еется,  слова "тошнотворный" и "отчаяние", многое
приходится читать между строк. Но Отто весь как на ладони.
     - Хотел  бы  я  взглянуть на этот  проспект, -  произнес Смит. Подумав,
добавил: -  Если  Отто прогорел, откуда  у  него  взялись деньги? Для съемки
фильма, я имею в виду.
     - Наивная вы  душа. Продюсер  зарабатывает больше всего тогда,  когда у
ворот его студии появляются судебные исполнители. Разумеется, студии, взятой
в   аренду.  Когда  банки  арестовывают  его  счета,  а  страховые  компании
предъявляют ультиматум,  кто закатывает  банкет  в  "Савойе"? Наш  приятель,
известный продюсер. Таков,  можно  сказать, закон природы. Занимались  бы вы
лучше морским делом, господин штурман, - прибавил я дружелюбно.
     - Мистер Смит, - поправил он рассеянно. - Так кто же финансирует вашего
друга?
     -  Мой наниматель.  Кто  именно не знаю.  В денежных  делах Отто  очень
скрытен.
     - Но на кого-то он все-таки опирается?
     -  Конечно.  -  Поставив  стакан  на  стол, я поднялся.  -  Спасибо  за
гостеприимство.
     -  Даже после того, как  он снял несколько картин, не принесших барыша?
Глупо, во всяком случае подозрительно все это.
     -  В  киноиндустрии,  мистер  Смит, глупых и подозрительных  людей пруд
пруди.
     В действительности я не знал,  так это или  нет, но,  судя по компании,
подобравшейся на борту судна, подобный вывод напрашивался сам собой.
     - А  может  быть, он  нашел  такой вариант,  который  разом  решит  его
проблемы?
     - Вы имеете в виду  сценарий? В ваших  словах есть смысл. Но только сам
мистер  Джерран  сможет  рассеять  ваши  сомнения.  Кроме  Хейсмана,  автора
сценария, один Джерран читал его.
     Дело было совсем не в том, что мостик расположен выше палубы. Спускаясь
по  трапу  по  правому,   подветренному,  борту,   я  убедился,  что   шторм
действительно разыгрался  не на  шутку. На себе  ощутив, насколько крепок  и
студен  ветер,   я  обеими  руками  держался  за  поручни.  Амплитуда  качки
составляла
     градусов  пятьдесят  -  ощущение  не  из приятных; правда,  однажды мне
довелось попасть в шторм на борту  крейсера, мачты которого описывали дугу в
сто градусов, и все же корабль уцелел.
     В самую  непроглядную ночь на море не бывает абсолютно темно; даже если
линию,  разделяющую море и небо, нельзя  четко провести, вы все-таки знаете:
море более  темное. В  ту ночь видимость  была  не  больше  двух  миль из-за
нависшего  над морем морозного тумана -  явление обыкновенное  для Норвегии,
где воздух, спускающийся с ледников, соприкасается с теплыми водами фьордов,
или, как было на сей раз, когда теплый ветер, дующий с  Атлантики, поступает
в полярные области. Единственное, что я смог разглядеть, - это белые гребни,
срываемые ветром, и  волны, которые перехлестывали через  бак траулера  и  с
шипением  срывались  в море.  В такую ночь хорошо сидеть, надев шлепанцы,  у
камина.
     Повернувшись  к двери, я  наткнулся  на какую-то  фигуру, стоявшую  под
трапом и державшуюся за ступеньки, чтобы не упасть. Лица  не  было видно, но
по соломенным волосам  я узнал Мэри. Это была Мэри Стюарт, или дорогая Мэри.
Я  назвал  ее  так,  чтобы  не путать с другой  Мэри,  служившей помрежем  у
Джер-рана, которую  окрестили  "маленькая", Мэри  Дарлинг. Хотя  первую Мэри
звали Мэри Стюарт, настоящее ее имя было Илона  Вишневецкая. Рассудив, что с
таким именем известности в мире кино не добиться, она почему-то выбрала себе
шотландскую фамилию.
     - Дорогая Мэри,  -  произнес я,  коснувшись  ее  щеки  (нам,  докторам,
позволено). - Что вы тут делаете в столь поздний час и в такую стужу?
     Щека у нее была холодна как лед.
     -  Ваше  пристрастие  к свежему воздуху  переходит  границы  разумного.
Войдите в  помещение, -  продолжал я, взяв ее за  руку, и ничуть не удивился
тому, что она дрожит как осиновый лист.
