
лесам сидите? Ну ладно, старухи - ясное дело. Но вот  ты  -  молодая,  девка
хоть куда... Чего тебе-то надо? Сидишь, нос воротишь - бензином воняет! А  я
тебе скажу, бензин - он чистый, от него даже болячки  на  руках  заживают...
Поди, и на машине-то ни разу не каталась, а?
   - Первый раз, - буркнула Анна, отворачиваясь и  едва  сдерживая  смех.  -
Грешно нам..
   - Грешно! - расхохотался шофер. -  Теперь,  поди,  вернешься  домой-грехи
замаливать будешь? Тьфу т-ты... Кстати, а откуда ты  топаешь-то?  Я  тебя  в
Макарихе не видал... Неужто из скита какого-нибудь?
   - Из скита, - ответила Анна, постепенно вживаясь в роль.
   Шофер промычал, словно от зубной боли, и покачал головой.
   - Нет, рвите меня на куски - не  понимаю...  Вот  тебя  бы  приодеть  как
следует,  ну,  платье  "солнышком",   туфельки,   прическу-ты   бы   девочка
была-высший сорт. А ты? Ну глянь на себя-то?.. Жизнь твоя во тьме  проходит,
как это говорят, в невежестве. Читать-то хоть умеешь?..
   - Учена... Токо по-нашему, по-старинному...
   - Во! По-старинному... А люди, между прочим, в космос  уже  выбрались!  В
небе летают! И твоего Бога там не видали!.. А ты хотела  бы  прическу  да  в
туфельках, а? - он подмигнул ей и, выворачивая баранку, толкнул плечом. Анна
отодвинулась к дверце.
   - Хотела бы, да грешно...
   - Ну, заладила - грешно! А пока никто не видит, а?.. Ты замужем, нет?
   - Мужняя...
   - Тогда ясно.  Выдали  за  какого-нибудь  старика,  а  он  тебя  тиранит,
дурочку, молиться заставляет... А ты от него ноги сделай! Ну, сбеги, значит!
Отпустил он тебя по делу, а ты - с концами. Пускай поищет!
   - Нельзя нам, вера... - возразила Анна смиренно, но торжествуя внутренне.
У нее мелькнула мысль: подурачить его еще, а потом открыться, но она вовремя
сообразила, что такой болтун  завтра  же  разнесет  по  всей  Макарихе,  как
подвозил если не мошенницу, то авантюристку уж точно, которая выдает себя за
кержачку. Выходило, что надо играть до конца.
   - Если тиранит - какая вера? - серьезно возмутился шофер.  -  Если  житья
нормального не дает, если в одежу такую одевает, какая, спрашиваю, вера?
   - Наша вера чистейшая, книжная.
   - "Чисте-ейшая"... - передразнил шофер и вдруг сердито умолк.
   Дорога была тряская, машину бросало  на  ямах  так,  что  искры  из  глаз
летели. Анна сидела, вцепившись в поручень,  и  на  каждой  кочке  втягивала
голову в плечи. В общем-то она говорила шоферу почти правду. На лесовозе она
ехала впервые, и туфли ей хотелось бы надеть, и прическу сделать. И  замужем
она была, только от этого замужества одна фамилия осталась. Вышла  рано,  на
втором курсе, а к пятому все уже кончилось. Но если бы продолжалось,  то  не
было бы для нее сейчас никакой экспедиции, старообрядцев и книг, да и  самой
науки археографии для нее наверняка не существовало бы... Она была бы просто
женой, матерью, ну, может, преподавала бы в  школе  литературу.  Она  всегда
была и хотела быть больше женщиной, чем ученым, и потому ей нравилось ходить
в туфлях на шпильках, делать прически и шить красивые платья. У  нее  всегда
сжималось и сжимается до сих пор сердце в какой-то  сладкой  и  одновременно
тревожной истоме, когда за стеною, в общежитии, плачет по ночам ребенок.
   А  ребенок  у  соседей   плакал   часто   и   подолгу,   потому   что   у
восемнадцатилетней мамы-студентки пропало молоко, а искусственное питание он
не принимал и куражился.  Иногда,  проснувшись  от  плача,  нерожавшая  Анна
ощущала приливающую тяжесть в груди,  словно  прибывало  молоко,  и  желание
вскочить, бежать к ребенку, укачать его, обласкать, утешить. Но того ребенка
утешал и укачивал папа-студент, неразборчиво и сонно мыча колыбельную. И под
эту колыбельную Анна засыпала снова...
   - Вот ведь жизнь пошла, - продолжал возмущаться шофер без прежней иронии.