     Дверь  вела в  пассажирский  салон -  довольно  узкое помещение во  всю
ширину судна.  В дальнем его  конце был  расположен встроенный бар,  где  за
металлическими  застекленными дверцами  хранились  запасы  спиртного. Дверцы
были неизменно заперты, а ключ лежал в кармане у Отто Джеррана.
     -  Не  надо  тащить меня, доктор, -  спокойно  произнесла своим высоким
голосом Мэри Стюарт. -Я и сама умею ходить.
     - Почему вы вышли на палубу? Это опасно.
     -  Неужели  врачу  так  трудно  поставить диагноз?  -  отозвалась  она,
потрогав  пуговицу  черного  кожаного  пальто.  Я  понял, что  дикие  прыжки
"Морнинг роуз" не прошли для Мэри даром.
     Мэри откинула  назад спутанные ветром волосы. Лицо ее  было бледно, под
карими  глазами  появились  синяки. Скуластые,  характерные  для славян щеки
придавали девушке особую  прелесть. Она была латышка, и в ее  внешности было
много  славянского.  Внешность,  ядовито замечали некоторые из  коллег  Мэри
Стюарт,  была  единственным ее достоинством. Две последние  (и единственные)
картины с ее участием, по слухам, провалились с треском. Она была молчалива,
холодна и высокомерна, за что я один из всех любил ее.
     - Врач не  застрахован от ошибок. Во всяком случае, здешний,  - ответил
я,  силясь придать своему лицу "докторское"  выражение. - Зачем понадобилось
вам забираться на этой развалине в столь гиблые места?
     - У меня личные проблемы, - проронила она, помолчав.
     -  Профессия  врача  связана с  разрешением  личных  проблем.  Как ваша
мигрень? Как ваша язва? Как ваш бурсит?
     - Мне нужны деньги.
     -  Всем нужны деньги, -  улыбнулся  я. Не встретив ответной  улыбки,  я
оставил Мэри одну и направился на главную палубу.
     По   обе   стороны   коридора  располагались  пассажирские  каюты.   До
переоборудования траулера в этой части корпуса находились трюмы. Хотя корпус
был обработан горячим  паром, подвергнут фумигации и дезинфекции, тут  стоял
неистребимый запах ворвани. И в обычных-то обстоятельствах атмосфера была в
     достаточной  степени тошнотворной,  при подобной  же  качке  на  скорое
исцеление от морской болезни  нечего  было и  рассчитывать.  Постучавшись  в
дверь первой каюты по правому борту, я вошел.
     Лежавший  на койке Иоганн Хейсман являл собой подобие утомленного воина
или даже  средневекового епископа, позирующего перед ваятелем, высекающим из
камня  статую,  которая  в  свое  время  украсит  епископский саркофаг.  Но,
несмотря на острый  восковой  нос и почти прозрачные веки, господин этот был
полон жизни: не затем отсидел он  двадцать  лет  в восточносибирском лагере,
чтобы загнуться от морской болезни.
     - Как вы себя чувствуете, мистер Хейсман?
     - О Господи!  - Он  открыл  глаза, не глядя на  меня, затем  закрыл  их
снова. - Как еще должен я себя чувствовать!
     - Прошу прощения. Но мистер Джерран беспокоится...
     -  Отто  Джерран  сумасшедший! - Я  не  воспринял  это  восклицание как
признак  внезапного   улучшения  самочувствия  Хейсмана,  но  в  голосе  его
появилась новая энергия. - Придурок! Лунатик!
     Втайне  признавая,  что   он  недалек   от  истины,  я  воздержался  от
комментариев.  Отто Джерран  и  Иоганн  Хейсман слишком долго дружили, чтобы
кто-то мог вмешиваться в их отношения. Как мне удалось установить, лет сорок
назад они  вместе учились в  гимназии  в каком-то  придунайском  городке и в
период  аншлюса в 1938  году  были  совладельцами процветающей  киностудии в
Вене.  Именно  в  тот  период оба неожиданно расстались. Пути их  разошлись.
Чутье привело Джеррана  в Голливуд.  Что  касается Хейсмана,  тот  поехал  в
противоположном направлении и, к изумлению знакомых, в течение четверти века
полагавших,  что  его  нет  в  живых,  -  вернулся.  Дружба их  с  Джерраном
возобновилась.  По  общему  мнению,  Джеррану  были  известны причины  столь
длительного   отсутствия  Хейсмана,  сам  же  Хейсман  о  своем  прошлом  не
распространялся. Всем было известно,  что еще до войны Хейсман написал шесть
сценариев,  что  именно ему принадлежит идея  отправиться  в  Арктику и  что
Джерран  сделал его полноправным  членом  правления  кинокомпании  "Олимпиус
продакшнз". Этим-то и объяснялась моя осторожность.