- Если разобраться - жениться-то не  на  ком.  В  натуре!  Наши-то  девки  -
ничего, веселые. И споют тебе, и спляшут-станцуют. А погляжу на них  -  нет,
не такую мне в жены надо. Легковаты они для  серьезной  жизни,  что  курицы:
крылья есть, а не летают...
   - У петухов тоже... - начала было Анна, но осеклась, боясь вещать себя.
   - А что у петухов? Петухи тут ни при чем,  -  серьезно  сказал  шофер.  -
Семья испокон веков на женщине держалась и держаться  должна...  Без  девок,
конечно, тоже не  прожить,  скуплю  без  них,  но  для  жизни  других  надо,
серьезных, вроде тебя... Но как вот на  тебе,  к  примеру,  жениться,  скажи
пожалуйста? В скит за тобой, к кержакам? Дак я не хочу. Что там за жизнь?
   - Жизнь хорошая, праведная, - вставила  Анна.  -  Пить-курить  -  нельзя,
блудить - грешно...
   - Какая же она тогда праведная-то? Тьфу! Никакого азарта в такой жизни, -
он сделал паузу. - И вот что выходит: легких мне не надо, а  серьезных,  как
ты, хоть годных для жизни - тем более, потому что без азарту... А в  которых
и то, и другое есть - мало, да и тех сразу расхватывают. И что остается?.. Я
тут сходился с одной... Ну живем, вроде семья, комнату в бараке дали. А она,
как вечер - так на танцульки. Пойдем, Тимоша, да пойдем...
   - Как? - насторожилась Анна. - Какой Тимоша?
   - Ну, это меня так зовут, Тимофей я...
   - А фамилия? - не  скрывая  интереса,  спросила  Анна.  Он  заметил  этот
интерес, преобразился, подмигнул:
   - А фамилия моя маршальская - Жуков!
   - А-а, - сникла она и снова отвернулась. Шофер  помедлил,  вздохнул,  но,
увидев, что любопытство попутчицы исчезло, продолжал:
   - Так вот, пойдем, говорит, и пойдем... Я ей - какие  тебе  танцы?  Мы  ж
семейные люди! Ребятишек надо заводить, а не музыку!.. Строго  сказал...  Ей
что надо было? А с другими мужиками обжиматься!.. Вот ты  скажи:  по-вашему,
танцы - грех или нет?
   - Танцы - нет, блудить - грех... Это хоть по-нашему, хоть по-вашему...
   - Ишь ты, как повернула! - удивился шофер. - Значит, и ваши  бабы-того...
соображаете. Нет, ты не подумай, что я, как твой  старик:  мол,  сиди  дома,
молись, и точка, - вдруг начал оправдываться он. - Понимаешь,  тут  какая-то
норма нужна, какие-то свои тонно-километры... И чтоб из колеи не выбиваться,
и особо по колеям не ездить, чтоб на брюхо не сесть... А у нас -  то  одного
лишку, то другого не хватает. Ты, случаем, не знаешь, отчего это так  нынче,
а? Чего не хватает?
   - Культуры не хватает, - бросила Анна и умолкла, потому что шофер  глянул
на нее подозрительно и удивленно.
   - Культуры?.. У нас культуры  полно.  Вон  клуб  новый  отгрохали,  рояль
привезли, кино каждый день...
   - Веры, - поправилась она. - Верить надо... Но и эта поправка была  не  к
месту. "Вот еще не  хватало,  -  подумала  Анна.  -  Религиозную  пропаганду
развожу..."
   - С тобой все ясно,  -  отмахнулся  он.  -  Помешались  там  на  вере,  в
лесах-то... Говорю, говорю тебе - как об стену горох...
   Он замолк. Дорога пошла под уклон, прицеп стало  забрасывать,  и  вершины
длинных лесин гулко застучали по земле.  Скоро  машина  скатилась  в  лог  и
затряслась по лежневке.
   Незадолго до сборов в экспедицию Анна случайно открыла журнал, не  тонкий
и не особенно толстый, один из тех, что  предназначены  для  широкого  круга
читателей. В глаза бросилась ее фамилия, вернее, фамилия бывшего мужа.  Юрий
опубликовал новую повесть. Он уже стал не тот, что был, когда  Анна  училась
на втором курсе: подающим большие надежды в литературе, разрабатывающим тему
нравственности и психологии личности. Он уже оправдал  надежды,  вот  только
чьи? Его много публиковали, писали о  нем,  но  никогда  не  спорили  о  его
творчестве. Оно было бесспорным: красивые, мужественные  люди  строили  ГЭС,
вели НЭП, точили детали у станка, иногда отъявленные  подлецы  и  проходимцы
пытались им помешать, но безуспешно.  А  ведь  Юрий  хорошо  знал  жизнь,  к
тридцати успел поплавать с рыбаками, поработать с  геологами  на  Таймыре  и
каменщиком на стройке. Помнится, много  говорили  о  великих,  об  одержимых
личностях, могли спорить целыми ночами. Тогда он и Анну считал одержимой. На
третьем курсе она буквально заболела  "Словом  о  полку  Игореве",  внезапно
ощутив после школьной оскомины всю силу и величие древней поэмы. Болезнь эта
осталась до сих пор, хотя  Анна  уже  знала  святую  заповедь:  если  хочешь
изучать древнерусскую литературу-не начинай со "Слова". Иначе все померкнет,
как у. Данилы-мастера перед каменным цветком, и жизни не рад станешь.
   Он замолк. Дорога пошла под уклон, прицеп стало  забрасывать,  и  вершины
длинных лесин гулко застучали по земле.  Скоро  машина  скатилась  в  лог  и
затряслась по лежневке.
   Незадолго до сборов в экспедицию Анна случайно открыла журнал, не  тонкий
и не особенно толстый, один из тех, что  предназначены  для  широкого  круга
читателей. В глаза бросилась ее фамилия, вернее, фамилия бывшего мужа.  Юрий
опубликовал новую повесть. Он уже стал не тот, что был, когда  Анна  училась
на втором курсе: подающим большие надежды в литературе, разрабатывающим тему
нравственности и психологии личности. Он уже оправдал  надежды,  вот  только
чьи? Его много публиковали, писали о  нем,  но  никогда  не  спорили  о  его
творчестве. Оно было бесспорным: красивые, мужественные  люди  строили  ГЭС,
вели НЭП, точили детали у станка, иногда отъявленные  подлецы  и  проходимцы
пытались им помешать, но безуспешно.  А  ведь  Юрий  хорошо  знал  жизнь,  к
тридцати успел поплавать с рыбаками, поработать с  геологами  на  Таймыре  и
каменщиком на стройке. Помнится, много  говорили  о  великих,  об  одержимых
личностях, могли спорить целыми ночами. Тогда он и Анну считал одержимой. На
третьем курсе она буквально заболела  "Словом  о  полку  Игореве",  внезапно
ощутив после школьной оскомины всю силу и величие древней поэмы. Болезнь эта
осталась до сих пор, хотя  Анна  уже  знала  святую  заповедь:  если  хочешь
изучать древнерусскую литературу-не начинай со "Слова". Иначе все померкнет,
как у. Данилы-мастера перед каменным цветком, и жизни не рад станешь.
   Потом Юрий начал говорить, что для настоящей  публикации  нужно  имя.  Он
принялся зарабатывать его, это имя, поехал  на  стройку  и  вдруг  заговорил
совсем другим  голосом...  Около  года  его  носило  по  стране,  случалось,
приходили письма то с Дальнего Востока, то из Средней Азии. Анна, скорее  по
привычке, еще интересовалась его творчеством, читала газетные  и  журнальные
рецензии  -  Юрия  хвалили  за  положительного  героя  с  крепкой  жизненной
позицией. В пятьдесят восьмом году  он  вернулся  из  странствий  и  осел  в
городе. В это время как раз произошла метаморфоза: ребята, которые  когда-то
начинали вместе с ним и о которых ни слова не было слышно, вдруг выступили с
интересными и непривычными для тех лет произведениями. И тут  же  попали  на
зуб критике. Их ругали за  "безнравственность"  и  "безыдейность"  героев  и
отсылали учиться к нему, к Юрию. Юрий, когда был трезвым, отмалчивался,  но,
выпив, становился мрачным и многословным.
   - Вранье все, - бурчал  он.  -  Трепология,  а  не  критика...  А  мужики
мои-молодцы! - он тряс кулаком,  стиснув  зубы.  -  Молодчаги,  парни!  Я  в
литературе - часовой, они -  ходоки.  А  часовой  -  это  кто?..  Это  труп,
завернутый в тулуп... Ты меня понимаешь, Анна?
   Она не понимала, хотя старалась понять.
   - Да что с тобой говорить, - отмахивался Юрий. - Ты дальше "Слова" своего
не видишь, слаще морковки ничего не едала...
   Расставшись, встречались они случайно и редко. Анна  без  злости  язвила,
подшучивала над его известностью - он усмехался,  помалкивал,  на  мгновение
вселяя надежду, что внутри у него идет какая-то перестройка, борьба.  Бросил
пить, взялся вести литературный кружок при заводе...
   И журнал с его последней повестью Анна открывала с этой же  надеждой.  Но
там опять были красивые и праведные люди, и если случалась какая-то  борьба,
то только с силами природы...