     - Не требуется ли вам чего-нибудь, мистер Хейсман?
     - Мне ничего не требуется. - Подняв веки, он взглянул, вернее сверкнул,
на  меня  налитыми  кровью  выцветшими серыми  глазами.  -  Приберегите свое
лечение для этого кретина Джеррана.
     - Какое именно лечение?
     -   Операцию   на  мозге,  -  ответил  он  устало,  вновь  приняв  позу
средневекового епископа.
     В соседней каюте  находились  двое. Один тяжко страдал, второй столь же
очевидно не  испытывал  ни малейшего недомогания.  Положение  Нила  Дивайна,
режиссера  группы, напомнило мне  излюбленную позу Хейсмана, и  хотя  нельзя
было сказать, что он одной ногой стоит  в могиле, укачало его здорово. Слабо
улыбнувшись, он тотчас  отвернулся.  Во  мне пробудилась жалость. Мне  стало
жаль  его еще тогда, когда  Нил  впервые появился  на  борту "Морнинг роуз".
Преданный своему делу, худой, со впалыми щеками, нервный, он словно бы ходил
по острию ножа, неслышно ступая и тихо разговаривая. С первого взгляда могло
показаться, что  он  ломается, но  я думал иначе.  Без сомнения,  он  боялся
Джеррана, который не скрывал своего  к нему презрения, хотя и восхищался его
талантом.  Не понимаю, как  мог вести себя подобным образом Джерран, человек
отнюдь не глупый. Возможно, он настолько враждебно настроен к роду людскому,
что не упускает  случая излить свою злобу  на  тех,  кто  послабей  или не в
состоянии ответить. Вероятно, между ними были какие-то счеты, не мне судить.
     - А вот  и наш добрый лекарь, - раздался сзади меня  хриплый голос.  Он
принадлежал облаченному  в пижаму господину, который одной рукой уцепился за
скобу, другой держал горлышко на две трети пустой бутылки виски. - Ковчег то
вздымается  ввысь,  то  низвергается  в бездну,  но никакая  сила  не  может
помешать  доброму  пастырю  излить  милосердие   на  страждущую  паству.  Не
составите ли мне компанию, любезнейший?
     - Потом, Лонни, потом. Вы не пришли ужинать, и я решил...
     - Ужинать! -  фыркнул мой собеседник. - Ужинать! Меня возмущает даже не
сама еда, а время, когда ее подают. Что за варварство! Даже Аттила...
     -  Хотите сказать, стоит  вам  наполнить  свой стакан  аперитивом,  как
звонят к столу?
     - Вот именно!  Чем  же еще заняться  мужчине? Вопрос был  риторическим.
Хотя  голубые глаза  его  оставались ясными, как у  младенца, а  дикция была
четкой и выразительной, Лонни, руководитель съемочной группы,  с тех пор как
ступил  на палубу "Морнинг роуз", не просыхал. Многие утверждали,  будто  он
пребывает  в   подобном   состоянии  уже   несколько  лет.   Но  никого  это
обстоятельство не заботило, а менее всех - Лонни. Но это не означало, что он
был  всем  безразличен. Почти  все  любили его  - в  той  или  иной степени.
Стареющий, отдавший всю жизнь кинематографу, Лонни обладал  редким талантом,
которому не суждено было в полную меру раскрыться, поскольку, к несчастью, а
может  к счастью, в  нем отсутствовали та  напористость  и  бесцеремонность,
которые необходимы,  чтобы подняться наверх.  Люди же, по  разным  причинам,
любят неудачников; ко всему все в один голос заявляли, что Лонни ни о ком не
отзывается дурно. Это усиливало общую симпатию к старику.
     - Мне бы ваши заботы! - отозвался я. - Как вы себя чувствуете?
     -  Я? -  Запрокинув голову, он прильнул к  бутылке, потом опустил ее  и
вытер седую  бороду. - Я ни разу в жизни не болел. Разве маринованный огурец
может  прокиснуть?  -  наклонил  он  голову.   -  Что  это?  -  спросил  он,
прислушиваясь.
     Сам  я слышал  лишь удары волн в  скулы траулера да металлическую дрожь
корпуса.
     -  "Звучат вдали фанфары гномов, - продекламировал Лонни. -  Чу, слышен
уж герольда зов!"