   После длинной лежневки дорога вышла в гору, и снова заплясали по обочинам
молодые сосновые боры. Шофер Тимофей Жуков расслабился, утер потное лицо.
   - Вот она какая штука - жизнь, - заключил он.  -  То  трясет,  аж  сердце
обрывается, то спать от нее охота... Ваши кержаки, макарихинские, вроде  как
брезгуют нами, старики, так те на  улице  отворачиваются,  мол,  вербованные
мы... Ладно, вербованные, а что зазорного? Мы тут лес стране  добываем!..  А
ваши отгородились заплотами и живут, как мыши. Ну, бывает, гуляем мы. Так на
кой ляд мы живем, работаем? И давай разберемся,  от  кого  пользы  больше?..
Нет, что ваши работать умеют - тут ничего не скажешь. Чертоломят-дай бог,  и
аккуратные... Но уж больно какие-то робкие в жизни. Ни тяти, ни мамы...
   - Гордые, - сказала Анна, - степенные.
   - Чего?.. Ерунда, - отмахнулся шофер.  -  Вот  у  нас  в  общаге  картина
висит-"Боярыня Морозова". Говорят, тоже кержачка... Так она гордая была,  по
глазам видно. И ты тоже гордая. Ишь как глаза-то  горят!  Не  отворачивайся,
вижу... Ну, боярыню-то спалили на костре...
   - Голодом в земляной тюрьме уморили, - поправила Анна.
   - Пускай так, уморили, - согласился Тимофей Жуков. - Это вам видней...  А
у нынешних кержачков тоска в глазах, пугливые они, пришибленные. Разве можно
сейчас так-то жить?
   "Угораздило же меня,  -  с  досадой  подумала  Анна.  -  Теперь  придется
защищать старообрядцев..."
   Однако шофер ответа не требовал. Видно, ему просто  хотелось  поговорить,
поразмышлять вслух  и  скоротать  дорогу.  Между  тем  лесовоз  выскочил  на
простор, и впереди блеснуло  озеро.  Жуков  остановил  машину  и,  прихватив
ведро, сбегал за водой.
   - Гляди сюда, - сказал он, долив радиатор и забравшись в кабину. -  Мы  с
тобой сейчас двое, никого нету. Я возьму тебя, голубка, в охапку и  унесу  в
кусты. Ну?.. А чтоб молчала, я тебя в озеро. Обод вон на шею - и на дно.
   Анна покосилась на пол  кабины,  где  удобно,  почти  под  рукой,  лежала
рукоятка. Он перехватил ее взгляд, засмеялся:
   - Да я пошутил, перестань! Тебя  куда  подбросить-то?  Тут  за  поворотом
Останино будет.
   - На пристань.
   - А, так ты еще дальше нацелилась! - удивился Жуков. - Да... И  как  тебя
только старикан твой отпускает? Я б такую и шагу от себя не отпустил.
   - Он отпускает потому, что верит, - удовлетворенно сказала Анна.
   - Раз бы ему роги навесили, так на веревке держал  бы,  -  невесело;  для
себя, пробурчал шофер.
   - Что?
   - Да я так, - отмахнулся Он и замолчал до самой пристани.
   Он сделал крюк, завернув к причалу, притормозил у  лестницы,  сходящей  к
зеленому бараку.
   - Прошу, мадам.
   Анна вышла из  кабины,  ступила  на  лестницу/Шофер,  стоя  на  подножке,
смотрел ей вслед.
   - А ты, девочка, ох не простая-а, - протянул он. - Помается еще  старикан
с тобой.
   Анна сбежала на несколько ступеней, повернулась..
   - Рога береги! - сдерживая смех, бросила она. - Спаси тебя Христос!
   - Чего? - не понял он. - Чего  Христос-то?  Вытертые,  скрипучие  ступени
мелькали под ногами так, что рябило в глазах...
   В райцентр Еганово Анна добралась лишь к вечеру на следующий день.
   Начальника  милиции  Глазырина  она  разыскала  на  милицейской  конюшне.
Засучив рукава зеленой, с погонами майора, рубахи,  он  ощупывал  вздувшееся
брюхо лошади, распластанной на полу, и морщился.
   - Да, пропадет кобылка... Ну-ка, бегом сюда  ветеринара!  -  приказал  он
мужику с шилом в руках, видимо, конюху. - Я тебе за эту кобылу шкуру  спущу,
понял? И ветеринару!
   - А я-то что? - обиделся конюх. - Она жрет что попало, а с меня  шкуру...
Она вон у старшины новые штаны с веревки стащила, раз токо и постирал.
   Конюх вывел из стойла коня, не заседлывая, вскочил  на  него  и  ускакал.
Начальник милиции пополоскал руки в корыте с водой, достал платок.
   - Я к вам,