     Я  напряг слух и на сей раз услышал звук, похожий  на скрежет гвоздя по
стеклу.  Нельзя  сказать,  что  молодым  ассистентам  звукооператора медведь
наступил на ухо, однако, не  получив должного  музыкального образования, они
не знали ни одной ноты. Все трое - Джон, Люк и Марк - вполне соответствовали
облику современного молодого  человека - волосы до плеч, одежда смахивает на
одеяние индуса.  Все свободное  время  троица  возилась со звукозаписывающей
аппаратурой,  гитарой,   ударными  и  ксилофоном,   устроившись  в   носовой
кают-компании.  Они репетировали денно и  нощно, в предвкушении дня, когда в
мире поп-музыки станут известны как группа "Три апостола".
     - Дали бы отдохнуть пассажирам в такую-то ночь, - заметил я.
     -  Дорогой мой, вы недооцениваете это  бессмертное  трио. Ребята лишены
слуха, но в  груди у каждого из  них золотое сердце. Они пригласили на  свой
концерт пассажиров, дабы облегчить их страдания.
     Когда до нас донесся рев, заглушаемый  визгом,  похожим  на  поросячий,
Лонни закрыл глаза.
     - Похоже, концерт начался.
     - А они  тонкие психологи.  При звуках этой музыки  и арктический шторм
покажется таким же благом, как летний вечер на берегу Темзы, - заметил я.
     -  Вы  к  ним  несправедливы,   -  отозвался  Лонни,  понизив   уровень
содержимого в бутылке еще на дюйм, затем  опустился на койку,  давая понять,
что аудиенция окончена. - Сходите и убедитесь.
     Я пошел и  убедился, что был несправедлив. Опутанные паутиной проводов,
среди микрофонов, усилителей,  динамиков  и мудреных  электронных устройств,
без  которых  нынешние  трубадуры  не  в  силах  обойтись,  "Три  апостола",
забравшись на невысокий помост в углу салона, извивались и  дергались в такт
качке. Это было такой же неотъемлемой частью их  исполнительского искусства,
как  и  электронная  аппаратура.  Облаченные в  джинсы  и  кителя, припав  к
микрофонам, певцы  вопили  что  есть  мочи  и, судя по выражению лиц, иногда
выглядывавших из-под гривастых волос, были уверены, что находятся на вершине
блаженства. Представив на минуту, как ангелы небесные затыкают  свои  нежные
уши, я переключил внимание на слушателей.
     Их  было  пятнадцать  -  десять из съемочной  группы и  пятеро актеров.
Человек  двенадцать  из-за  качки выглядели  хуже  обычного,  но  переносили
страдания легче,  в  восторге внимая  "Трем  апостолам", которые  орали  все
громче, сопровождая пение современной разновидностью  пляски  святого Витта.
На плечо мне легла чья-то рука. Скосив глаза, я увидел Чарльза Конрада.
     Тридцатилетнему Чарльзу Конраду  предстояло  исполнить  главную мужскую
роль в картине. Не став еще звездой первой величины, он уже приобрел мировую
известность.  Жизнерадостный,  с приятной  мужественной  внешностью:  густые
каштановые  волосы  ниспадают  на  ярко-голубые  глаза,   белозубая  улыбка,
способная  привести  дантиста  в  восторг  или  отчаяние,  в  зависимости от
характера. Неизменно  дружелюбный  и учтивый  - не  то  по натуре, не то  по
расчету. Сложив лодочкой ладонь, он склонился к моему уху и кивнул в сторону
музыкантов:
     - Вашим контрактом предусмотрено выносить подобные муки?
     - Вроде нет. А вашим?
     - Рабочая солидарность, -  улыбнулся Чарльз и с  любопытством посмотрел
на меня. - Не хотите обидеть этих шутов?
     -  Это  у них  пройдет.  Я всегда  говорю своим  пациентам,  что  смена
обстановки  так же полезна, как и  отдых.  - Внезапно  музыка  прекратилась,
пришлось  понизить голос  на  полсотни  децибел.  -  Но  налицо  перебор.  В
сущности,   я  здесь  по  долгу  службы.  Мистера   Джеррана  волнует   ваше
самочувствие.
     -  Хочет,  чтобы стадо было доставлено  на скотный рынок  в  надлежащем
виде?
     - Думаю, он в вас вложил немало средств.
     - Средств? Ха-ха! А известно  ли вам, что этот пивной бочонок не только
нанял нас по дешевке, но и заявил, что расплатится лишь по окончании съемок?
     - Нет, не известно. - Помолчав, я добавил: - Мы живем в демократической
стране, мистер Конрад, где все свободны. Никто  не  заставлял  вас продавать
себя на невольничьем рынке.
     - Да неужели! А что вы знаете о киноиндустрии?
     - Ничего.
     - Оно и видно. Мы находимся в тяжелейшем  за  всю историю кинематографа
кризисе. Восемьдесят процентов техников и актеров без работы. Лучше работать
за  гроши,  чем  помирать  с голоду,  -  криво  усмехнулся Конрад,  но затем
природное добродушие взяло в  нем верх. - Передайте Отто, что  его надежда и
опора, этот неустрашимый герой Чарльз Конрад, в полном порядке. Не счастлив,
имейте в виду, а просто в полном порядке.  Для окончательного счастья нужно,
чтоб он очутился за бортом.
     -  Так ему и  передам, -  ответил я,  оглядывая салон.  Дав  слушателям
передышку, "Три апостола" утоляли жажду имбирным пивом. Их примеру следовали
большинство слушателей.
     - Эта партия до рынка доберется. Кого недостает?
     - Сейчас  выясним. - Конрад окинул взглядом кают-компанию.  -  Хейсмана
нет...
     - Я его видел. И  Нила Дивайна нет. И Лонни. И Мэри Стюарт. Правда, я и
не рассчитывал увидеть ее здесь.
     - Нашу прекрасную, но заносчивую славянку?
     - Я бы остановился где-то посередине. Стремление уединиться не означает
быть заносчивым.
     - Она мне тоже нравится.
     Я взглянул  на Конрада.  Разговаривали мы  с  ним раза  два,  да  и  то
недолго, но я понял, что он прямодушен.
     - Я предпочел бы работать в паре с ней, а не с  нашей доморощенной Мата
Хари, - вздохнул Чарльз.
     - Неужели вы такого мнения о нашей восхитительной мисс Хейнс?
     - Именно,  - ответил он угрюмо. -  Femmes fatales (*1)  выводят меня из
себя. Обратили  внимание  на  то,  что  ее здесь  нет? Бьюсь  об заклад, она
валяется в постели, насквозь  пропахшая  нюхательной солью, в  обществе двух
своих вислоухих шавок.
     - Кого еще нет?
     - Антонио,  - улыбнулся Чарльз  Конрад. - По словам Графа,  занимающего
одну с ним комнату, Антонио находится in  extremis (*2) и вряд ли дотянет до
утра.
     - Он действительно вышел из  столовой  весьма поспешно, -  ответил я и,
оставив Конрада, сел за стол  Графа. Худощавое  лицо с орлиным носом, черная
полоска усов, густые черные брови, зачесанные  назад седеющие волосы. Внешне
Граф  выглядел вполне здоровым. В  руке сжимал объемистый  стакан, наверняка
наполненный отменным коньяком, ведь Граф слыл знатоком по части чего угодно,
начиная от блондинок и  кончая черной  икрой.  Благодаря своему безупречному
вкусу он стал лучшим оператором в стране, возможно и во всей Европе. Не было
сомнений  и  относительно  происхождения  коньяка:  поговаривали,  что  Граф
достаточно  знаком  с  Отто  Джерраном  и  будто  бы,  отправляясь с  ним  в
экспедицию, он всегда везет  с  собой  личные запасы спиртного. Граф  Тадеуш
Лещинский -  правда, так его никто не  называл  - хлебнул  лиха, в  середине
сентября 1939 года разом и навсегда лишившись своих огромных поместий.
     - Добрый вечер, Граф,  - начал  я. - По  крайней  мере внешне вы вполне
здоровы.
     - Друзья зовут меня  Тадеуш.  Рад заявить,  что  я  в  добром  здравии.
Принимаю  надлежащие   меры   профилактики.   -  Он   прикоснулся  к  слегка
оттопыренному  карману  пиджака.  -  Не составите  компанию?  Ваши  таблетки
годятся лишь для легковерных простаков.
     - Я делаю  обход, - помотал я головой. - Мистер Джерран желает знать, в
какой мере состояние погоды отражается на здоровье съемочной группы.
     - Ax вот что! А наш Отто здоров?
     - Более-менее.
     - Нельзя же обладать всем одновременно.
     - По словам Конрада, вашему соседу Антонио нужна врачебная помощь?
     - Антонио  нужен  кляп,  смирительная рубашка  и сиделка.  Катается  по
палубе, весь  пол  облеван, стонет, точно  преступник на  дыбе, -  брезгливо
поморщился Граф. - Весьма непривлекательное зрелище, весьма.
     - Могу представить.
     - Особенно для чувствительной натуры.
     - Разумеется.
     -Я вынужден был уйти из каюты.
     - Конечно. Мне надо взглянуть на него. Едва я отодвинул стул, как рядом
сел  Майкл  Страйкер.   Полноправный  член   правл